В своем кинематографическом поколении он существовал всегда чуть-чуть наособицу — кажется, еще со вгиковских времен. «Один из студентов, еврей с весьма асимметричным лицом, Миша Швейцер, даже знает, кто такой Домье. Может быть, все-таки стоит преподавать», — записывал в дневнике 1940 г. Сергей Эйзенштейн.
Трудно представить поколение более далекое от эйзенштейновского интеллектуального формотворчества, чем советские режиссеры 1950-х гг., но Михаил Швейцер, постановщик «Чужой родни», действительно был учеником Эйзенштейна. Суть науки, преподанной им Эйзенштейном, он определил четко: «Мы с Володей (имеется в виду сокурсник и ближайший друг Швейцера на протяжении всей жизни режиссер Владимир Венгеров. — Е. М.) — научились у Эйзенштейна быть честными и читать настоящую литературу».
«Быть честными» — это общая установка всего их поколения, у которого отсутствие профессионального опыта компенсировалось уникальным опытом жизненным.
Не до юношеской, формальной дерзости было большинству из них, получивших право на самостоятельную постановку уже после тридцати. Выговориться, поделиться увиденным, пережитым и передуманным — вот в чем была для них главная задача. Ткнуть пальцем — посмотрите, как все выглядит не в кино, а на самом деле! Базеновский лозунг доверия к реальности воплощался буквально: надо воспроизвести окружающую реальность, а уж она-то сама за себя все скажет. Подлинный путь в светлое будущее лежит через наши будни, через простые заботы простых людей. «Оттепель открыла людям, что можно быть лучше, — вспомнил Швейцер на склоне лет. — Нам казалось, что если люди, в особенности коммунисты, будут честны, не будут бояться и шкурничать, то все будет правильно и хорошо».
«Посмотрите», — убеждают Лев Кулиджанов и Яков Сегель, Григорий Чухрай и Марлен Хуциев, Юрий Егоров и Венгеров, наконец. Но не Швейцер. Швейцер утверждает: «Прочтите», ибо для него высшей инстанцией оказывается «настоящая литература». Та самая, которую он, по его словам, и научился читать у Эйзенштейна.
Швейцер — режиссер-читатель. Это и определило своеобразие его кинематографической судьбы. Он и за современный материал («Тугой узел»), в отличие от своих кинематографических сверстников, берется, видимо, не ради его современности, но, скорее, потому, что за этим материалом стоит обжигающее истовой жаждой «всей правды» слово одного из самых значительных писателей раннеоттепельной эпохи Владимира Тендрякова.
Но если со стороны запрет «Тугого узла» — единственный по сути серьезный «полочный» прецедент кино 1950-х гг. — выглядит катастрофой, после которой Швейцер вроде бы вынужден отказаться навсегда от современной тематики, то вот какое неожиданное признание делает сам режиссер: «В 60-м году... я от „Мичмана Панина“ сразу перешел к „Воскресению“ и понял, что все предыдущее было некоторым компромиссом. Этот уход был совершенно органичен для меня... Во всех картинах, которые я делал, везде есть Лев Толстой. Иногда в юмористической форме, как в „Золотом теленке“. Он помогал мне во всех фильмах. Будь то „Время, вперед!“ или „Чужая родня“, где в сцене у общежития взаимоотношения героев проецируют чувства толстовских героев».
После «Время, вперед!» и «Золотого теленка» Швейцер окончательно утвердился в качестве вдумчивого неторопливого читателя и толкователя текстов отечественной литературной классики на рубеже 1960-х — 1970-х гг. — как раз тогда, когда его поколение надломилось и отступило в тень, обнаружив, что окружающая реальность отнюдь не движется с непреложной очевидностью к светлому будущему. Да и не ясно — движется ли... Или попросту топчется на месте... Наличной реальности был вынесен вотум недоверия. Чехов («Карусель»), Пушкин («Маленькие трагедии» — телевизионная картина, «которую мы очень любили и любим сейчас»), опять Чехов («Смешные люди!»), Гоголь («Мертвые души»), опять Толстой («Крейцерова соната»). Умные, со спокойным достоинством сделанные фильмы, где с откровенным наслаждением работают первоклассные актеры, живущие словом высокой классики: Сергей Юрский, Владимир Высоцкий, Александр Калягин, Иннокентий Смоктуновский, Олег Янковский.
«Вы знаете, я представляю собой тот уникальный случай, когда все мои творческие желания осуществились. И во времена оттепели, и во времена застоя! Для искусства все это такие условные вещи!»
Время кинематографа Швейцера вышло в 1990-е гг.: зритель окончательно перестал быть читателем.
Марголит Е. Михаил Швейцер. Новейшая история отечественного кино. 1986-2000. Кино и контекст. Т. VII. — СПб, Сеанс, 2004.