...Большая дача в огнях. Окна распахнуты, ярко освещена веранда. Музыка. В окнах, за стеклами веранды — силуэты людей.
Многолюдно в просторных комнатах, на веранде. Маски, полумаски, ряженые — кто как сумел. Обычное, почти каноническое, расположение гостей — на оттоманке, за столом, у окон, у высоких книжных полок, вокруг пианино, в углу — у ярко начищенного самовара. Танцы повсеместно. Говор — чуть громковат. Резковат смех. Чуть угловаты, чуть напряжены мужчины. Чуть вскинуты брови, чуть приподняты плечи женщин. Оголены руки, глубокие декольте. Движения — чуть подчеркнуты на поворотах.
Веселый праздник именин. Уанстеп.
Повсеместный одновременный разговор. Перекличка всех со всеми — танцующих с гуляющими, сидящих с танцующими, танцующих с пьющими (понемногу и только крымское вино).
Из общего говора:
— ...Все у них есть: луна, река...
— ...Как во МХАТе...
— Дверь открылась — и вошел дядя Ваня...
— ...Ренье...
— ...Рено...
— ...Рене Клер...
— И все—таки это лучше, чем «Дни Турбиных»...
— ...Оба хуже...
— ...Шанхайский документ...
— ...Кантон... Париж...
— ...Веснины... Корбюзье... Наш Мельников... О!..
Оживленная циркуляция пар вверх и вниз по лестнице. Там — наверху — мансарда, солярий... Ветви, тени дерев... Там — музыка глуше, там учащенное дыхание, там беглые мерцания глаз, обрывки приглушенного греховного смеха... Тени сплетающихся рук...
Вверх-вниз...
Из общего говора, из музыки, из шарканья танца — обрывки фраз, слова, фразы, иногда (если вслушаться) образующие стихи.
— Очень, очень тяжкий человек...
— Да что вы?!
— Что это вы так развеселились?
— Разве?..
Кто—то, показывая глазами, со злой завистью:
— Слились!..
— Володя! Что же так поздно?!
— Эти вечные сцены ревности... Мрак.
— Великий авангардист — Отелло!
— Один тут сломал ногу, так вот веселимся, чем Бог послал.
— Танцуем себе понемногу...
— Монтаж аттракционов...
— Бунюэль!..
— Ногу, говорите? Очень интересно!
— Так, говорите, пополам и треснул?
— Должен огорчить вас, как ни грустно: не треснул, говорят, а только хрустнул...
— Ха—ха—ха!..
Над столом с именинными подарками — шикарный плакат (видно, Родченко расстарался):
ЛЮБЯЩИЕ ЖЕНЫ!
Любите возлюбленных Своих МУЖЕЙ.
Это современно!
Среди гостей есть один со ВЦИКовским значком на лацкане пиджака, есть два крупных (с ромбами в петлицах) деятеля ОГПУ.
Кто—то, показывая в сторону Маяковского:
— ...Красивый вид.
Товарищи!
Взвесьте!
В Париж гастролировать едущий летом,
поэт,
почтенный сотрудник «Известий»,
царапает стул когтем из штиблета.
...А что? Медведь— даже трогательно... Медведь — коммунист... А что до Парижа, то пока — глухо...
— ...Живые картинки из поэмы «ПРО ЭТО»...
— В колхозы? «Комсомолка»...
— Насчет авто — я завидую...
И вот, наконец, Маяковский и Она. Под полумаской угадывается облик женщины с фотографии любимой, женщины с книжной обложки.
Обнаженные руки.
Маяковский — белый медведь. Лицо открыто.
Бережно, лапой, гладит ее руку.
...Флоты — и то стекаются в гавани.
Поезд — и ток вокзалу гонит.
Ну, а меня к тебе и подавней —
Я же люблю! —
Тянет и клонит.
В голосе Маяковского — нежность.
Так смотрят на любимых после бесконечной разлуки и перед новой разлукой — навсегда.
Она пытается освободить свою руку. Танцующие — столько давно знакомых глаз — смотрят на них, слышат. И это чуть— чуть смешно и неловко...
Крутится пластинка, люди, разговоры...
— Говорят, в ближайшее время для Володи Париж — уснул.
— Вы видели фильм Рене Клера?!
— Нет, я видел Халатова. Он — в курсе...
...Люблю я вас ночью,
Люблю я вас днем,
Люблю я вас до, между тем и потом...
Резкий телефонный звонок. И еще звонок.
Снимают трубку.
— Алло? Что? Нет—нет. Вы ошиблись, ошиблись, — трубку кладут.
Общее движение, говор, звон посуды, музыка: уанстеп.
Маяковский и Она.
Здесь же, в гостиной. Но как бы внутри непроницаемого для других круга. Ей тесно в этом кругу.
Голос Маяковского — ей сквозь говор, музыку:
...Погибнет все,
Сойдет на нет,
И тот,
Кто жизнью движет,
Последний луч
Над тьмой планет
Из солнц последних выжжет.
И только боль моя острей —
Стою,
Огнем обвит
На несгораемом костре
Немыслимой любви...
Проходят гости. Смотрят. Слушают.
Она смущена, ей неловко.
Танцы, маски, и снова — из шума:
— ...Пикассо? Нет, Леже...
— ...Делоне...
— ...Бензин...
— ...Аполлинер...
—...Маяковский — без революции — ничто...
— ...Но и революция без Маяковского много бы потеряла...
— ...А живого человека у него нет... Забыл, как Фирса...
— ...Все эти эскимосики, капиталистки, людогуси, фосфорические женщины... Декоративный экстремизм... Страшный великан победоносиков...
— ...А в общем за всем этим — сиротливость и неприкаянность русского интеллигента...
— Да, его страх перед трудностями роста.
— Горький... «Наши достижения»...
— Обидел старика!.. А он нам — во нужен! (Ладонью по горлу).
— ...В конце концов!
— Что — «в конце концов»? За принципы платят кровью.
— ...Он и платит, чего вы радуетесь?
— ...Вы в своем уме?
— ...Это трагедия. Трагедия звонаря на колокольне. Верующего, но никому не нужного. Обедня кончилась...
— ...Это вы про революцию?
— ...Нет. Но пора понять смысл революции на современном этапе. А он все звонит...
Снова — телефонные звонки.
Резкие, громкие.
— Да, — сняли трубку. — Нет же! Нет! Вы не туда попали! Не пожарная часть! Нет, я вам говорю! — Вешает трубку. — Безобразие.
Танцы — уанстеп.
Маяковский и Она.
Опять — его глаза.
Она: ...Опять про любовь!.. Боже!.. Как самому не надоест!..
— Улыбаясь: — Боже! Такая старина!.. Пощади... Неудобно... Володя... Все глазеют... Гости же...
Кончилась пластинка. Пауза. Шум подошв. Гости подступают к Маяковскому, к Ней. Обмахиваются масками. Кто-то из гостей приглашает Ее к пианино.
— ...Просим, просим... И-ме-нин-ни-цу!
— ...Для гостей, для широких масс...
— ...Мне Брамса сыграют — тоской изойду...
— ...Есть предел эгоизму!.. Володя!..
— ...Просим, просим!
Она, улыбаясь, пытается встать.
Маяковский удерживает ее за руку. Сажает рядом с собой. Гладит по голове, как девочку.
— ...Неловко, Володя... — растерянно говорит она, — видишь, просят...
Маяковский выпускает ее.
Снова — шум, пластинка, танцы, голоса.
— ...Что это сегодня на Володечку нашло?..
— ...Мил и тих...
— ...Как—то особенно нежен...
— ...Как перед большим скандалом...
— ...Он вообще у нас сентиментален...
— ...Особенно когда у него начинается грипп...
...Переходя из рук в руки, из объятий в объятия, Она вольно направляется к фортепьяно. Попутно, на миг присев на подлокотник диванчика рядом со значкистом-ЦИКистом и чекистом-ромбоносцем, Она берет изо рта последнего трубку, делает несколько жадных затяжек...
На миг: глаз Маяковского-медведя...
...Рука Маяковского странно смазанными рывочками подтягивает револьвер от груди к голове...
Глаза Маяковского.
...Сделав последнюю затяжку, Она вставляет трубку в рот восхищенного ромбовладельца и — к фортепьяно. Берет какие—то аккорды.
Маяковский подходит к фортепиано, становится в позу певца, пробует голос...
Аплодисменты. Возгласы:
— Самое последнее!..
— Самое-самое!..
— Свеженькое!..
Снова резкие телефонные звонки. Тревожные.
— Да не подходите! Это все те же забавляются!
Взгляд Маяковского отметил: телефон надрывается.
— Алло! — снимают трубку. — Нет, не пожарная часть! Горите? Да вам же объясняют русским языком!
— ...Старый розыгрыш...
— Опять горите? — в трубку: — Надо было Маяковского читать: «Товарищи граждане, водка — яд. Пьяные республику зря спалят». «Сон — причина случайных пожаров! На сон не читайте Надсонов и Жаровых!» — трубка вешается.
Общий смех, танцы, уанстеп.
— ...Вот вы смеетесь, а это — из лучших Володиных стихов...
— ...Согласен...
— ...Нет, вершина все-таки — «Нигде кроме как в Моссельпроме»...
— ...Согласен...
— ...Хотя Володя считает своим главным шедевром: «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй».
Громоподобный голос покрывает шум, музыку:
— «...Проведите ж, проведите меня к нему, я хочу видеть этого человека!».
Это Мейерхольд пробирается к Маяковскому. Общий смех.
— Вы, кажется, уже, наконец, освободились? — спрашивает он, подойдя к Маяковскому. И к ней: — Освободился?
Она кивает, смеясь, головой:
— Возьмите его, возьмите...
— Тогда разрешите к вам, товарищ Маяковский, без доклада?
Маяковский принимает Мейерхольда в свои медвежьи объятья.
— Слушайте сегодняшнее, — объявляет он, не выпуская Мейерхольда из объятий.
Всем.
Всем.
Всем.
О двух Вэ и Эм!
Ты Да я,
Дружище, —
Одною меткой мечены
Шагаем
Вместе,
Как пара сапожищ,
Сквозь грязь,
И мразь,
Сквозь подлость человечью,
Сквозь вандализм,
Тропу протаптывая в коммунизм!
Смех. Аплодисменты.
— Оторвите от меня этого Мольера! Маяковский не выпускает Мейерхольда.
— Тороплюсь на прогон...
Маяковский не выпускает Мейерхольда.
— Завтра переговорим... — умоляет Мейерхольд.
Маяковский смеется:
— Завтра вряд ли получится... Выпускает Мейерхольда из объятий.
— Ну так послезавтра! Есть идеи!..
И Мейерхольд, лавируя меж гостей, исчезает. И снова среди музыки, танцев — слова, фразы, обрывки фраз:
— ...Вы посмотрите — он жутко фотогеничен...
— ...Я бы печатал это лицо на марках и деньгах. Нет, серьезно!
— ...Говорят, Мейерхольд берет его на роль Базарова в кино...
— ...И сыграет!..
— ...Он под коммунизмом понимает со-о-всем не то, что мы с вами, марксисты—ле-нинцы. Он не вкладывает в понятие коммунизм ни классового, ни политического, ни социально—экономического содержания!..
— ...Заблудился в двух соснах: коммунизм — это любовь, всеобщая любовь людей друг к другу, и любовь, всеобщая любовь людей друг к другу — коммунизм.
— ...Еще шаг — Толстой: Бог — любовь, любовь — Бог. Детский лепет, но не безопасный.
И снова телефон. Настойчивый, непрерывный.
— ...Ну, это становится невыносимым!
— ...Фокусы телефонной станции!
— Да-да! — сняли трубку. — Это не пожарная часть! Прекратите звонить! Хулиганство! Караул? Ну, знаете! Это мы должны кричать караул! — трубка брошена.
Циркуляция на лестнице вверх-вниз...
Танцы, танцы. Ветер покачивает занавески.
— ...А этой весной в Париже...
— ...Рене Клер...
— ...Рено...
— ...Бензин...
— ...Аполлинер...
— ...Хроника, только хроника...
—...Кино-глаз...
— ...Есенин?
— Да, Есенин, Маяковский и Есенин — это две стороны нашей российской монеты. Орел и решка.
— ...Кто же орел?
— ...Как выпадет, как выпадет! Этой монетой мы платим татарский ясак, расплачиваемся со старым российским бескультурьем!
— ...Как меняются времена!.. Маяковский сейчас явно не в своей тарелке...
— А может, тарелки и не было?
— ...Была!
— ...Ему все удается потому, что не может не удаваться. На том краю, по которому ходит Маяковский, ошибиться — значит разбиться.
Балансировка между великим и прописью...
Снова — телефонные звонки. Телефон звонит уже беспрерывно, но никто не обращает на него внимания, к нему не подходят.
— ...Все так поверхностно, пусто...
— Неужели Маяковского можно сейчас считать живым поэтом только потому, что он пришел сюда ногами?
— ...Этими ногами Маяковский ушагал да-а-леко за нашу современность и где—то, за каким—то поворотом, долго еще будет нас ждать!
— ...Вряд ли дождется!..
Смена танца. Завертелась пластинка.
Танго.
Маяковский и Она у фортепьяно.
...Между тем гости перебираются из комнат на воздух — к траве, под деревья. Выносятся стулья, лампа, патефон. Накрывают стол. Говор, смех, танцы, вечерняя прохлада...
А в пустом деревянном доме, где остались зажженными все огни, — Он и Она. Неслышный разговор.
Телефонные звонки. Оглушительные, резкие в пустом доме.
Маяковский снимает телефонную трубку.
Мгновенная тишина. И ее голос — в тишине:
— Ну, это совершенно невыносимо!
— Да? Я слышу. Очень хорошо вас слышу! — гудит в трубку Маяковский. — Пожар? Спокойней, товарищ, адрес. Сейчас я еду. Мы будем!
Берет Ее за руку.
Стремительно ведет через пустые комнаты.
Замерли — оба — на крыльце стеклянной веранды, как на помосте.
Просвечены насквозь.
У Маяковского несколько смешной вид: маскарадный костюм белого медведя никак не вяжется с его решительным лицом.
Она покорно стоит рядом. Маяковский не выпускает ее руки из своей огромной ладони.
— Идемте! — приказывает Маяковский, обращаясь ко всем. — Люди горят! Понимаете? Пойдемте все! Родные, свои, любимые! Ведь вы же меня любите? Да? Идемте! Вместе!
Гости, шутя, переговариваясь, подходят к крыльцу. Музыка, танцы — не прекращаются. Из окна мансарды, из темени солярия являются какие—то полуобнаженности...
— ...Ну, заблажил...
— ...Начинаются подвиги Геракла...
— ...Володины шуточки...
— ...И выпил вроде всего ничего...
— ...Теперь не остановишь...
— «...Шумел-горел пожар московский», — вдруг запел кто—то.
— ...Какой пожар? На какой Кудринке? Тут от Перми до Тюмени лесные пожары бушуют! Звери ринулись в города!
Маяковский (крик): Неужели не видите зарева?!
— ...Подсчитано: в Москве ежедневно сгорают семнадцать домов, не считая лабазов, сараев...
— ...В Чикаго каждый час убивают сто тридцать четыре человека!
— ...Последнее землетрясение в Токио...
— ...А Ленинакан?!
— ...В Персии саранча уничтожила посевы...
— ...На каждого американца в год приходится девятнадцать с половиной автомобильных катастроф...
Маяковский: Отблески пламени... Приближаются!.. Не видите?!.
Кто—то: ...Поживем — увидим...
Кто—то: ...Будет ныть!
Поесть-попить,
Попить-поесть —
И за шестьдесят шесть!
Теорию к лешему!
Нэп — практика!
Налей, нарежь ему,
Футурист, налягте-ка!
А эрудитов и острословов прорвало — не остановишь. Кто кого?! Улыбки женщин. Смех. Патефон. Соревнование цифр, фактов, сведений.
— ...Вулкан, молчавший с 1812 года...
— ...Разлив Ганга лишил крова...
— ...Тайфун у берегов Бразилии...
— ...Вчера в Сандуновских банях разрывом труб...
— ...Самум... Муссон...
— ...Снежные заносы...
— ...В Полтаве шаровая молния гналась за женщиной.
— ...В Клязьме, утонул, с телегой...
Голоса смешались.
Глаза Маяковского — прямо в зрительный зал.
И говорит он — только нам — о своей последней надежде:
Стою у стенки
Я не я,
Пусть бредом жизнь смололась,
Но только б, только б не ея
Невыносимый голос!
И вот в образовавшейся тишине — просто, обыденно прозвучало:
— Товарищи! Пошли пить чай с клубни¬кой!
Это Ее голос.
Гости поднимаются на веранду, шумно переговариваются. Захвачены и стулья, и лампа, и патефон.
Гости дружески обтекают Маяковского, касаясь его локтями, плечами.
А Маяковский видит только Ее — растерянную, в попытке улыбнуться ему:
— Володя, ты просто очень устал с дороги... Это нервы... Идем...
— Гостям, объясняя: — Товарищи, на нем же лица нет! Скажите ему... Нет, вы ему скажите, вы: пора кончать с разъездами, особенно с зарубежными...
Многие хором:
— От-ды-хать! От-ды-хать!
А Она охвачена внезапной лихорадкой:
— Между прочим, чтобы ты совершенно успокоился, совершенно: Осик, дай мне, пожалуйста, это письмо... От Эли... Вот... Почему не стоит? Почему не стоит, Володя? Так... Дайте же кто—нибудь элементарной валерьянки!.. На нем же лица нет! Варя!.. Только ровно двадцать пять капель!.. Вот!.. «На вечере у Делоне... были все Володичкины друзья... Леже... Пикассо, Дягилев... Валери. Очень жалеют, что он не сможет быть в Париже... Его ждали...» Так... «Встретила и Володечкину знакомую Танечку Яковлеву с дядей... Она, как всегда, ярка и обаятельна. Объявила, что помолвлена и выходит замуж за какого-то настоящего виконта (фамилии не запомнила)... Конечно, все приглашены...» Ну, дальше — про Арагона... Я рада, что ты, наконец, улыбаешься... Слава Богу!.. Ровно двадцать пять, Варя?.. Завтра...
Многие хором: От-ды-хать! От-ды-хать!
Мужской голос: Уложите его наверху!
Женский: С кем?
Прячась от этих слов, от этих глаз — Маяковский напяливает на голову медвежью маску.
Она: Завтра с утра прямо с девяти — к врачам: к невропатологу, к терапевту, к рентгенологу...
Большой белый медведь сбегает с крыльца, лапой цепляется за ступеньку и уже на четвереньках, переваливаясь, бежит по пустой садовой дорожке к воротам.
Из ворот навстречу ему медленно, торжественно выезжали возы.
Первый — в ярко—красных букетах моркови.
Второй — светился белизной березовых поленьев.
В стеклах веранды — гости, друзья.
В раскрытых дверях веранды — Она.
И — сквозь всхлипывания, слезы — беспомощные слова:
— ...К невропатологу, к диетологу, к уху, горлу, носу... Нельзя же себя так запускать... Во-ло-дя-а...
Возы разворачивались в ярком свете окон веранды — под патефонную музыку, голоса гостей.
И странные, легко-красные отсветы пламени заиграли вдруг в окнах и стеклах веранды, мансарды, на листьях, на лицах и в глазах людей...
Звон пожарного колокола. Несутся по улице пожарные дроги. Рыжие кони в отсветах пламени, блеск медных шлемов пожарников. Крутой разворот. Рыжие забились в постромках. Дом объят пламенем.
Все, как обычно: плотный круг зрителей перед домом; уже погорельцы, уже вещи прямо на мостовой, зеркала, шкафы, кровати; мечутся бестолково одетые наспех, простоволосые женщины, дети, огонь в распахнутых окнах, падение кровель, уже пожарная лестница выдвинута до самой крыши. Огромными удавами уже ползают среди топчущихся ног шланги.
Трепещущие отсветы пламени, тени дыма — на лицах, в глазах людей, лошадей, в никелированных шарах кроватей...
— С чего пожар-то?.. Керосин, что ли?..
— Да нет! Керосин!.. Туту нас на шестом один поэт...
— Пьет?
— Не пьет, а поет...
— Не поет, а поэт... Непьющий... Внутри у него что—то загорелось... Душа, что ли... Высунулся, значит, из окна... «Мама, — кричит, — ваш сын прекрасно болен! Ма-ма, — кричит, — у него пожар сердца». Мы сразу по 03 в скорую, конечно... Долго не отвечали!
— А ты говоришь — непьющий!.. Перебрал, и все.
— Да нет же! «Скажите, — кричит, — сестрам Люде и Оле, ему уже некуда деться! Горю!» — значит, кричит... Ну, мы с валерьянкой прибегаем, а из него уже огонек пошел, голубой такой огонек, и уже занавески от него загорелись, ну и пошло пылать, и пошло... Мы сразу по 01 в пожарную... Пока дозвонились... У—у—у!.. Пока «Скорая» прибыла — а уж он истлел весь... Вместе с жилплощадью...
— Эх!.. А я на улучшение десять лет стою...
К звукам пожара, крикам, командам, плачу, плеску воды, треску рухнувших балок, гулу огня примешиваются, вступают на равных — скрипка и фортепьяно. Звуки фортепьяно и скрипки («Крейцерова соната») — то прерывистые, то спокойные, нежные...
И снова — колокола, колокольцы...
Из соседней улицы на эту же площадь вылетают белые свадебные кони — свадьба, увитые лентами и цветами кони, невеста в фате, жених, гости, оркестр в открытом фаэтоне, авто следом, и не одно — кортеж, смех, праздник, напряженное лицо невесты, нарядный круг встречающих перед домом — ярко освещенные окна — цветы, цветы, — невеста, жених осыпаны цветами из окон. Улыбки, объятья, слезы — счастливые — и никем не замечаемые отсветы пожара, огня на всем: на лицах, на черном лаке авто и пролеток, на розовых лошадях; огненная фата невесты образует траурное соцветие с черным костюмом жениха. И звуки фортепьяно и скрипки — едва слышны сквозь свадебный оркестр.
Площадь сверху. Два отдельных взаимо-непроницаемых круга.
Круг людей вокруг горящего дома.
Круг — вокруг дома со свадьбой.
Еще выше. Город. Два круга. Среди бесконечного сплетения улиц, площадей, движения... Колокола. По ком звонят?..
В горящей комнате два голых зверя — муж и жена. Сцена ревности.
Борьба. Крики. Слышно:
— Любовь!..
— Убью!..
— Измена!..
— Гадина!..
Взмах табуреткой (она уже горит — табуретка!) над головой прежде любимой.
Слова:
— Ненавижу!..
— Блядь!..
Перевернута кровать. Пух перины...
Фотография на стене (уже начала обгорать) узнаем невесту и жениха, узнаем новобрачных из круга свадьбы...
Бушует пожар: смесь горя, любопытства, азарта, борьбы, зрелища — толпа, растущая перед домом, голуби из распахнутого чердачного окна. Маяковский, опаленный, в копоти, вместе с пожарными выносит из дыма старика, словно приросшего к горящему пианино и к винтовому стулу. Его тащат, а он «не может вытащить рук из белых зубов разъяренных клавиш» — играет.
Следом несут играющего скрипача. На него никто не обращает внимания. Ставят на мостовую — играй! Играют! Гул пламени нарастает — тревожно. Маяковский перевозбужден... Он открывает крышку фортепьяно, хватает стул, подает скрипачу, сажает его. Стараясь попасть в музыку, начинает читать стихи.
Точно внезапно что-то вспомнив, Маяковский опрометью кидается в дымное парадное горящего дома.
Взбегает по дымной лестнице...
Он в дымной прихожей...
Разом распахивает дверь, и он у себя, в своей «комнатенке—лодочке».
Тишина. Чистота. Тихо смотрят на него с утра им расставленные фотографии... На диване, лицом к стене, спит он сам, Маяковский.
Бег секунд. Только на полу — шкура белого медведя, и кроваво—красное пятно быстро расплывается по шкуре...
Швейцер М., Шпаликов Г. А вы могли бы?: Сценарий // Киносценарии. 1998. № 6.