Идея еще одного фильма на чеховском материале (задолго до этого были созданы «Карусель» и «Смешные люди») возникла у Михаила Швейцера в конце 1993 года. В заявке он писал: «Это будет, как и в прошлых двух моих чеховских фильмах, композиция из рассказов, записных книжек, писем и пьес писателя, а также торговой рекламы и объявлений XIX — начала XX века, интерпретированных сатирически—пародийно—современно. 

Намерен в этом фильме достичь еще большей цельности, чем в предыдущих. Условное название — „Дальнее следование“ (с утра до утра). Место действия фильма — вагон железной дороги (75% метража), станционный буфет-ресторан (остальные 25% метража) — готовые интерьеры с небольшими достройками и трансформацией.

Проходящие через вагон 2–3 раза в течение фильма со своими песнями и приговорками нищие и профессиональные вагонные певцы должны будут дать в целом смешному фильму некий глубинный драматизм, образ сдвинувшейся с места России, перемещающихся в пространстве России людских судеб. Все — какие-то беженцы.

„Тоска дорожная, железная...“

Смешно, больно и светло — как у Чехова».

Поначалу все складывалось отлично. 7 сентября 1994 года был подписан сценарный договор, в котором отмечено, что сценарий сдан. Фильм запустили в подготовительный период: завершен режиссерский сценарий, создана киногруппа, проводились фотопрбы. <...>

Внезапно деньги обесценились и кончились, производство фильма «Дальнее следование („Ich sterbe...“^[1])» приостановилось... как оказалось, навсегда. Режиссер делал героические попытки спасти свою работу, саму возможность работать. Это было ему не впервой. Обращаясь в 1999 году за помощью или «на худой конец — советом» к «младшему сотоварищу по работе на фронте российского киноискусства... президенту... и председателю...» Н. С. Михалкову, Швейцер писал (письмо осталось без ответа):

«...в ходе нашей уже настоящей творчески—производственной жизни мне приходилось немало работать в эпистолярном жанре, объясняясь с различного уровня, профессий и ведомств представителями киноруководства, отстаивая, уговаривая, объясняя и доказывая правомерность, важность, интересность и значительность всех наших киноначинаний. Нередко приходилось зажигать глаза спичками и показывать будущий фильм на пальцах...»

Кажется, это письмо было последней попыткой Швейцера достучаться в захлопнувшуюся перед ним дверь кинематографии. До этого он обращался ко всем, кто имел возможность помочь, проще говоря — дать денег на «расконсервирование» фильма: Ю. М. Лужкову, В. С. Черномырдину, Б. Н. Ельцину.

Впрочем, для Михаила Швейцера это было делом привычным — пробивать и отстаивать свою работу: «Чужую родню», в которой заставили изменить конец, положенный на полку «Тугой узел», «Маленькие трагедии», между написанием сценария и постановкой которых прошло десять лет, фильм о Маяковском, так и не дошедший до стадии съемок (сценарий был опубликован в журнале «Киносценарии» в 1998 году). Короче — отбивать пришлось почти все его фильмы. Письма, письма, письма... Михаил Абрамович иронизировал, что когда-нибудь издаст их под почти гоголевским названием «Выбранные места из переписки с чиновниками».
По поводу «Дальнего следования» Швейцер потрясал своими заслугами: народный артист, лауреат... Все, кажется, сочувствовали, кивали головами, но каким—то образом дело развивалось по принципу «гони зайца дальше» и так и не сдвинулось с мертвой точки.

В конце концов летом 1996 года из Комитета по культуре Правительства Москвы пришел ответ. Перечислив «недофинансированные» московские учреждения культуры, чиновник подытожил: «В связи с изложенным, к сожалению, Ваша просьба не может быть удовлетворена».

В сохранившейся у меня дома окончательной редакции режиссерского сценария «Дальнее следование („Ich sterbe...“)» перечислены исполнители главных ролей. Роль Антона Павловича Чехова предназначалась О. Янковскому, актера Светловидова — О. Ефремову, суфлера Никиты Ивановича — Л. Куравлеву, отца Якова — А. Трофимову, Раневской — А. Демидовой.

На титульном листе — запись, обращенная в будущее:

«Завещаем: поставьте это хорошее кино.

Я — один — не смогу.

авг. 1999 г.
М. Швейцер».

А вдруг это сбудется?

Виктория Швейцер

ДАЛЬНЕЕ СЛЕДОВАНИЕ («Ich sterbe...»)

Фрагмент литературного сценария по мотивам сочинений А. П. Чехова

— Их штербе, — сказал он, повернув на подушке свое до неузнаваемости измученное, но все еще чеховское лицо, — их штербе...

Его глаза чуть потеплели, обозначились знакомые морщинки. След на переносице напоминал о пенсне.

— Я бы выпил... Бокал шампанского, — сказал он, взглянув в испуганные глаза жены... на доктора в белом халате...

Музыка. Аплодисменты. Премьерный банкетный шум, гул и говор презентаций. Смех. Шарканье ног. Аплодисменты.

Головокружительная музыка и звон бокалов... Автора!.. Авто—ра—а—а!..

— Их штербе, — пытается вставить свое последнее слово автор «Вишневого сада», — их штербе...

Испуганные глаза жены, доктора...

Крики. Автора!.. Автора—а—а!.. Авто—ра—а!

— Всего один бокал... это можно... говорю как врач...

Руки разбирают с подносов пенистые бокалы.

Вальс «На сопках Манчжурии». Духовая музыка. Кружатся, перемежаясь с кадрами российской хроники 1904 го¬да, театральные фотографии 1904 го¬да. Группами, группками, целыми труппами, парами и в одиночку: авторы, режиссеры, актеры и актрисы, безвестные и знаменитые, в костюмах, гриме и без, так неотразимо улыбающиеся нам от своих гримировальных зеркал!

...Поезда, крейсера, эшелоны, взрывы бомб и сверженные, убитые при Тюренчене...

— Их штербе, — пытается вставить свое последнее слово автор «Вишневого сада», — их штербе...

Умные, глупые, бездарные и гениальные комики и трагики, резонеры и первые любовники, чайки, цезари и ночлежники — все они выходят в свет рампы на поклон, на всеобщее поклонение. Цветы, улыбки...

— Их штербе...

Но музыка играет так весело, бодро и хочется жить!
Точно сорванные ветром листья, кружатся такие разные, такие некогда милые лица...

Из затемнения. Пустой, а потому огромный, гулкий и темный театральный зал.

Затихают отголоски всего того, что так мощно, так празднично звучало всего мгновение назад.

Тишина. В сумерках сцены едва видны фрагменты какой—то декорации... Старой дворянской усадьбы.

В тишине возникает и постепенно грозно нарастает звук, все более и более напоминающий густой мужской храп.

Сумрак кулис. Вдоль стены неширокого коридора выстроился ряд разнокалиберной винно—водочной посуды. Есть, конечно, и мерцающие серебром бутылки из-под шампанского. Они-то и приводят нас к приоткрытой двери артистической уборной.
Отсюда — свет, отсюда же — храп. Входим. Здесь еще стоит табачный дым и сумерки. Но видно: на стульях, на полу валяются какие-то брюки, сюртуки, газетные листы, цилиндр, пальто; на столе опять же пустые бутылки, стаканы, бокалы, три лавровых венка, позолоченный портсигар, выигрышный билет с подмоченным углом, футляр с золотой булавкой, живые цветы в вазе, на стенах афиши и знакомые фотографии с автографами. Афиша: «Вишневый сад». «Вишневый сад» и дата: «17 января 1904 года».

— Я в уборной! — вскричал владелец императорского венца. — Уф-ф!.. Когда это я уснул?.. Старый хрен!.. Умница!.. Хвалю!.. И друзья-меценаты, поклонники хороши: бросили старика одного, как Лира в степи!.. Забыли, как чеховского Фирса, а сами небось кутят где-то по случаю премьеры...

Он встал, охнул, схватился за поясницу, снова охнул, схватился за сердце.

— Капли бы сейчас какие-нибудь... Ох!.. Капель бы сейчас...
Захватив один из канделябров с оплывшими свечами, он, пошатываясь, двинулся из уборной.

— Как ни финти, ни храбрись, ни ломай дурака, шестьдесят восемь лет... тю-тю, мое почтение. Хочешь не хочешь, а роль мертвеца пора репетировать... не опоздать бы... сложная роль...

Между тем сцена была темна и пуста. Из глубины сцены, с боков и из зрительного зала ощутимо тянуло ветром. Ветерки, как духи, свободно гуляли по сцене, кружились и играли с пламенем свеч, огонь трепетал, изгибаясь во все стороны, бросал отсветы на красные колеблющиеся занавески кулис, на белый полупрозрачный балахон актера.

— Егорка! — вдруг панически закричал Василий Васильевич.

— А... а... а!.. — ответило эхо

Артист опустился на стоящий посреди сцены табурет и поставил канделябр на пол. За пламенем свечей виднелась лишь суфлерская будка, торчащие из оркестра пюпитры; зрительный зал глядел черной бездонной ямой.

Артист зябко запахнул свои античные драпировки...

— Сорок лет служу на сцене, а пустой театр ночью вижу первый раз в жизни... Черная бездонная яма... точно могила... Вот где настоящее место духов вызывать... А жутко, черт возьми!.. Петрушка! — снова закричал артист. — Егорка!..

— А... а... а!.. — ответило эхо.

И одновременно с эхом где-то за стенами театра ударили к заутрене:

— Вам... бам...

Артист перекрестился.

— Господи! Что же это я нечистого поминаю? Брось ты эти слова, Вася! В шестьдесят восемь лет добрые православные люди к заутрене идут, к смерти готовятся, а ты... о Господи! Помилуй, Господи, как жутко... Ведь эдак, ежели всю ночь здесь просидеть... у—у...

Подняв с пола подсвечник, он снова покосился на черный провал зрительного зала.

Какое—то светлое пятно вдруг словно бы на миг померещилось ему в одной из литерных лож.

Затаив дыхание, уставил артист свой неподвижный взгляд в потемки, держа в напряженно вытянутой руке канделябр...

Белое пятно вновь появилось, исчезло и вновь появилось.

— Кто ты?! — крикнул резким, не своим голосом Василь Васильич.

— Кто ты? — он в ужасе затопал ногами, с головы свалился и покатился по полу лавровый венец. — Чур, чур меня!..

В одной из литерных лож виделась белая человеческая фигура. Когда свет падал в ее сторону, можно было даже различить руки и белую голову.

— Кто ты? — повторил отчаянным голосом артист. — Зачем приходишь ты меня тревожить?..

Белая фигура перевесила одну белую ногу через барьер ложи, затем другую...

— Не могу, не должен я за тобой идти...

Артист пятился по сцене с канделябром и табуреткой в руках. Белая фигура между тем бесшумно всходила на сцену.

— Это я-с! — шепотом проговорила она.

— Кто? — пролепетал артист, продолжая пятиться. — Кто «я-с»?

— Я... я-с... суфлер-с. Никита Иваныч. Не извольте беспокоиться.
Артист опустился в изнеможении на табурет и поник головой.

— Это я-с, Василь Васильич, — повторял, подойдя вплотную к артисту, лысый человек в нижнем белье и босой. — Это я-с! Суфлер-с!..

— Боже мой... — выговорил старик, проводя ладонью по лбу и тяжко дыша.

— Это ты, Никитушка? Капелек бы мне... Ты... зачем ты здесь?

— Я здесь ночую-с, в литерной ложе. Больше негде мне ночевать, верьте Богу-с. Только вы не говорите никому-с, — суфлер приложил палец к губам. — Без места жительства я существую—с... Только никому-с... А вы-то здесь как?

— Забыт, Никитушка. Шестнадцать раз вызывали... все в восторге... Но ни одна душа не догадалась разбудить старика, свезти домой... Я старик, Никитушка... Шестьдесят восемь лет... Болен. Томится слабый дух мой...

Василий Васильевич потянулся к суфлеру, припал к его руке.

— Не уходи, Никитушка!.. Пришло помирать... страшно...

— Не помирать, а домой вам надо, Василь Васильич... Пора—с.

— Нет у меня дома!.. Нет!..

— Господи Иисусе! Уж забыли, где и живете? Да на Владимирской!..

— Не хочу туда, не хочу! Один я там, один как перст! Ни родных, ни жены, ни деток!.. Помру, и некому помянуть... На родине хочу помереть, Никитушка! В Вязьму хочу! Там у меня отец с матушкой в Архангельской оградке лежат... К ним хочу, в Вязьму! Чей я? Кому нужен, кто меня любит? Никто меня не любит, Никитушка... В Вязьму!..

— А женщины?

— Любили... Не за душу, за игру...

— А как публика вас любит, Василь Васильич! Народ—с!..

— Народ безмолвствует, — отрезал артист. — А публика... спать она ушла.

— Публика?!. Понял я ее за сорок лет... у— у—у... Аплодирует, покупает за целковый мою фотографию, ищет знакомства со мной ради тщеславия. Поглотила, сожрала меня эта черная яма!.. Капелек бы мне... таблеток... Сердце горит... Душа скорбит смертельно... Никитушка!

— Эва о чем горюет: один. Вязьму ему подавай. Я вас люблю, Василь Васильич, я! Со мной, Василь Васильич, будьте завсегда покойны. Я не выдам. Весь текст жизни при мне. — Суфлер указал пальцем на свой лоб. — Где, когда, кому, что говорить — все здесь. Будьте покойны, не сомневайтесь; как, где что сказать — не напрягайтесь: я подброшу.

— Благодарю, друг. Ведь я человек, ведь я живой. Я дворянин, Никитушка, хорошего рода... Пока я в эту яму не попал, я на военной служил, в артиллерии... Может, я бы сейчас со своими бы пушками на Дальнем Востоке пользу бы Отечеству принес... Эх!.. Съела у меня эта яма сорок лет жизни!.. Умираю я, Никита!..

— Нет!.. Вы успокойтесь ради Бога, Василь Васильич!.. Ну... ну... Все кончено... ну... Все кончено... Ну... Глаза мои... ну... ну... темнеют... ну... ну же... Василь Васильич!

— Я чувствую могильный хлад, — утирая слезы, подхватил наконец Василий Васильевич. — Кто там?! — воскликнул он внезапно окрепшим голосом. — Кто там?!

И, схватившись за сердце, он шагнул к кулисе. Из-под пола вдруг мощно зазвучало альтовое соло. Во тьме оркестровой ямы, сидя на застеленном лоскутным одеялом топчане, играл полупроснувшийся встрепанный музыкант.

— А! Схима!.. Так! — мощно звучал над его головой голос артиста.

— Святое постриженье... — подбрасывал на всякий случай суфлер.

— Святое постриженье... — уверенно и ярко говорит артист.

Ударил час, в монахи царь идет —
И темный гроб моею будет кельей!

Дозвучал аккорд, и Василий Васильевич как подрубленный со стоном валится на колени и с хрипом опускается ниц на дощатый пол сцены.

Раздается дробный звук ударов смычка по деке альта. Это, аплодируя, подымается на сцену альтист, так же, как и суфлер, одетый лишь в белое исподнее и босиком.

— Браво, — говорит он, восхищенно глядя на поверженного артиста.

— Браво.

— Ты зачем играл, Соломон, — кривя рот, зашептал суфлер, — погубить нас хочешь?..

— Извините, Никита Иванович, второй год я на этих самых словах: «Кто там? Кто там?» — вступаю. Привычка... сквозь сон услыхал.
Между тем Василий Васильевич лежал пластом, вытянув вперед себя руки.

— Вставайте, Василь Васильич, хватит, — обратился к нему суфлер. — Паузу для аплодисментов выдержали-с — и хватит. А то пол холодный...

Со стороны лежащего артиста не последовало ни движения, ни звука.

Альтист Соломон многозначительно (насколько можно было разглядеть в свете догорающих свеч) взглянул на суфлера. Суфлер молча кивнул головой. Соломон на цыпочках скользнул за кулисы...

— А вы говорите «конец», «помираю», «Вязьма!» — Суфлер присел на корточки перед головою артиста. — А оно вон как: гений есть гений... А гений и злодейство две вещи несовместные. Так ведь, Василь Васильич?

Артист открыл глаза, повернул голову.

— В Вязьму бы не опоздать, Никитушка...

— Значит, будем вставать...

Никитушка лег рядом с артистом, подсунул под него свое плечо и закинул его руку себе на шею.

— Ну, с Богом... — понатужился, стал приподниматься и приподымать на себе Василия Васильевича.

А из глубины сцены появляются между тем две фигуры в белом: одна с альтом и свечкой в руке — это Соломон, с ним рядом — женщина в длинной рубахе и с младенцем на руках. 

Суфлер усаживает артиста на табурет и, стоя рядом, подпирает его коленкой.

Фигуры приблизились, остановились перед артистом.

— Это Анюта, — шепотом сообщил суфлер, — Корделия, о нимфа. Тоже, Василь Васильич, в театре проживает и ночует-с в костюмерной: среди костюмов тепло-с! Только вы т-с-с!.. Никому-с!.. Никогда-с...

— Там и кашку варим, и текст учим, — сказала Анюта. — А ребеночка без себя я и на минутку оставить боюсь: мало ли, — кошка, мышь пробежит, птица в окошко ударит — спугнет мальчика... Только вы — никому—с, т-с-с, ни-ни... Мы без места жительства... Сезон, Бог даст, доживем и в другие края перекатимся... Так и всю Россию нашу узнаем... Так ведь, Мишенька?.. Согнали нас с гнезда недобрые люди... А я вам капелек сердечных пустырных принесла и касторочки, она, касторочка, ото всего полезна.

— Попадешь в Вязьму, обо мне спроси, Корделия, — сказал артист и заплакал.

Соломон капает капли в рюмку. Считает:

— Раз, два три, четыре, пять...

Слышно, как капают в воду капли.

— ...шесть, семь, восемь, девять, десять...

Артист выпивает капли.

— Храни тебя... — сказал суфлер Никитушка.

— Храни тебя Господь и с Мишенькой твоим, — сказал артист.

Суфлер и альтист уводят со сцены оседающего на слабых ногах Василия Васильевича. Сцена погружается в сумерки. Едва различимая при одной свече Аничка, качая младенца, негромко напевает ему колыбельную...

Крадучись на коленках, к поющей Аничке подвигается еще один мужчина в кальсонах, в нижней рубахе и в накинутом поверх боярском халате.

— Ты что?.. Ты куда?.. — зашипел он сипловатым голосом. — Зачем ушла?!. Дверь не прикрыла?.. А?!. Смотрю, а она... К еврею в оркестр пошла? К некрещеному?! У—у—у... убью!.. С младенцем!.. Продам я вас всех, ночлежников... Или театр сожгу!.. У—у—у!..

Они покидают сцену.

Сцена совершенно пуста, темна и тиха. Никого. Доносится пронзительный, надрывный, но победоносный гудок паровоза, перестук колес. Веселая работа поршней, рычагов...

Музыка.

Швейцер М., Милькина С. Дальнее следование («Ich sterbe»...): Литературный сценарий по мотивам сочинений А. П. Чехова // Киносценарии, 2006, № 4. С. 2-29.

Примечания

1. ^ Ich sterbe (нем.) — «Я умираю» — последние слова А. П. Чехова.