Из обсуждения на худсовете «Ленфильма»
23 сентября 1965 года
Григорий Козинцев: Разбор художественного произведения не такое простое дело, тогда, когда это художественное произведение является действительно художественным, и действительно произведением[1]. Чем хуже картина, тем о ней легче говорить и тем проще ее анализировать. Там, где начинается настоящее искусство, там, в общем, все весы бездействуют, потому что настоящее искусство невозможно расчленить на составные части.
Прежде всего, у фильма, с моей точки зрения, очень большая сила воздействия. По поводу нескольких сцен мне хотелось бы сказать, ничуть не боясь преувеличения, что они достигают трагической силы. Сила драматизма происходящего на экране такова, что перехватывает дыхание в тот момент, когда видишь это на экране. Происходит это не потому, что выбраны какие-то специальные драматические или мелодраматические положения, что режиссер выжимает из них все возможные эффекты. Наоборот, ни на одну минуту не оставляет ощущение течения обыденной жизни, в которой встречается разное, в которой очень много радостей и хорошего, но много и тяжелого. И мне кажется, что это течение жизни и свободный показ ее говорят о вере в зрителя, что зритель все поймет; автор и режиссер разговаривают со зрителем, как с теми людьми, к которым они относятся с величайшим уважением. Это фильм, который задуман писателем и сделан коллективом, прежде всего, на уважении к зрителю.
Мы очень часто говорим о зрителе, но мы его глубочайшим образом не уважаем и считаем, что зрителя можно взять на пушку, можно взять на бас, на массовку, громкую музыку, что зритель не знает того, что происходит в жизни, в истории, и что зритель простит нам неправду, умолчание. Зритель этого никогда не прощает.
Поэтому, когда мы говорим о наших фильмах, мы говорим, что в них правильно и что в них неправильно, но мы забываем одну из важнейших категорий искусства — воздействие искусства. И, может быть, как бы по внешности все ни было верно, процент положительного — велик, процент отрицательного гораздо меньше и, когда производишь процесс исследования по верхнему слою, все как бы хорошо. А воздействующей силы никакой.
У нас много фильмов, про которые мы говорим, что они имеют воспитательное значение. Однако их воспитательное значение — нуль, так как никто их не смотрит. Мы пробуем удержать их на экране день, два, через три дня уже нельзя, а вроде фильм сделан с хорошими намерениями. Мне кажется, что воспитательное значение этого фильма очень большое, потому что он полон веры в интеллектуальные силы нашего зрителя, благородство его чувств, в то, что он ненавидит все то плохое, что есть в жизни.
Не поворачивается язык сказать про этот фильм такую простую вещь, настолько этот фильм выше этого. Сейчас все газеты полны разговоров о пьянстве. Каждый день читаем какой-то лишний факт, показывающий гнусность пьянства в нашем быту. Сказать, что воспитательное значение этого фильма в том, что он показывает, насколько отвратительна водка, это страшно принизить фильм, потому что он гораздо больше, чем это. С какой огромной трагической силой, превращая это в предмет подлинного искусства, показано пьянство. Ни на одну секунду это не опускается до какой-то проповеди — дурно пить. Мало того, есть люди, которые пьют в этом фильме. И, тем не менее, я себе не представляю человека, который посмотрев этот фильм, не почувствует ужас этого порока, который становится не просто бытовым явлением, а становится социальным пороком. Я говорю только об одной из линий этого фильма.
Прежде всего, это, с моей точки зрения, еще раз подтверждение того, что хороший сценарий — основа фильма. Мне не хотелось ни в какой степени преуменьшить того, что сделала Вера Федоровна Панова для советской кинематографии, а сделала она бесконечно много, потому что в этом фильме, прежде всего, сильный, смелый, благородный взгляд писателя на жизнь. Сильная, смелая лепка драматизма. Абсолютно чуткое ухо на современную речь, и не просто подслушанную в трамвае или где-нибудь на улице. Нет, современную речь, во всех ее оттенках. То, как разговаривают эти люди, и является, с моей точки зрения, очень большой силой фильма. Здесь все основано на глубочайшем уважении к зрителю. Здесь нет ни одной драматической ситуации, в которой действующее лицо, занимающее правильную позицию в своих словах, объясняло [бы] действующему лицу, занимающему неправильную позицию, в чем это действующее лицо не право. Если драматургия фильма была бы такова, то смотреть его нельзя было бы.
В этом фильме идет спор об очень сложных внутренних процессах. И очень сложная линия слепого инвалида, по-моему, блистательно сыграна. Это великолепная актерская работа. Как он играет слепого! Не только, когда палочкой ищет дорогу, но когда он сидит к нам спиной, мы видим, что он слепой. Здесь та степень внутренней сосредоточенности, внутреннего постижения состояния человека, которая создает неоспоримую правду на экране. Безусловную правду. Не правду внешнего наблюдения, а правду сути внутренней жизни человека, прошедшего сложную биографию. Все средства кинематографии здесь привлечены не для того, чтобы иллюстрировать. Они все становятся поэзией этой вещи.
Здесь нужно говорить о режиссерской работе. От последней работы Венгерова, которая очень мне понравилась и которую я считаю очень хорошей[2], сделан дальнейший шаг. Искусство не размеривается на шаги, но, тем не менее, здесь сила пользования всеми выразительными средствами очень большая.
Хочется говорить о работе Маранджяна[3]. Фильм очень сложно снят. На первый взгляд, непрофессионал может этого не заметить, а скажет, как это все жизненно, похоже на жизнь. Да, такие лица, такой пейзаж. На самом деле похожесть на жизнь состоит из очень многих способов выражения. Иногда рассказ совершенно простой, как бы хроникальный; иногда он захватывает очень большую панораму, и тогда действие выходит на простор. Очень искусно в работе оператора вместе с режиссером сделаны эти ручейки судеб, из которых образуется не река, а море жизни; ритм поселка, огромного завода, все большое, широкое — все с каким-то очень далеким горизонтом. Иногда изображение становится не только хроникальным, естественным, а каким-то напряженным, в нем появляются элементы какого-то сгущенного ощущения.
Возьмите первый приход на завод Сотникова. Стальной пол. Шаги идут, поднимаются, и только в конце открывается завод. Этот пол из стали — это не просто натуралистический образ пола, по которому идут, не только поверхность, по которой ступают ноги, это конденсация определенного образа, где оператор очень сильно воздействует на вас, где изображение приобретает поэтический смысл.
Таких мест очень много. С самого начала, когда мы въезжаем в этот поселок, все чередование панорам, полное свободы, планировка широкого экрана, непринужденность, можно очень много хорошего здесь сказать. Пейзаж, портрет, павильон, натура. Все эти элементы не существуют по отдельности, а все это частицы, сплавленные в один очень сильный художественный образ.
Массовые сцены отличные. Воздействие настолько сильное, эмоциональное, несмотря на то, что многое из этого материала я видел, что сразу не приходит в голову, что бы посоветовать, чтобы фильм стал еще лучше, ибо смысл Художественного совета заключается в том, чтобы, если есть, найти какие-то вещи, которые кажутся мешающими.
Вот что меня немножко смущает. Игру актера Олега Борисова я считаю великолепной, но где-то в середине картины он слишком много поет песенок. Поэтому то, что в основе образа полностью отсутствует — жалостливость, стремление разжалобить в человеке, лишенном зрения, естественно об этом забыть нельзя, но здесь не простая судьба человека, лишенного зрения, а человека войны. A вот большое количество песенок, которые поются с надрывом, где-то мне начинало мешать, потому что это настолько сильно эмоционально, но эмоционально в однообразной манере, что получается ощущение гнета. Хотя это и сделано хорошо. Но мне кажется, что если убавить песенки, получится еще лучше.
Вторая вещь, которую я затрудняюсь высказать, потому, что на экране это сильно и художественно сделано, когда начинаются кадры с точки зрения слепого, когда черный экран и первый приход его на завод. Это художественно сделано отлично, но гнет тоже получается. Мне кажется, что это ощущение однообразно гнетущего состояния фильму не нужно, потому что фильм имеет настоящий трагизм и настоящую силу, и однообразный гнет надрыв, может быть, и не нужен.
Третья вещь, которая вызвала у меня сомнения. Мне показалось, что эта сектантка... Кто она, Вера Федоровна?
Вера Панова: По-моему, не сектантка, а православная верующая.
Григорий Козинцев: Она по совместительству занимается доносами. Мне показалось, что это правдиво. В основной линии это написано Верой Федоровной великолепно, потому что здесь мы видим, почему в действительности сектантство является таким страшным. Потому что есть такие жизненные ситуации, какие-то жизненные трагедии, когда сектантам есть пожива, если люди не протягивают руку помощи.
Далее мне показалось неправдивой фраза Симонова, когда он говорит: «Так по-нашему, по-рабочему». В материале мне показалось, что он не из рабочих, руки совсем не такие...
С места: Так он же процитировал Мошкина.
Григорий Козинцев: Тогда я просто не понял, в интонации его не было ни капельки пародии. Я хочу на это обратить внимание, потому что здесь мне стало как-то неудобно и при первом просмотре материала, и здесь осталась какая-то психологическая неточность происходящего. Он схватил его за ворот, закрыл дверь, гудел телефон, он его, очевидно, бил, и после этого он возвращается к разговору, как будто бы этой драки не было. Здесь у меня ощущение психологической неточности...
Вера Панова: Но ему так или иначе надо принимать дела от Мошкина.
Григорий Козинцев: Но почему он так свеж после потасовки?
Владимир Венгеров: Мошкин тоже мужчина и не хочет ябедничать и плакать.
Григорий Козинцев: Я не оспариваю этого положения. Как известно, все бывает. Но я говорю, что здесь у меня не было ощущения той невыразимой психологической правдивости, которая была в других местах. Но эта сцена не имеет особого значения.
Мне хотелось бы поспорить по поводу того, что Чекмарев очень примитивно играет. Люди эти в жизни такие. Иногда нашего брата-режиссера обвиняют: «Это же карикатура». Но они в жизни карикатура. Что сделаешь? Я уже прожил немало лет, — говорят, нельзя по внешности судить...
Вера Панова: Можно.
Григорий Козинцев: Да, можно. Очень часто отворяется дверь и входит сукин сын... Если следовать совету МХАТа и искать в злом — доброе, будет просто непохоже на жизнь. Что я могу сделать? Он похож.
Понравились мне очень Доронина, Гурченко, все актеры. Там, где настоящее искусство, настоящая литература, настоящая режиссура — там всегда актеры хорошие. И ясно почему — потому что там разговор идет о человеке, о людях.
От всей души желаю этому фильму большого успеха по нелегкой дороге, по которой он пойдет.
ЦГАЛИ СПб, ф. 257, on. 18, д. 1199, л. 141-151.
«...где начинается искусство, там... все весы бездействуют». Из выступлений Г. Козинцева на худсовете «Ленфильма», 1955-1966 // Киноведческие записки. 2005. № 76. С. 296-303.