1
Ах, этот мир кино, мир чудес!., Юпитеры, сорок тысяч одних ассистентов, камера на кране, человек, который носит за режиссером кресло, «журавли»-микрофоны, декорации из папье-маше...
Бег по студийным коридорам, интервью на ходу, интервью в кабинете, надо быстрее, в час — встреча, в два — другая, времени в обрез, командировка, еще быстрее, как будто вот сюда, ага, правильно, глухая железная дверь, надпись масляной краской «Павильон М 2», предостерегающие слова о тишине гаснут, скрипят петли, можно входить. Иду.
Бывают ли репортажи об ощущениях, когда не столь уж важно, кто где стоял и кто что сказал, а неизмеримо значительнее та, никак не поддающаяся определениям общая настроенность, которая сразу же обозначает отношение к увиденному? Впрочем, все равно иначе в этом случае нельзя, и трудность в том, как, не загромоздив словами, передать эти ощущения, возникшие сразу же и оставшиеся неизменными во все те пять дней и вечеров, когда, выкраивая каждый свободный час, я приходил сюда, за эту железную дверь, к Володину, на съемки его фильма «Происшествие, которого никто не заметил». Сказать: «Мне все здесь было странным?» Неточно. «А не странен кто ж?» Тогда: «Все здесь казалось непривычным?» Непонятно, что, собственно, непривычно — декорации, съемочная площадка, камера, репетирующий режиссер? А между тем действительно, после города, словно навечно застигнутого врасплох тревогой, каким представляется любая большая студия, — странно и непривычно.
Вам приходилось когда-нибудь, уставшему от забот, службы, толкотни по магазинам, раздраженному шумом, мельканием лиц, бензиновой гарью, приходилось ли вам попасть внезапно, через какую-то минуту, с громогласной улицы в обетованный дом приятных вам людей — окна в гулкий прохладный переулок, старомодная липа вежливо кивает ветвями, за стеной — негромкая музыка и задушевный разговор о том, о чем обычно, в круговороте повседневности, не успеваешь поговорить? Если приходилось, вы меня поймете. Как герой уэллсовской «Двери в стене», я попал из одной реальности в другую, в мир, перенесенный Александром Володиным из всего, им написанного, в этот студийный павильон. Он столь же веществен, осязаем, но организован по-своему, иначе.
И, погружаясь в этот мир, не все принимают его законы. Люди по-разному подходят к искусству. Одни требуют жестокости, беспощадности, обнаженности. Другие — воспевания, воспитания примером, определенности, разграничения «положительного» и «отрицательного». И в каждом таком требовании есть свой резон, и для каждого есть заказчики, исполнители и почитатели. А у Володина — доброта, строгая доброта и безмерное уважение к личности.
Но почему, однако, я отождествляю съемочный процесс, его течение с атмосферой самих пьес и сценариев? Потому, наверное, что, познакомившись с Володиным, я узнал в нем черты его героев с их прямотой души и отзывчивым, но отнюдь не всепрощающим сердцем. Когда я уезжал на «Ленфильм», многие загадывали: интересно, какой Володин режиссер? Могу ответить теперь: такой же, как драматург и сценарист. На своем экземпляре сценария он написал: «Все — серьезней и искренней, чем в обычной жизни и в обычных фильмах». Он не боится быть искренним, точнее, не может быть неискренним. Но без аффектации и проповедей лобовых истин. И это определило обстановку съемок, согласие группы и пренебрежение к мелочам, которые так часто оттесняют главное. Я прочитал его стихи. Вот один отрывок: «Я равнодушию учусь, то выучу урок, то забываю. Я равнодушием лечусь, три раза в день по капле принимаю. К чему? Во-первых, к суете сует, и оглянуться не успеешь, — съест. Всего до тла, всего по мелочам, дневная — днем, ночная — по ночам».
...Я вошел в павильон. Было тихо, кто-то играл на рояле, начался перерыв, и разрешалось уйти на полчаса. Но почти никто не ушел, наверно, им, как и мне, не хотелось пропустить ни одного момента творчества: Володин сидел в углу с Жанной Прохоренко и увлеченно говорил о том, какой он хочет ее видеть в следующем эпизоде. Потом снимали этот эпизод — Настя, героиня, поднимается на концертную эстраду, чтобы разбитной фокусник отгадал ее мысли. Сначала чуть не получалось, а затем получилось вроде бы как-то само собой — актриса стала именно такой Настей, о какой думал Александр Володин: превратившейся в красавицу обыкновенной девчонкой, своей естественностью делающей вздорными и фатоватость фокусника и жалкую развязность пианиста
Есть съемки — как затверженный урок, скучные до невозможности, есть ярко зрелищные, мастерски отточенные. Здесь же было иное — негромкая праздничность.
2
«Дубль шесть», — хорошо поставленным голосом произнес человек с хлопушкой и элегантно ею щелкнул. Повторили тот же эпизод. Да, кино — тяжелый, изнурительный труд...
Да — тяжелый, да, изнурительный, это знают все. Но Володин — дебютант, он не знал. Наоборот, он говорил, повторяя это еще и еще, как ему нравится снимать фильм. Даже если сценарий, как этот, не во всем удался, и теперь стараешься освободить его от общеизвестных мест и сентиментальности,
Характерно: почти все крупные режиссеры или авторы, или соавторы сценариев своих лучших фильмов. С другой стороны, начавшийся процесс превращения сценаристов в режиссеров развивается достаточно быстро. Мне кажется, суть даже не в обиде кинодраматурга на диктат режиссера, а в той простой истине, что два человека не могут думать одинаково, одинаково ощущать мир и одинаково передавать свои ощущения. Стремление писателя воплотить свои идеи и чувства в фильме такими, какие они есть на самом деле, естественно. И это не может не приносить большой радости.
Вот пример володинской прозы:
«Настя села у окна, примерила туфли.
— «Дыша духами и туманами, она сидела у окна...» Интересно, как это было? Туманами дышала!..
Она повернулась в профиль, облокотилась на руку, «дышать туманами».
Может ли это воплотить на экране другой? Конечно. И может хорошо, порой блистательно. Но все-таки... Все-таки, иногда даже проигрывая в профессиональном мастерстве, авторы сохраняют — органически не могут не сохранить — точность интонации литературного источника.
3
В перерыве между съемками режиссер сказал: «Я хотел отобразить жизнь продавщиц овощных магазинов».
А правда, что за фильм, о чем он? Жила-была на свете девушка, ничем особенно не замечательная, немного неудачница, жила-была эта девушка, торговала в магазине луком и картошкой, ухаживала за больной матерью, хотела познакомиться с хорошим человеком, бегала к одному на свидание — расстались быстро, через час встретила другого, все вроде бы налаживалось, а оказалось, что это он с пьяных глаз. И вот однажды, разглядывая репродукцию «Венеры» Боттичелли... Но лучше процитировать сценарий:
«Обратясь в зрительный зал, Настя сказала:
— „Была бы я такая“. Подумать так заставили ее обиды и огорчения этого дня. И она представила себе, что она действительно такая. И ее никто не узнает. И вот она идет по улице...»
Так на один день для нее начинается иная жизнь, идущая уже по совершенно другим законам. Фантазия, перемежающаяся с действительностью? Пожалуй, нет. Все те же две реальности. И там и здесь — обычная жизнь. Но в одном случае Настя не обладает своей воображаемой силой, а во втором — обладает, и в тех же обстоятельствах, с теми же людьми все происходит иначе. А сила эта — красота человека.
Напрашивается ассоциация с современной Золушкой. Ассоциация ложная. Настя — не безответная добродетельная красавица из сказки, а живой человек во плоти и крови. Как бы предвидя такой ход мыслей, Володин даже сделал заметку: «Золушка любила вещи, Настя устала (работа, мать больная), зла: чайник — «старая калоша», веник — «дурак».
Мне всегда было неловко расспрашивать режиссеров, что они хотят сказать своими фильмами. И с Володиным мы избегали этой темы, хотя много и о многом говорили. Только раз он сам сказал: «Эта картина — гимн женщинам!» И тогда я подумал, что в объяснение лучше всего привести фрагмент его стихотворения:
А женщины,
самые, казалось бы,
несовершенные,
иногда говорят такие слова,
и так смешно шутят,
и так проницательно думают
о нас, —
чтобы нам было лучше, чтобы нам было сладко —
с последней из всех, как с
первой из всех, —
чтоб было спокойно и сытно,
и неспокойно и тревожно.
И то и дело это им удается,
то тут, то там,
то так, то сяк,
а если не удается —
они страдают молча.
А если говорят —
иногда говорят такие слова...
Стыдно быть несчастливым.
И еще одна запись на полях сценария, косвенно продолжающая эти строки и кое-что объясняющая:
«Глупому человеку может быть плохо даже там, где, казалось бы, все приспособлено для его покоя и удовольствия.
Глупый человек всегда думает не о главном, а о второстепенном, незначительном. Он предпринимает серьезные усилия прежде всего по поводу второстепенных обстоятельств, а главное ему неожиданно мстит, вот тут у него как раз ничего не получается.
Интеллигентный же глупый человек, который не в силах разумно подумать о себе самом, вдобавок постоянно думает о других, об их покое, их мнении, их заботах. Но он думает об этом глупо и никому не может помочь. В то время, как мог бы, ничем не затрудняя, прибегнуть к их умному совету. Но он предпочитает никого не беспокоить и погибает самостоятельно. Чем, впрочем, как раз доставляет всем множество хлопот и втягивает многих в свои глупые беды.
Вообще, интеллигентность и глупость (глупость в простом, житейском смысле слова) чем-то загадочно связаны. Возможно, что Иванушка-дурачок был один из первых бескорыстных, нехватких, житейски беспомощных, глупых интеллигентов».
4
«Над кем смеетесь?» — иронически спросил редактор. Я не стал уклоняться от классического ответа.
Только здесь, перед концом, я спохватился, что нарушены некоторые каноны репортажа. Может быть — тогда так?
Квартира Толи — молодого человека, с которым Настя познакомилась на вечернике и который пришелся ей по душе. Она приходила сюда в той, второй реальности. А Толи нет, дома только Ира, его сестра-подросток. И они разговаривают. Вот итог разговора.
Настя. Злая ты девка. Сейчас это у вас модно — сердитые молодые люди. Но если молодые люди сердитые, это еще полбеды, а вот если женщины станут злые, что тогда за жизнь начнется, ты себе представляешь? Ты знаешь, что есть женщины, которые сошли с ума от того, что устали...
Ира. Я поняла вас! Главное это доброта?.. Но постойте, как же тогда понять Гамлета «Чтоб добрым быть, я должен быть жесток...»?
...В самом деле, как понять Гамлета?
Зиновьев М. Вторая реальность // Экран 1967-1968. М.: Искусство, 1969.