Все пишут по-своему, но читатель ловит то общее, что их соединяет. Я говорю о воспоминаниях Виктора Розова, об Анатолии Эфросе и о только что вышедшей книжечке Александра Володина «Одноместный трамвай». Авторы не ровесники, но люди одного времени.
Как говорится в «Вишневом саде»: «Не хвалят сейчас это время, но все же, могу сказать...».
Про что рассказы, что анализируют в себе или в своих созданиях эти трое? Впрочем, слово «анализ» тут меньше всего кстати, да и плавный рассказ о прожитом — разве что у Розова. Но так или иначе сквозит душа художников высокой нервной чуткости, природно чуждых, однако, идеологическим страстям и заданиям. Как живет такой художник, которому при даре отзывчивости выпал мир, насквозь политизированный, идеологизирующийся то кроваво, то для проформы?
Мы вряд ли оценим сегодня спасительность той любви к искусству, которой в юности равно жили эти трое, пусть один любил «Три сестры» Немировича-Данченко, другой — Бабанову, третий — Качалова.
Качалова любил пятиклассник, который потом стал Володиным. Рассказ о том, как его выгнали из пионерлагеря после показательного суда — почему приколол над койкой фото артиста, а не Ворошилова, — в «Одноместном трамвае» рассказ смешной; в книжке вообще много смешного, серии своего рода словесных «показов», как оно было. Но начальник пионерлагеря, с его пламенным заявлением, что в девятнадцатом году он таких расстреливал, был прав по сути; во всяком случае более прав, чем те, для которых сегодня Качалов с Москвиным или Ворошилов — без разницы.
Искусство радовало не только само по себе, своей глубокой прелестью — радовало еще и как область жизни особенной и свободной (где мастер — хозяин самому себе), как достаточно многолюдная и волшебно нетесная земля «своих».
Поиск «своих», почти комическая готовность броситься им навстречу — один из мотивов «Одноместного трамвая».
Но и у не в пример более замкнутого Анатолия Эфроса — тот же поиск, та же надежда. Эфрос пишет, откуда «эмоциональный магнетизм» в его «Ромео и Джульетте»: оттого, что встречаются двое, равно не принадлежащие «стае». Чужие остальным, они в чем-то тождественны. Вот эта догадка, что тождественны, и дает напряжение радости.
У Володина мотив смещается, поворачивается: «земля своих» подмыта, во встречах обознаешься, узнавания обманны. Неложна, однако, сама по себе лирика поиска и лирика надежды.
Ищешь своих не оттого, что одинок: напротив, истерзан постоянным неодиночеством, навязанным обществом чужих. Володин пишет о трех годах неодиночества в казарме. Впрочем, в казарме-то как раз были «тогдашние солдатские, родные, единственные друзья... А вот после войны... Нет, друзья появлялись и тогда еще, вспыхивали вдруг ярко, восхищали, ошеломляли! Казалось, вот этот — навсегда, такого еще и не было! Живите у меня! Зачем в гостинице! Приезжайте с женой! А я приеду к вам!.. Обмены, пустые надежды».
Книга пронизана чувством потерь и чувством вины. Вместо вопроса «кто виноват?» вопрос иной, тихо тоскующий: «Когда я начал становиться таким?». В сущности, правильнее спрашивать именно так. Правильнее хотя бы потому, что если человек и властен над чем-то, то ведь прежде всего над собой. Уверять ли, что мы таковы, какими нас делает время? — это верно в той лишь мере, что время определяет наше противодействие ему. Иными словами, личность создается по тем же законам, по каким создается произведение искусства, — не впечатывая в себя мир, но возражая ему в согласии со своей природой.
Претензии на то, чтобы выковывать художника, ужасны. Удары молота по хрусталю доказывают вовсе не непригодность хрупкого материала, но бессмыслицу молота.
Впрочем, самое чудесное в том, как художник, живое, тонкое стекло, уходят из-под ударов.
В тех троих, чьи имена названы вначале, объединяя их, всегда была неистребимая, пронизывающая нежность к материи жизни, хаотичной и тонкой, позволяющей ее смыслу мерцать, просвечивать, загадываться в ней. Так строились их пьесы, их спектакли. Такова, кажется, материя их собственной жизни художников.
Задержимся на минуту еще, прочитаем переписанные в книжку «Одноместный трамвай» шутливые надписи с бамперов машин, которые Володин видел в Калифорнии. «Машину ведет молодая красивая женщина», или: «Как много мужчин, как мало времени». На маленькой дешевой машине: «Когда вырасту, я буду Кадиллак». «Я люблю своего мужа». «Я люблю свою жену». «Я люблю свою собаку»...
На двери дома надпись: «Стучите, если вам одиноко».
На двери мастерской: «Открыто. Хотя с большим удовольствием мы покатались бы на лодке».
Пожалуй, даже наверное, жизнь в Штатах не так легкодушна, как эти надписи. Тем более стоит такие надписи придумывать. С ними легче.
Мы не обучены стареться, чтобы было легче. Прозрачные, полускаэочные, улыбающиеся пьесы Володина написаны, чтобы было легче. Боже мой, как же они вызывали антипатию, как же их обижали! Как редко им говорили «спасибо».
P. S. Проклятая жизнь: боишься, что заголовок звучит двусмысленно. Вот уж о чем понятия не имел тот, кто написал у себя на дверях эти слова: «Стучите...»
Соловьева И. «Стучите, если вам одиноко» // Экран и сцена. 1990. № 26. 28 июня.