Первое, что всплывает при имени Володин, юношеское воспоминание о «Пяти вечерах». Девочка я ленинградская, дом мой рядом с БДТ. «Пять вечеров» — это было абсолютное изумление, потрясение, я до сих пор вижу, как Шарко вскидывала голову и смотрела «глазами вверх», чтобы не выкатывались слезы... Поразительное ощущение боли жизни и света жизни — одновременно, сразу — было настолько неожиданное, такое резкое, острое! И, конечно, песенка «Миленький ты мой...». Она неотделима от того спектакля и невозможна ни в каком другом месте.
Помню, как в начале 60-х мы с Камой Гинкасом впервые позвали Володина в гости. Окно нашей шестиметровой комнаты в трехкомнатной квартире выходило в узкий-узкий двор-колодец. И какими только звуками он не освящался, когда утром Бродский кричал в этот колодец стихи, они рокотали по всему двору, и от этого рокота холодела спина...
Позвали. Сидим, ждем, а его нет и нет, нет и нет. И вдруг слышим снизу голос Володина (которого нет и нет), выглядываем в этот колодец и видим, как он, уже подвыпивший, ходит по этому двору с Леной — туда, сюда, — разыскивая хоть какой-нибудь вход.
Каким дом он попал во внутренний двор, в который я никогда не попадала, — не знаю.
Я не люблю пить (и если пью — не пьянею). Но если не пьешь — значит, выпендриваешься, следовательно, пить надо. В это для меня всегда состояла сложность общения с людьми, которые пьют и любят это дело: я чужая на их празднике жизни... Но помню всегда странный сдвиг: во всех ситуациях у нас всегда был на Володина изумленный внутренний взгляд снизу вверх, а его поведение никак не предполагало поведения партнера снизу (любого партнера — от какого-нибудь алкаша до кого угодно). Он был с тобой на ты, ты с ним на вы, а он требовал, чтобы ты был на ты... И глаз у него был такой цепкий, всегда волнующийся, отчего ты напрягаешься и хочешь обязательно этому волнению соответствовать: куда-то немедленно бежать и что-то немедленно делать.
Наверное, он был человеком требовательным к себе. Или в узком кругу. Но он был так нетребователен к своим спектаклям! Меня это жутко изумляло, потому что по его пьесам было ощущение такой тонкой внутренней природы, а спектакли свои он принимал на ура и находился в постоянном восторге от какой-то ахинеи! И я думала: если он это воспринимает на ура и твой спектакль на ура, то дели это на 168 и на 284 и делай выводы, что на самом деле поставил...
В середине 70-х я сделала в любительском театре «Синий мост» спектакль по его пьесам «Надо следить за своим лицом». Это, конечно, расхожая и простая идея — соединить его одноактовки и монологи (в спектакль входили «Королева», «Перегородка», «Библиотекарша», «Все наши комплексы»). Обычно их соединяли его же стихами, и выходило поэтично, по-доброму, а тот спектакль, который делала я, соединялся не стихами. Я оттолкнулась от строчки «Надо следить за своим лицом», и это была лекция о человеке, о том, что происходит у него внутри (знаете, были школьные плакаты, на которых человек в разрезе: нервы, мышцы...). Я сама играла Лектора, а лекция строилась на недавно вышедших книжках о том, как надо владеть собой. Меня потрясла тогда строчка в одной из таких книг: «Вообразите себе, что вы уже счастливы, — и вы почувствуете себя счастливым». Беспардонность этих книжек по аутотренингу врывалась в володинские тексты, когда люди доходили до отчаяния, борясь, на-пример, с перегородкой. И вот тут я перебивала их: «Вообразите себе, что вы уже счастливы!» Они кидались ко мне с бумажками, ордерами, а я показывала им книги, пособия, как надо владеть собой... «Все наши комплексы» строились на перебивках чудовищными определениями из словаря Ожегова — что такое человек, — и только финал был из словаря Даля.
Я пригласила Володина на этот спектакль, он радостно пришел, я вижу его, начинаю лекцию — и в ужасе думаю: все, пошла со сцены. Потому что три минуты — не его текст, пять — не его, семь минут шурую на площадке — идет текст, абсолютно не имеющий к нему отношения, а на афише его имя... Он хохотать начал первым. Не то чтобы напрягся — не мое, — а хохотал так, что меня поразила внутренняя легкость его восприятия. Он смотрел спектакль открыто и искренне. А поскольку я работала с залом, то все время наблюдала его. Как-то оборачиваюсь — он плачет. Там все плакали, но чтобы он! До такой степени меня поразили два человека: Володин
и Евгений Калмановский. Критик, он всегда сидел с блокнотом и записывал. И тут записывал... и плакал.
Дальше наши общения были не близкие, случайные, но всегда при встрече у меня оставалось ощущение, что я девочка и учусь в Театральном институте, а он — Володин.
Может быть, я единственная, кто не поддался на историю с фармазоном, который ходил по Москве и просил деньги на дорогу к Володину.
Вызывают с репетиции, говорят, что звонят от Володина, и я слышу:
— Володин в больнице, я должен ехать к нему, но он не успевает прислать мне денег на дорогу и просил обратиться к вам и к Жене...
— К какому Жене?
— Евтушенко. А его нет. Володин сказал: «Обратись к Гете, она не откажет».
Но Володин не звал меня Гета, а звал Гена или Яна (как в школе) — и хотя этот человек назвал много «явок» (в частности, жену Володина Фриду), я насторожилась. И решила: я не попадусь на фармазона, я пошлю администратора и куплю ему билет. Прервала репетицию, позвонила Каме: «Кама, позвони Володину, просто поговори о жизни». Через несколько минут звонит Кама: «Он был так рад, он дома, мы поговорили...» Мне стало все понятно, но этому человеку я уже назначила свидание на вахте театра (чтобы вручить билет). Он явился, к нему вышла секретарь и сказала: «Если вы не хотите, чтобы мы вызвали милицию, уходите отсюда».
Спасибо жулику, благодаря ему Кама позвонил Володину...
Володинская драматургия жутко обманчива и очень часто бывает сладкой в сценическом изложении. Как только театр лишается внутренней боли, спектакли становятся приторными, и тем, кто не видел старых постановок, таких, как «Пять вечеров» в БДТ, трудно представить себе, что такое Володин.
Яновская Г. Надо следить за своим лицом. В книге: О Володине. Первые воспоминания. — Санкт-Петербург: Петербургский театральный журнал, 2004.