«Ах, до чего я весел, до чего мил — тра-ля-ля-ля-лля-ля!» — разливалась скромным, интеллигентным соловушкой прекрасная собою девушка Маша в «Похождениях зубного врача». Маша была влюблена, у Маши были больной зуб, светленький хвостик и прекрасное настроение с легкой лирической ноткой («Разве мужчины бывают несчастны? Я думала, только женщины бывают!») — настроение как раз для 1965 года. Маша смотрела в камеру веселыми, невероятно светлыми глазами, звонко выпевала: «Не грусти, друг мой милый!» — а сама, похоже, все-таки грустила. Совсем чуть-чуть. Капельку. Возможно, оттого, что в мечтах своих улетала куда-то немножко дальше 1965-го, — «тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля!». Или оттого, что невообразимые эти сияющие глаза сотворены были из какого-то нездешнего, непростого, зазеркального материала — и, прямо и смело глядя в лицо милому другу, обращены были (не в пример яснооким, доверчиво пламенеющим современницам) еще и «зрачками в душу», а там всегда оставалось что-то тайное, сокровенное, огромное, непостижимое, неосвоенное — по причине безбрежности. Потом будет чеховская Раневская, потом она скажет: «Я, должно быть, ниже любви!» Ниже? Быть может, дальше? Чуточку глубже? Совсем чуть-чуть — чтобы никого не обидеть.
Когда она стала «Алисой Бруновной Фрейндлих»? «Той самой»? Великой, легендарной, невероятной? Ну то есть признали-то ее «Алисой Бруновной», как водится, с опозданием. Сначала надо было институтский диплом получить с «острохарактерным» приговором, переиграть целую команду мальчиков-девочек («Он уе-ехал на чужбину-бину-бину из страны родной!» — жалостно надрывал душу звонкоголосый «озорной мальчишечка» в спектакле «Светите, звезды». Котькой звали, отчаянный он был, Котька этот, по всему видать — беспризорный). И только потом из травести-малолеток — в «первые леди театра» (тогда имелся в виду, конечно, Театр имени Ленсовета Игоря Владимирова, но ведь был еще город Ленинград, и ему тоже очень нужна была «первая леди». Великие актрисы, «первые», трагические и несравненные, тут были. А вот леди у нас одна). Нетрудно догадаться, что она всегда была «той самой». И в детском театральном кружке у Марии Призван-Соколовой, и в ЛГИТМиКе на курсе Бориса Зона, и в Театре имени Комиссаржевской, где начинала. Алиса. Здесь, в местных широтах, таких нет, быть не может (понимаем, смиряемся, не протестуем) — а она была и есть. «Как вам такое?» — как сейчас говорят. Нам — хорошо.
«Взял он берданку, говорит: „Пойдем, я тебя фруктовой водой угощу!“ А у меня тоска идет, не проходит. Я ему велела в буфет одному пойти... Пускай! Воды сладкой один выпьет...» — говорила девушка Наташа в фильме «Фро» (1964), на минутку прекратив кидать лопатой уголек. А вот теперь представим себе (тоже давайте прервемся с углем-то), что на пленке осталось все. Все, что она играла тогда, в те двадцать два золотых сезона, проведенных ею в Театре имени Ленсовета. Что эта магия — пусть тень ее, светотень на экране (театр с его «здесь и сейчас» улетучится все равно, нет в нем стойкости) — останется не легендой, а национальным достоянием... Не вышло, не заслужили, не снесем богатства такого, «режим нарушим», испортимся еще невзначай — роли Фрейндлих можно по ниточке разбирать, по строчке, по реплике, от одного вздоха и всплеска рук до другого. На годы хватило бы работы паре научно-исследовательских институтов. Вот даже это простенькое, про берданку с фруктовой водой: там же, в этих переливах актерской интонации, мечтательной и кроткой, — «пучина неразгаданных страстей», не иначе! И вода эта фруктовая — то ли из кастальского источника, то ли из дивного какого-то родника таинственных эротических грез: слаще, чище и невозможнее ничего нет. И тоска такая, что лучше не думать. И самовластное «я ему велела» с душераздирающим контрастом — «одному пойти». А уж только потом короткое, на улыбке, заговорщическое («ты — женщина, ты поймешь!»), ослепительно великодушное «пускай!». Пускай все счастье, вся радость, вся фруктовая вода — Ему, себе-то потом, если останется на донышке, да она и так, без сладкой воды, проживет, ей ничего, она привыкла. Сколько ее ролей в глубине скрывает это умопомрачительно щедрое, женское, тихое, жертвенное, нерасчетливое «пускай!». Сколько горечи надо было переработать, чтобы добыть эту сладость. Что значит «быть советской актрисой»? А вот, например, это.
Сейчас интересно рассуждать о гендерной повестке — давайте насладимся воспоминаниями о гендерной повестке, выпавшей на долю великой актрисы в 1960-х — 1970-х. Фрейндлих начинала в Театре имени Ленсовета Элизой Дулитл (ее переделывали, усовершенствовали, снисходительно называли дурой, надо было покорно внимать), арбузовской Таней (той, которая ушла от мужа, «потому что слишком сильно любила»), Геленой в «Варшавской мелодии», шекспировской Джульеттой, арбузовской Ликой. Потом были Катарина в легендарном «Укрощении строптивой», Дульсинея Тобосская, Катерина Ивановна в «Преступлении и наказании», «Ковалева из провинции» (это записали, это у нас есть). Эти нежные женщины любили — до обморока, до смерти, до галлюцинаций, неповторимо (и давайте уж признаем — чрезвычайно эротично) слабели от нахлынувших чувств («Фрейндлих и пятьдесят оттенков женской слабости» — прекрасная тема для изучения), мечтали о счастье, а глаза таили печальную льдинку даже в разгар веселья. Эти женщины ежеминутно уступали, отступали, сдавались, снова сдавались, заманивали счастье — и всего этого было недостаточно.
«Жили... Мужем считала... Все счастья хотела...» — задумчиво шептала невыразимо трогательная и смертельно одинокая кондукторша Аня в фильме «Любить». Те, кого «считала мужем», стремились прочь от нее: строить мосты, оперировать чьи-то больные коленки, совершать подвиги, делать вино в СССР (этот, похоже, особенно преуспел), умирать по законам трагедии или русского классического романа. Ходить в Зону. Она терпела, вдохновляла, хранила, поддерживала, смирялась, наслаждалась мгновениями, закрывалась ресницами. «Вы еще будете знамениты, вам это еще надоест!» — отчаянно всхлипывала, как всегда, не о себе — о нем: он ведь страдал, ему было нужнее. Идеалистка. Всласть испившие ее фруктовой воды Командоры и Дон Кихоты уходили, она оставалась. Потом смотрела вслед с такой ясной, бесслезной стоической безнадежностью, что счастью должно было стать стыдно. Но нет, не становилось. «Просто такая судьба, такая жизнь, такие мы», — говорила жена Сталкера.
Ее героини сопротивлялись. «Первая леди» была склонна не только к лирике, но и к актерскому баловству. Неотразимый Малыш в «Малыше и Карлсоне», фантазер и озорник, не случайно оказался одной из самых успешных ролей Фрейндлих, подведя итог ее звездного десятилетия в театре Ленсовета взрывом паровой машины. Строптивая Катарина годом позже раздавала тумаки и пинки направо-налево, выдерживала пытку голодом и шляпкой; произнеся монолог о женской покорности, дезавуировала заявление роскошной хулиганской выходкой, но очевидно было, что за право называть луну луной, а солнце солнцем бороться придется ежедневно и ежечасно. А Фрейндлих — это не про борьбу, ну что вы, голубчик. Они поймают ее, возьмут на «пускай», запретят модную шляпку, коньки и красную шапочку с помпоном, придумают для нее «границы времени, границы пространства, границы государства, границы наших сил». Она изобретет и усовершенствует свое оружие — неотразимую женственность, примется отвечать на агрессию и самодовольство капризом, научится сводить с ума чуть захлебывающимся шепотом, научится, отрицая неприятности и драмы, запрокидывать голову, невинно и провокационно подставляя партеру и партнеру нежную шею. Но вместо ожидаемого поцелуя получать будет нередко совсем иное. Удар гильотины. Ничего с этим не поделаешь — что же тут поделаешь? Королева. Мария-Антуанетта, Елизавета I, Анна Австрийская, Снежная королева — ничтожно мало власти (разве что у Елизаветы), множество смертельных опасностей вокруг. Множество мужчин, которым от нее что-то нужно: приказ, согласие, бриллиантовые подвески, вечность, «ах, разрешите звать вас просто Анна» и так далее. Пылкий революционер похваляется перед поверженной «вдовой Капет» тем, как освистал ее когда-то в Парижской опере, — что на это может ответить женщина, которую наутро ждет гильотина? «Я не помню» — и крохотная льдинка во внимательных прозрачных глазах на миг превращается в настоящий айсберг иронии.
«Я не помню». Кротко, с мягким придыханием, с чуть растянутым «н» — ничего более. Убийственно. У Алисы Фрейндлих неисчислимое множество профессиональных достоинств, но среди них есть совсем уж особенные, а в наших широтах — и вовсе редкостные: интуитивное чувство меры, ритм, тайминг. «Я не помню». Или еще одно, казалось бы — цитатное, столь же обманчиво простое: «Я вам не верю» незабвенной Людмилы Прокофьевны Калугиной из «Служебного романа». Кто из женщин время от времени не повторял эту реплику, благо поводы неотменимы? Нет, все не то. Фрейндлих невозможно по-настоящему спародировать. Она сокращает или растягивает паузу на одной ей известную необходимую долю секунды, превращает в вокализ сонорные, уводит реплику до почти неразличимого шепота, взмывает интонацией вверх, может капризно (помним: каприз — мощное оружие) захныкать посреди слова — и потом внезапно обрушиться на оппонента отточенностью скороговорки, добив окончательно. Она остается непредсказуемой. На стороне антагонистов — сюжет, на ее стороне — ритм. Она победит, мы уже знаем это. Откуда такое богатство? Наследное, не иначе. Всем памятен рассказ Алисы Бруновны о том, как выживали в блокаду и как бабушка Шарлотта спасла семью, пряча хлеб и выдавая по кусочку строго по часам. Возможно, такова цена несравненного тайминга будущей великой актрисы.
После двадцати золотых лет в театре Ленсовета в начале 1980-х Алиса Фрейндлих оказалась в БДТ — в фирменном статусе «королевы в изгнании». Ее переход совпал с переходным временем в судьбе театра и страны — ничто уже не могло остаться прежним. Фрейндлих не сразу стала своей в БДТ — но и театр был к тому времени «сам не свой», хотя в самом начале десятилетия это было не так очевидно, как в конце. Совсем немного удалось ей поработать с Товстоноговым: три роли в бенефисном «Пылком влюбленном» и горьковская Настя в «На дне» подтверждали неизменный актерский класс, но были далеки от судьбоносных. Зато в кино начали подряд случаться роли одна лучше другой. Матушка бесприданницы, Харита Игнатьевна Огудалова, из второстепенного персонажа выросла в рязановском «Жестоком романсе» чуть не в главные героини — ее «Да нешто я не женщина, нешто я не понимаю?!» стоило классического монолога. Роль народной артистки Арсеньевой в «Успехе» Константина Худякова была сыграна с каким-то жестоким, безжалостным блеском — идеально освоив технику «железной руки в бархатной перчатке», Фрейндлих не щадила ни театр (с его интригами), ни молодых режиссеров (с их самонадеянными экспериментами), ни народных артисток («самим бы кто подал», как говорила ее Огудалова). Артистка Арсеньева была интеллигентна, смертельно опасна и, похоже, гениальна, а ее драгоценное хищное мерцание напоминало о том, каким восхитительным приключением мог быть и бывал иногда театр — если, конечно, там находилось место для такой актрисы.
В БДТ тем временем Алиса Фрейндлих принялась играть разнообразных леди — леди Мильфорд, леди Макбет, леди Крум (в стоппардовской «Аркадии»). Выбор ролей в театре Чхеидзе был безупречен, но для совершенства, для сенсации требовался еще один «поворот ключа». Актриса принялась играть шутов: чеховскую Шарлотту в «Вишневом саду» и шекспировского Фесте в «Двенадцатой ночи». Заставив судьбу сделать фантастический пируэт, вернулась на одну-единственную роль в театр Ленсовета, где сыграла десятилетнего умирающего мальчика Оскара в спектакле «Оскар и Розовая дама» — с редким изяществом миновав все подводные камни сентиментального текста и совершив на сцене таинственное и одновременно обыденное путешествие человеческой души сквозь время.
Последнее десятилетие встретило Алису Фрейндлих тотальным поклонением и благоговением перед ее легендарным даром и звездным статусом. Что само по себе было бы превосходно — если бы почивать на лаврах для актрисы было достаточно. В обновленном БДТ Андрея Могучего она сыграла Алису в «Алисе» (по мотивам «Алисы» Кэрролла) — умножение сущностей чуть было и вправду не создало эффект философского постижения «зазеркальной» актерской реальности. Согласно отменно запутанному сюжету, целью фантастического путешествия было заставить Алису заплакать. Цель, что и говорить, занятная, но непомерно амбициозная — новые времена лишь должны были еще доказать, что стоят единственной слезинки великой актрисы. В «Войне и мире» Фрейндлих плакать не доводилось: ее героиня, родная сестра библиотекарши-идеалистки, сделалась Вергилием, проводником сквозь толстовский роман для неусидчивых школьников. В «Волнении» Вырыпаева она стала писателем — своенравным классиком, непредсказуемым автором захватывающих и мучительных сюжетов. Создаваемая ею реальность была, как и положено, недостоверна, зыбка, прихотлива — но героиню Алисы Фрейндлих это ничуть не смущало: двусмысленность рождала волнение, а оно, в свою очередь, было лишь одним из имен любви.
Про любовь же она знает все.
Шитенбург Л. Женщина с Венеры // Colta. 9 декабря. 2019