Весна. Лужи. Заброшенный парк в имении Сорина. Далекие удары церковного колокола. Огромные деревья.
Сорин едет в коляске. Крутит колесо. Остановился, отдыхает.
Если посмотреть сверху, он кажется страшно маленьким среди деревьев. Сорин кружится, дурачится вокруг лужи. Деревья еще голые. Слышно, как воет собака.
Сорин похож на старика Хемингуэя. Только лицо его сохраняет все время детское выражение, а когда он говорит, то словно извиняется.
Сорин едет по саду. Наезжает на лужи, смеется.
Треплев тоже смеется, видя дурачество Сорина. Треплев прыгает через лужи, не торопясь идет к эстраде, наскоро сколоченной для домашнего спектакля. Садится.
Сорин подъезжает, вынимает расческу, расчесывает волосы, расчесывает бороду.
Бьет колокол.
— Мне, брат, в деревне как-то не того, — смеется Сорин, — и, понятная вещь, никогда я тут не привыкну.
Треплев провел рукой прямо по доскам эстрады — сухо ли —и ложится.
Он рассеянно слушает Сорина и думает о чем-то своем.
— Вчера лег в десять, — продолжает причесываться Сорин, — сегодня утром проснулся в девять с таким чувством, как будто бы после долгого спанья у меня мозг прилип к черепу и все такое. — Сорин постучал себя гребешком по лбу и засмеялся.
Треплев продолжает лежать на досках эстрады. Он смотрит вверх, на небо, затем резко встал, отошел и любуется сценой.
Он держится несколько отчужденно, рассеяно вступает в беседу и неожиданно выключается из нее.
Сорин не спеша кончил причесываться, спрятал гребешок и поехал поближе к Треплеву.
— Вот история, — говорит Сорин, — никогда я в деревне не жил, как хотел. Бывало, возьмешь отпуск на 28 дней и приедешь сюда, чтобы отдохнуть и все, но тут тебя так доймут всяким вздором, что уж с первого дня хочется вон (смеется).
Треплев стоит перед эстрадой и, потягиваясь, задумчиво смотрит.
— Всегда я уезжаю отсюда с удовольствием. — У Сорина в руках какая-то палка, и он указывает ею в сторону дома. — Ну а теперь я в отставке, деваться некуда, в конце концов — хочешь не хочешь — живи.
Треплев повернулся к Сорину, неторопливо подошел к нему, посмеиваясь, поправляет дяде галстук.
— Все равно голова и борода у тебя взлохмачены. Надо бы постричься, что ли.
Сорин снова вынимает расческу и причесывается.
— У меня в молодости была такая наружность, будто я запоем пил — и все. Трагедия моей жизни. Меня никогда не любили женщины.
Треплев отошел от дяди. Он оглядывается по сторонам, будто ждет кого-то. Пошел по направлению к скамьям, стоящим у эстрады. Шутовски перешагивает через них, прыгает. Лег на скамью.
Сорин опять подъезжает поближе. Палкой тычет в кучу прошлогодней листвы, обернулся.
— Отчего сестра не в духе?
Треплев перевернулся на скамье и лег на спину.
— Отчего? Скучает. Ревнует, — бурчит он, не очень стараясь, чтобы Сорин его слышал.
— Она уже и против меня, и против спектакля, и против моей пьесы, потому что не она играет, а Заречная.
Сорин смеется.
— Выдумываешь, право. Твоя мать тебя обожает.
Он отъезжает подальше от Треплева, едет в парк. Треплев нагнулся и сорвал цветок. Вертит цветок в руках. Снова перевернулся на спину. Обрывает у цветка лепестки.
— Любит — не любит. Любит — не любит.
Треплев смеется. Он привстает на локте и кричит вслед Сорину:
— Видишь, моя мать меня не любит! <...>
— Когда меня нет (удар) — ей только 32 года. (удар). При мне же (удар) — 43 (удар), и за это она меня ненавидит.
Жестом Сорин выражает свою досаду по поводу слов Треплева.
Он отворачивается и молчит.
— А главное — она знает, что я не признаю театр — говорит Треплев.
— Ей кажется, что она служит человечеству, святому искусству, а по-моему, современный театр — это рутина, предрассудок.
Голова Сорина покоится на спинке кресла. Сорин слушает. Неожиданно коляска остановилась.
Треплев отходит от Сорина и идет по направлению к скамье.
Он начинает вдруг говорить с резким раздражением, размахивает руками, поднимает ветку и, резко повернувшись, разрезает ею воздух и бьет по деревьям.
— Когда поднимается занавес и при вечернем освещении в комнате с тремя стенами эти великие таланты, жрецы святого искусства изображают, как люди едят, пьют, любят, ходят, носят свои пиджаки, — Сорин нагибается в сторону Треплева и удивленно поднимает брови, — когда из пошлых картин и фраз стараются выудить мораль, мораль маленькую, полезную в домашнем обиходе, когда в тысяче вариаций мне подносят одно и то же, одно и то же — то я бегу и бегу, как Мопассан бежал от Эйфелевой башни, которая давила ему мозг своей пошлостью.
Треплев злобно, с силой бросил ветку в сторону.
Сорин ухмыляется:
— Без театра нельзя.
Треплев уже потерял интерес к разговору, подошел к скамейке, устало потягиваясь, ложится.
Снова слышно, как бьют в колокол.
— Нужны новые формы, — вяло произносит Треплев. — Новые формы нужны, а если их нет, то лучше ничего не нужно.
Сорин сделал на лице неопределенную гримасу — мол, кто его знает, тебе виднее — и подъехал к лежащему на скамейке Треплеву.
Треплев лежит и задумчиво смотрит перед собой.
— Если Заречная опоздает, — произносит Треплев, не переставая думать о чем-то своем, — то, конечно, пропадет весь эффект. Пора бы ей.
Вдруг он неожиданно слышит что-то, вскакивает, снова прислушивается и бежит по парку.
Он подбегает к бегущей навстречу ему Нине.
Туда же спешит Сорин.
Нина взволнована. Тяжело дышит. Она боялась опоздать. Теперь, чтобы отдышаться, она чуть замедленно переминается с ноги на ногу и прохаживается. Она очень серьезна. Она во власти предстоящего спектакля. Почти не замечает, как Треплев целует ей руку. Мимоходом, машинально здоровается за руку с Сориным.
— Я не опоздала, — удовлетворенно говорит Нина и оглядывается на эстраду.
— Нет, — говорит Треплев и снова целует ей руку.
Нина идет по направлению к эстраде, разглядывает ее. Движения ее плавны и экономны, как у человека, сосредоточенного на чем-либо важном.
— Я боялась, что отец не пустит меня, но он сейчас уехал с мачехой, — говорит она, задумчиво глядя на самодельную сцену.
Сорин между тем заехал на своей коляске так, чтобы увидеть лицо Нины.
— Глазки, кажется, заплаканы... Нехорошо! — смеется Сорин, показывая на Нину.
— Это так, — машет рукой Нина и тоже смеется, отворачивая лицо. Внешне она почти спокойна.
Нина еще мгновение молчит и прохаживается, чтобы совсем отдышаться. Потом вопросительно оглядывается на мужчин.
— Через полчаса я уеду. Надо спешить.
Треплев тоже оглядывается по сторонам.
— В самом деле, пора начинать.
Сорин понимающе поднимает руку:
— Я схожу, и все.
Он стремительно разворачивает свою коляску и, подмигивая Нине и Треплеву, подбадривающе запевает преувеличенным басом:
— Во Франции два гренадера...
Нина, оборачиваясь, машет ему рукой.
— Раз так же вот я запел, — кричит Сорин, постепенно удаляясь, — а один товарищ прокурора и говорит мне: «А у вас, ваше превосходительство, голос сильный». Потом подумал и прибавил: «Но противный».
Это доносится совсем уже издали.
Большие глаза Нины устремлены куда-то вдаль. Она говорит задумчиво:
— Отец и его жена не пускают меня сюда. Говорят, что здесь богема... Боятся, как бы я не пошла в актрисы. А меня тянет сюда, к озеру, как чайку.
Она слегка отстраняется от Треплева, который хочет поцеловать ее.
— Мы одни, — говорит Треплев.
— Кажется, кто-то там.
Но там, куда она показывает, только темные молчаливые стволы.
— Никого, — шепчет Треплев и целует Нину.
Из-за лица Треплева выглядывают большие задумчивые глаза Нины.
— Это какое дерево?
— Вяз.
— Отчего оно такое темное?
— Уже вечер. Темнеют все предметы.
Вяз действительно огромный и темный и с множеством веток. Сквозь них сверху видно, как Нина бежит в сторону эстрады, а Треплев за ней. У самой эстрады он задержал ее.
— Не уезжайте рано, умоляю вас, — просит Треплев.
— Нельзя.
— Я люблю вас.
— Тссс...
Теперь настороженно повернул голову Треплев:
— Кто там? Вы, Яков?
Голос:
— Точно так.
Луна восходит? спрашивает Треплев, отстраняясь от Нины.
Яков обернулся на луну и снова повернулся к Треплеву:
— Точно так.
Нина садится на доски эстрады. Треплев остановился перед ней и, уперев руки в колени, заглядывает в ее глаза.
— Вы волнуетесь?
Нина тревожно поглядывает по сторонам.
— Да, очень. Ваша мама — ничего. Ее я не боюсь. Но у вас Тригорин.
Нина смотрит в сторону темной аллеи, по которой должны прийти зрители.
— Играть при нем мне страшно и стыдно. Известный писатель... Он молод?
Треплев стоит согнувшись, уперев руки в колени и исподлобья смотрит на Нину.
— Да.
Нина встала, поправляет платье.
— Какие у него чудесные рассказы.
Треплев выпрямляется и отходит в сторону, холодно произнеся:
— Не знаю, не читал.
Нина идет на сцену, задев рукой за кулису.
— В вашей пьесе трудно играть, в ней нет живых лиц.
— Живые лица! — бурчит себе под нос Треплев.
— И в пьесе, по-моему, непременно должна быть любовь, — говорит Нина, усаживаясь на камень, который стоит посреди сцены. Треплев поднимает глаза и внимательно смотрит на Нину. Бьет колокол.
По аллее парка между тем движется процессия. Она направляется в сторону эстрады.
Впереди, как полководец, на коляске Сорин.
Сзади — Аркадина, Шамраев, Тригорин, Полина Андреевна, Маша, Медведенко.
Все это похоже на маленькую демонстрацию.
«Во Францию два гренадера», — мурлычет полководец Сорин.
«Не говори, что молодость сгубила», — напевает Дорн.
Свистит что-то Тригорин.
Он не молод и не очень красив. Вид у него много видавшего и много пережившего человека.
Сзади Маша во всем черном. Грызет орехи.
Рядом с Машей учитель Медведенко.
— Отчего вы всегда ходите в черном? — так, чтобы его не слышали сзади, спрашивает Медведенко у Маши.
— Это траур по моей жизни, — бросает Маша.
— Отчего? Не понимаю, — шепчет Медведенко. — Вы здоровы, отец у вас хотя и не богатый, но с достатком. Мне живется гораздо тяжелее, чем вам. Я получаю всего 23 рубля в месяц, да еще вычитают с меня в эмеритуру, и все же я не ношу траур.
— Дело не в деньгах, и бедняк может быть счастлив, — нехотя говорит Маша.
Процессия продолжает свой путь. Впереди Сорин в коляске, уже без текста мурлычет один мотив.
— Я люблю вас, — продолжает Медведенко. — Не могу от тоски сидеть дома, каждый день хожу пешком шесть верст да шесть обратно — и встречаю один лишь индифферентизм с вашей стороны. Это понятно, какая охота идти за человека, которому самому есть нечего.
— Пустяки.
Свистит что-то Тригорин.
Взволнованно поглядывает на заскучавшего Тригорина Аркадина.
Никому никакого дела нет до предстоящего спектакля.
Сквозь деревья эта процессия кажется почти мистической.
Рядом с Дорном идет Полина Андреевна. В руках у нее зонтик.
— Вернитесь, наденьте калоши, становится сыро.
— Мне жарко.
Полина Андреевна оглядывается назад и скептически поджимает губы.
— Признайтесь, она вам нравится?
— Мне 55 лет, — меланхолически отвечает Дорн.
— Перед актрисой вы все готовы падать ниц. Все! — зло говорит Полина Андреевна, почти не поворачивая головы к Дорну.
«Я вновь пред тобою», — тихо напевает Дорн.
А Тригорин все свистит.
Аркадина все посматривает на него.
— Не изволите знать, где теперь комик Чадин Павел Семенович? — спрашивает управляющий имением Сорина Шамраев, идущий рядом с Аркадиной. — В Расплюеве был неподражаем.
— Вы все спрашиваете про каких-то допотопных, — рассеянно отвечает Аркадина.
Тем временем вся процессия приближается к скамьям, усаживается.
Свистит Тригорин. Напевает Дорн.
— Мой милый сын, когда же начало? — с легким пафосом произносит Аркадина, находя удобное место и усаживаясь.
Треплев оборачивается к Нине. Та показывает ему, что трусит необыкновенно. Треплев делает ей какой-то ободряющий знак.
Зрители продолжают усаживаться.
— «Мой сын, — чуть пародийно декламирует Аркадина. — Ты очи обратил мне в глубь души, и я увидела ее в таких кровавых, в таких смертельных язвах — нет спасенья!»
Она подмигивает Тригорину.
Тригорин подмигивает ей.
Треплев подходит поближе к занавесу.
— «И для чего ж ты поддалась пороку, любви искала в бездне преступленья?» — сощурившись, декламирует Треплев.
Аркадина смеется.
Тригорин удивленно поднимает брови.
Яков играет в рожок.
Треплев говорит нараспев и торжественно:
— Господа, начало! Прошу внимания!
На лицах зрителей напускное внимание. Аркадина снова подмигнула Тригорину. Тригорин улыбнулся.
Треплев стоит перед занавесом. Он поднимает палку кверху, как будто для заклятия.
— О вы, почтенные старые тени, которые носитесь в ночную пору над этим озером, усыпите нас...
Маша серьезно смотрит на сцену.
— ...и пусть нам приснится то, что будет через двести тысяч лет!
Сорин снова причесывает бороду и говорит совершенно прозаическим голосом.
— Через двести тысяч лет ничего не будет.
Маша укоризненно повернула голову в сторону Сорина.
Хохочет Аркадина.
Треплев молчит секунду, а потом говорит очень тихо и мягко, скрывая раздражение:
— Так вот пусть изобразят нам это ничего.
— Пусть. Мы спим.
Аркадина кокетничает, наклоняет голову и представляется спящей. Храпит. Шамраев тоже. Сорин зевает по-настоящему.
Громко играет рожок.
Поднимается занавес; открывается вид на озеро; луна над горизонтом, отражение ее в воде; на большом камне сидит Нина, вся в белом. Общее восклицание: «А-а!»
— Люди, львы, орлы и куропатки...
Лицо Нины сосредоточенно. Она говорит просто, тихо, без декламации.
— ...рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде...
Нина говорит совершенно просто, осмысленно и спокойно.
Видимо, Треплев хорошо объяснил ей, что ей надо делать.
— ...морские звезды и те, кого нельзя было видеть глазом, — словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли...
Дорн снял шляпу и внимательно вслушивается в пьесу.
Полина Андреевна оглянулась на Дорна.
Тригорин добродушно поглядывает на сцену.
— Уже тысячи веков земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно.
Нина не повышает голоса, но говорит с таким сдержанным и серьезным чувством, с каким могут говорить действительно люди талантливые.
Произнеся последние слова, Нина делает паузу, поднимается и идет к авансцене.
Треплев исподлобья наблюдает, как реагируют зрители на игру Нины. Он проводит рукой по лицу. Тихо идет в сторону, садится и слушает.
— Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну. Общая мировая душа это я... я...
Аркадина смотрит на Тригорина: мол, ты что-нибудь понимаешь?
Тригорин прикладывает палец к губам.
— Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки.
Треплев косится в сторону зрителей.
Яков на проволоке выставляет болотные огни.
— Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь.
Показываются болотные огни.
Аркадина (тихо Тригорину):
— Это что-то декадентское.
Треплев (умоляюще и с упреком):
— Мама!
Нина продолжает говорить так же спокойно и уверенно:
— Я одинока. Раз в сто лет я открываю уста, чтобы говорить, и мой голос звучит в этой пустоте уныло, и никто не слышит... И вы, бедные огни, не слышите меня...
Яков играет в рожок.
Борется со сном Сорин.
С болезненным выражением лица Треплев отвернулся от матери и снова смотрит на сцену.
— Под утро вас рождает гнилое болото, и вы блуждаете до зари, но без мысли, без воли, без трепетания жизни.
Медведенко слегка нагибается к Маше и, покачивая головой, шепчет:
— А вот, знаете ли, описать бы в пьесе и потом сыграть на сцене, как живет наш брат — учитель.
Маша жестом приказывает ему замолчать.
Играет Яков.
Нина продолжает:
— Боясь, чтобы в вас не возникла жизнь, отец вечной материи, дьявол, каждое мгновение в вас, как в камнях и в воде, производит обмен атомов, и вы меняетесь непрерывно. Во вселенной остается постоянным и неизменным один лишь дух...
Треплев нервно трет лицо руками и отходит в сторону за дерево.
Тригорин укоризненно смотрит на Аркадину.
Аркадина делает удивленную гримасу и пожимает плечами.
Нина отвлеклась на секунду, смотрит, куда отошел Треплев.
— Как пленник, брошенный в пустой глубокий колодец, — продолжает она, — я не знаю, где я и что меня ждет.
Дорн смотрит наверх — ему показалось, что капает дождь. Он вытирает голову платком.
Полина Андреевна смотрит на Дорна.
— От меня не скрыто лишь, что в упорной, жестокой борьбе с дьяволом, началом материальных сил, мне суждено победить, и после того материя и дух сольются в гармонии прекрасной и наступит царство мировой воли.
Рабочий за сценой, стараясь не шуметь, старательно приготавливает какой-то новый эффект.
Смотрит из-за дерева Треплев.
— Но это будет, лишь когда мало-помалу, через длинный, длинный ряд тысячелетий, и луна, и светлый Сириус, и земля обратятся в пыль... А до тех пор ужас, ужас...
На фоне озера показываются две красные точки.
Заерзал Медведенко. Ему интересно, как этот эффект делается.
Покосилась на ерзающего соседа Маша.
— Вот приближается мой могучий противник, дьявол. Я вижу его страшные, багровые глаза.
Встрепенулся Сорин, смотрит.
Аркадина (испуганно вытянувшись, нюхает):
— Серой пахнет. Это так нужно?
Треплев только сверкнул глазами:
— Да.
Аркадина (смеется):
— Да, это эффект!
— Мама! — бьет по дереву рукой Треплев.
Нина:
— Он скучает без человека...
Полина Андреевна (Дорну):
— Вы сняли шляпу. Наденьте, а то простудитесь.
Аркадина:
— Это доктор снял шляпу перед дьяволом, отцом вечной материи.
Треплев быстро выскакивает из-за дерева и идет к эстраде. Он машет рукой по направлению к сцене и кричит, приставив руки ко рту:
— Пьеса кончена! Довольно! Занавес!
— Что же ты сердишься? — встает Аркадина, протягивая руку и стараясь остановить Треплева.
Треплев увертывается от матери.
Из-за кулис показывается фигура Якова, он, не понимая, тянется в сторону Треплева и спрашивает: «Что?»
— Довольно! — кричит Треплев и топает ногами. — Занавес!
Он прыгает на эстраду и пытается сам тянуть за веревку. Занавес опускается, и Треплев оказывается перед ним.
— Виноват, — кричит он в бешенстве и раскланивается, юродствуя.
— Я выпустил из виду, что писать пьесы и играть на сцене могут только немногие избранные. Я нарушил монополию. Мне... я...
Он хочет еще что-то сказать, но машет рукой и соскакивает с эстрады, а затем, перепрыгивая через скамейки мимо встрепенувшихся и вскочивших зрителей, убегает в глубь парка.
Испуганная, с округлившимися глазами, приложив ладони к щекам, стоит Нина.
Широко развела руками Аркадина. Она снимает шляпу — ей жарко.
Сорин разворачивает свою коляску и всматривается в темноту, туда, куда убежал Треплев.
— Теперь оказывается, что он написал великое произведение, — взрывается Аркадина. — Скажите пожалуйста!
Дорн нашел шляпу и оглядывается по сторонам.
Аркадина, уже не сдерживая себя, кричит:
— Стало быть, устроил он этот спектакль и надушил серой не для шутки, а для демонстрации.
Дорн тоже всматривается в темноту и идет в сторону, куда убежал Треплев.
— Ему хотелось поучить нас, как надо писать и что нужно играть.
Сорин морщится от слов Аркадиной.
— Он хотел доставить тебе удовольствие.
— Да? — кричит Аркадина. — Однако же он не выбрал какой-нибудь обыкновенной пьесы, а заставил нас прослушать этот декадентский бред.
Дорн идет по лесу, оглядываясь по сторонам. Он ищет Треплева.
— Ради шутки я готова слушать и бред, но ведь тут претензии на новые формы, на новую эру в искусстве.
Тригорин сидит и равнодушно чертит что-то палкой.
Аркадина устала. Она курит.
Дорн среди деревьев идет и оглядывается по сторонам.
— A-y! Константин Гаврилович! A-у! А-у!
Из-за занавеса показывается лицо Нины. Круглые глаза смотрят не мигая. Ее не столько волнует провал спектакля, ее волнует присутствие здесь знаменитого писателя.
— Очевидно, продолжения не будет. Мне можно выйти.
Она вышла перед занавесом и слегка поклонилась.
— Здравствуйте.
— A-у! Константин Гаврилович! — Это теперь уже по лесу идет Маша. Она тоже ищет Треплева.
Нина, конфузясь, подходит к Тригорину.
— Ах, я так рада... — говорит она с ударением на слове так.
Тригорин слегка поклонился.
Нина, конфузясь, отошла и села на скамеечку. Молчание.
Аркадина дымит и, сощуря глаза, насмешливо посматривает на Тригорина и Нину.
Нина улыбается.
— Не правда ли, странная пьеса?
— Я ничего не понял, — как бы извиняясь, говорит Тригорин.
— Но смотрел я с удовольствием.
Зевает Шамраев, поглядывая на беседующих.
— Вы так искренне играли, — продолжает мягко Тригорин.
— И декорация была прекрасная.
— А-у! — кричит Дорн, продолжая искать по парку Треплева.
— А-у! — кричит Маша. — Константин Гаврилович! Дорн остановился.
Вынул папиросу и закурил, потом, вздохнув и сказав «молодость, молодость», пошел к дому.
Осталась одна Маша. Она задумчиво покачивает головой и смотрит в одну точку.
— Молодость, молодость, — говорит она. — Когда нечего больше сказать, то говорят «молодость, молодость».
ЗТМ.
Анатолий Эфрос. «Чайка». Киносценарий. Статьи. Записи репетиций. Документы. Из дневников и книг. Сост. Н. Скегина. СПб.: Балтийские сезоны, 2010.