Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поделиться
Самосохранение убивает творчество
Алиса Фрейндлих о профессии

(Из интервью 1986 года)

— Высвобождение своего «я» — для актера задача не только человеческая, но и профессиональная, а самоусовершенствование — главная цель и величайшее проявление жизни. Не велика заслуга — обойтись данностью, уйти из жизни таким, каким вошел в нее. Бессовестно всю жизнь ехать зайцем. Надо за проезд платить. Внутренняя сытость — гибель для актера. Актерский труд — исповедь. Изо дня в день. И нужно бесстрашие в исповеди, умение идти в ней до конца. Это требует накоплений. Многое пришлось в себе переворошить, чтобы воспитать волю, преодолеть разбросанность, организовать себя, ввести себя в самые жесткие дисциплинарные рамки. Тут была к себе беспощадна. Я всегда понимала, что некрасива. А для того чтобы играть те роли, к которым предрасположено мое нутро, мне надо было преодолеть отношение к себе как к гадкому утенку. Это не значит, что я сделала себя красивее. <...> Чудес на свете не бывает. Но я приучила людей к своей некрасивости. Они перестали ее замечать. Моя внешность для зрителей перестала быть предметом отдельного внимания.

— В неизбежной для каждого человека переоценке ценностей что остается незыблемым?

— Незыблемым остается творческое вероисповедание, привитое мне с детства. Мне никогда не приходилось пересматривать свой способ жизни в искусстве. Никогда не испытывала разочарования в творческих позициях, на которые так мудро и чутко направили мои учителя. Главным мне представляется для каждого человека в юности найти себя, верно почувствовать свою природу, свое естество и не изменять себе. Помните: «Будь верен сам себе...» Это вовсе не исключает, напротив, предполагает постоянное движение вперед. Из собственных глубин добывает актер и ясность, и искренность, и веру, и простоту... Я всегда прислушиваюсь к себе и немножко себе помогаю. А что касается таких вечных ценностей, как правда, совесть, любовь, дети, — все это, конечно же, незыблемо. Но связано в один узел, густо замешано на главном деле человека, на творчестве, если природой заложено в него это творческое начало.

— В чем вы сами видите назначение своего искусства?

— Признание того факта, что у меня есть назначение, может прозвучать слишком самонадеянно. Но если говорить о театре как таковом, о театре, который исповедую, который люблю, которому служу, то назначение театра — потрясать зрителей. Высотой и правдой человеческой боли, радости и надежды. Будить самосознание зрителя, открывать нравственный смысл жизни и дела человека, давать те нравственные уроки, которые извлекаются из сопереживания.

Мы уже говорили о самоусовершенствовании. Жизнь — цепь самоусовершенствований. И если театр этому способствует, помогает — значит, он осуществляет свое назначение. А когда театр достигает подлинных высот, он может стать совестью зрительного зала. Прекраснее этого нет ничего.

— А в чем актерское счастье, муки и радости?

— Актерское счастье — в зрительском понимании, в сопереживании, сотворчестве активного, думающего, распахнутого навстречу добру, правде, любви зрителя. А муки и радость? Мучаюсь своей несостоятельностью в каких-то вещах, радуюсь, когда эту несостоятельность удается преодолеть.

— Как бы вы сформулировали свою творческую тему?

— Я думаю, не актерское это дело формулировать свою тему. Вот если когда-нибудь какому-нибудь театроведу придет в голову проанализировать мою актерскую жизнь, он и вычислит мою тему. Тема — это результат, итог. Актер, по-моему, не может ставить перед собой задачу соответствовать теме, разрабатывать тему, чтобы не замкнуть себя в какие-то рамки, не повторять самого себя.
Мне никогда не было интересно играть похожих людей — похожие, уже игранные, исследованные судьбы, характеры, события. И вот оно, мое актерское счастье: мне всегда удавалось играть таких разных, таких несхожих женщин. Бывали такие моменты в театре — и в молодости, и в более зрелом возрасте: появляется пьеса, и дружный вскрик: «О, это Алиса!» Почему «О, это Алиса!»? Озорная пытливая девчонка! Потом — одинокая курящая женщина. Почему я должна играть все время озорных пытливых девчонок или одиноких курящих женщин. Так скучно играть вариации на одну и ту же тему. Скучно и стыдно тиражировать однажды найденное. И в самой роли меня всегда интересует процесс — те метаморфозы, те превращения, которые претерпевают мои героини, характеры в развитии, в становлении, созревание души, очеловечение человека. Чтобы человек был (стал), действовал, свершился. Я всегда стараюсь искать острые повороты, когда на изломе души раскрывается суть.

— А как складывается сам процесс работы над ролью?

— До крайности по-разному. Иногда легко и радостно, иногда мучительно и трудно. Прежде всего мне необходимо почувствовать природу автора, авторскую интонацию, проникнуть в авторскую мысль. Ведь драматургия предопределяет не только идейную направленность и общественную значимость театра, но и возможности раскрытия, реализации актера.

Мне кажется, роль может состояться, когда знаешь о ней не только написанное автором, но и что-то еще, угаданное сердцем, найденное в собственных раздумьях. Если при первом прочтении возникает какой-то внутренний толчок, удар, если что-то прозвенит в тебе ликованьем, предчувствием значительного, радостью, ожиданием, можно смело начинать работу.

«Обманула» меня только Раневская. Мне казалось, что все про нее знаю и чувствую. Я начала репетировать с упоением, ликовала внутренне оттого, что начинаю с ней соединяться, и вдруг недели за две до премьеры будто все потеряла, будто все ушло в песок, будто какой-то кубик из основания вынули и башенка рухнула. Я перестала ее понимать. Что произошло — до сих пор остается для меня мучительной загадкой. 

А обычно в любой работе никогда не иду от рисунка, лежащего вне меня. Может, конечно, случиться, что от каких-то внешних ассоциаций возникает зрительный образ и я начинаю вокруг него себя укладывать. Но это исключения. Вытаскивать, выращивать мне надо из себя. Ведь если обратить всерьез свой взгляд и слух внутрь себя, то обнаружишь, что там живет множество самых разных людей. В обычной жизни мы успеваем реализовать лишь незначительную часть того, что в нас заложено. Остальное дремлет. Если все это разыскать, увидеть, услышать, выпустить — хватит на много ролей и на много жизней. Но прежде всего надо (мне, во всяком случае) разбудить в себе ту болевую точку, которая соответствует болевой точке роли. И тогда обычная черная работа, процесс взаимовлияния, вынашивания, выращивания роли, превращается в радость, и приходит это необходимое ощущение: характер постепенно оживает, заполняет тебя, твоей душе легко в новой оболочке, и роль для тебя — не фотография, не слепок, а одухотворенное тобою существо. <...>

— Побед меньше, чем неудач. Тут счет должен быть собственный. Успех — это взаимопонимание между залом и актером на сцене, это успех спектакля в целом, а не отдельной актерской работы. Волнообмен между зрителем, сидящим в зале, и актером на сцене, когда эмоции, идущие со сцены, заряжают зал, несутся вновь на сцену и происходит взаимное высекание каких-то эмоциональных разрядов. <...>

— Ни секунды нельзя себя экономить, жалеть, беречь. Самосохранение убивает творчество. Вы говорите «беззаветность». Но ведь я получаю от этого радость. А когда она умножается радостью тех, для кого работаешь, — возникает двойная радость. Что уж тут кичиться беззаветностью...

— Алиса Бруновна, не возникает ли ощущения недовысказанности?

— Можно только сожалеть о том, что неподвластно мне, да и никому другому. В моем репертуаре были крупные роли. Если бы я играла их сейчас, это было бы серьезней и глубже, емче и эмоционально, и по смыслу. Но непреодолимы эти извечные «ножницы»: Джульетте четырнадцать лет. Кто должен ее играть? Молодая актриса. Но достаточно ли у нее мудра душа, чтобы объять такое колоссальное содержание? Только молодость, свежесть, непосредственность... А когда приходит возможность черпать из себя, когда обретаешь и творческую свободу, и душевную силу, — наступает тот возрастной рубеж, который закрывает эти роли.
М. Г. Савина, В. Ф. Комиссаржевская, М. Н. Ермолова, А. Г. Коонен, А. К. Тарасова и другие до очень серьезного возраста играли молодые роли. И не потому, что в те времена не было молодых актрис. А потому, что эти роли требуют профессионального и человеческого, жизненного, если хотите, даже житейского накопления.

В наше время в театре другие возрастные рубежи. Потому и не могу рассчитывать на целую обойму ролей, которые не сыграла, а хотела бы сыграть. Теперь надо прикасаться к другому возрастному регистру и находить новую глубинность высказывания. Хочется — не много, но истинно. Несыгранные, конечно же, гложут. Почему-то особенно горько оттого, что не сыграла «Святую Иоанну» Б. Шоу. Мне так хотелось сыграть Жанну д’Арк. Именно у Шоу. Там такой парадоксальный, немыслимый сплав космического и земного. И булгаковскую Маргариту... Прошли мимо. Не только они...
Был такой момент, когда театр получил инсценировку «Анны Карениной» Михаила Рощина. Я тогда много об этом думала и поняла, что если б мне довелось ее играть, мой взгляд на Анну вызвал бы множество возражений, даже протестов.
Мне кажется, что трагический финал настиг Анну не в безвыходности ситуации и атмосферы, в которой она оказалась. Хотя все это существовало. Но от отвращения к самой себе. В этом-то и проявилась ее неординарность. Как часто женщина, оставленная светом и любимым, потерявшая все, внутренне меняется до неузнаваемости, но сама не замечает метаморфозы, с ней происшедшей. А Анне собственная чистота, цельность, неординарность не позволили не заметить тех разрушительных перемен, которые произошли в ней самой. Она стала самой себе неприятна. И в этом своем качестве существовать не могла... Так что. может быть, к лучшему, что не сыграла...

— Ваш любимым учитель Б. В. Зон писал: «Вы не смеете оставить втуне ни одну из ваших склонностей: петь, танцевать, играть. Читать. Только в этом случае вы повсюду поспеете и будете счастливы».

— Да, тут меня настигла радость. Я не читала со сцены стихов со студенческих лет. И вот к вечеру памяти М. Цветаевой меня попросили подготовить подборку ее стихов.

Было так страшно... Обычно в чтецких работах либо фиксируется смысл и разрушается мелодическая структура стиха, либо в угоду мелодической структуре угасает смысл. А тут — Цветаева. Я не смогла устоять перед возможностью прикоснуться к ее огню, к ее смятению, к ее душевной обнаженности. И чем глубже погружалась в этот огромный мир, тем более властно он захватывал.

Общепринято мнение, что стихи надо читать и нельзя играть. Можно. На том вечере памяти поэта я вдруг ощутила такой блаженный холод, такое чувство новизны, экзаменационной ответственности, которого не испытывала со студенческих лет. Я поняла, что это чувство необходимо актеру. И если судьба не устраивает экзаменов, надо в какие-то критические моменты их обязательно сочинить самим.

— И вы «сочинили» себе переход из Театра имени Ленсовета в Большой драматический?

— Появилось ощущение неизбывной буксовки: колеса крутятся с невероятной скоростью, а расстояние, которое я преодолеваю, обратно пропорционально затратам сил и фактически равно нулю. У меня атрофировалось чувство школьного, студенческого волнения. Мне захотелось вновь ощутить состояние новичка, делающего первые шаги. Переход в БДТ и стал для меня таким возвратом в молодость, в необходимость сдачи самого серьезного экзамена.
С этими ощущениями я и живу...

— Недовольство собой всегда было источником обновления, надежным ориентиром движения. Сегодня все в нашей жизни взывает к обновлению. Всех. Работников театра не в последнюю очередь. Надо меняться?

— Надо уметь слышать жизнь, высокие точки времени. Кто-то из великих говорил: «Театр — искусство отзывчивое. Как совесть». Если у актера верный глаз на время, точное ухо на время, он слышит и видит перемены в жизни, и в нем естественно вызревают перемены, которых она требует. Сегодняшнее обновление жизни, которого все мы ждем, требует усилий и вдохновения от всех, от каждого. От актеров тоже. <...>

— Кино — особое искусство. И каждый раз начинается для меня заново. Трудно приходит ко мне свобода и уверенность на съемочной площадке. В кино, по самой его природе, неизбежны какие-то пропуски в психологической жизни героя, а к тому же в процессе съемок часто игнорируется та последовательность, с которой создается образ в театре. Это ломает внутреннюю сосредоточенность. Процесс создания образа подчинен расписанию съемок, а не творческим законам. Когда на съемке угол камеры заменяет глаза партнера, творчество кончается. Начинается ремесло. Производство. Хотя понимаю и очень дорожу преимуществами кино и телевидения: тем уровнем правды, подлинности существования, который не всегда доступен театру, где актер обязан помнить о ярусах и галерке: возможностью сохранить то, что беспощадно уносит в театре время; общением с интересными режиссерами и актерами, иногда с интересным литературным материалом. И, конечно, — масштабами аудитории. Как жаль, что такие радости редки. <...>

Алиса Фрейндлих — Лев Сидоровский. Из книги: Калмановский Е. Алиса Фрейндлих – Л. Искусство. 1989.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera