(Из интервью 1986 года)
— Высвобождение своего «я» — для актера задача не только человеческая, но и профессиональная, а самоусовершенствование — главная цель и величайшее проявление жизни. Не велика заслуга — обойтись данностью, уйти из жизни таким, каким вошел в нее. Бессовестно всю жизнь ехать зайцем. Надо за проезд платить. Внутренняя сытость — гибель для актера. Актерский труд — исповедь. Изо дня в день. И нужно бесстрашие в исповеди, умение идти в ней до конца. Это требует накоплений. Многое пришлось в себе переворошить, чтобы воспитать волю, преодолеть разбросанность, организовать себя, ввести себя в самые жесткие дисциплинарные рамки. Тут была к себе беспощадна. Я всегда понимала, что некрасива. А для того чтобы играть те роли, к которым предрасположено мое нутро, мне надо было преодолеть отношение к себе как к гадкому утенку. Это не значит, что я сделала себя красивее. <...> Чудес на свете не бывает. Но я приучила людей к своей некрасивости. Они перестали ее замечать. Моя внешность для зрителей перестала быть предметом отдельного внимания.
— В неизбежной для каждого человека переоценке ценностей что остается незыблемым?
— Незыблемым остается творческое вероисповедание, привитое мне с детства. Мне никогда не приходилось пересматривать свой способ жизни в искусстве. Никогда не испытывала разочарования в творческих позициях, на которые так мудро и чутко направили мои учителя. Главным мне представляется для каждого человека в юности найти себя, верно почувствовать свою природу, свое естество и не изменять себе. Помните: «Будь верен сам себе...» Это вовсе не исключает, напротив, предполагает постоянное движение вперед. Из собственных глубин добывает актер и ясность, и искренность, и веру, и простоту... Я всегда прислушиваюсь к себе и немножко себе помогаю. А что касается таких вечных ценностей, как правда, совесть, любовь, дети, — все это, конечно же, незыблемо. Но связано в один узел, густо замешано на главном деле человека, на творчестве, если природой заложено в него это творческое начало.
— В чем вы сами видите назначение своего искусства?
— Признание того факта, что у меня есть назначение, может прозвучать слишком самонадеянно. Но если говорить о театре как таковом, о театре, который исповедую, который люблю, которому служу, то назначение театра — потрясать зрителей. Высотой и правдой человеческой боли, радости и надежды. Будить самосознание зрителя, открывать нравственный смысл жизни и дела человека, давать те нравственные уроки, которые извлекаются из сопереживания.
Мы уже говорили о самоусовершенствовании. Жизнь — цепь самоусовершенствований. И если театр этому способствует, помогает — значит, он осуществляет свое назначение. А когда театр достигает подлинных высот, он может стать совестью зрительного зала. Прекраснее этого нет ничего.
— А в чем актерское счастье, муки и радости?
— Актерское счастье — в зрительском понимании, в сопереживании, сотворчестве активного, думающего, распахнутого навстречу добру, правде, любви зрителя. А муки и радость? Мучаюсь своей несостоятельностью в каких-то вещах, радуюсь, когда эту несостоятельность удается преодолеть.
— Как бы вы сформулировали свою творческую тему?
— Я думаю, не актерское это дело формулировать свою тему. Вот если когда-нибудь какому-нибудь театроведу придет в голову проанализировать мою актерскую жизнь, он и вычислит мою тему. Тема — это результат, итог. Актер, по-моему, не может ставить перед собой задачу соответствовать теме, разрабатывать тему, чтобы не замкнуть себя в какие-то рамки, не повторять самого себя.
Мне никогда не было интересно играть похожих людей — похожие, уже игранные, исследованные судьбы, характеры, события. И вот оно, мое актерское счастье: мне всегда удавалось играть таких разных, таких несхожих женщин. Бывали такие моменты в театре — и в молодости, и в более зрелом возрасте: появляется пьеса, и дружный вскрик: «О, это Алиса!» Почему «О, это Алиса!»? Озорная пытливая девчонка! Потом — одинокая курящая женщина. Почему я должна играть все время озорных пытливых девчонок или одиноких курящих женщин. Так скучно играть вариации на одну и ту же тему. Скучно и стыдно тиражировать однажды найденное. И в самой роли меня всегда интересует процесс — те метаморфозы, те превращения, которые претерпевают мои героини, характеры в развитии, в становлении, созревание души, очеловечение человека. Чтобы человек был (стал), действовал, свершился. Я всегда стараюсь искать острые повороты, когда на изломе души раскрывается суть.
— А как складывается сам процесс работы над ролью?
— До крайности по-разному. Иногда легко и радостно, иногда мучительно и трудно. Прежде всего мне необходимо почувствовать природу автора, авторскую интонацию, проникнуть в авторскую мысль. Ведь драматургия предопределяет не только идейную направленность и общественную значимость театра, но и возможности раскрытия, реализации актера.
Мне кажется, роль может состояться, когда знаешь о ней не только написанное автором, но и что-то еще, угаданное сердцем, найденное в собственных раздумьях. Если при первом прочтении возникает какой-то внутренний толчок, удар, если что-то прозвенит в тебе ликованьем, предчувствием значительного, радостью, ожиданием, можно смело начинать работу.
«Обманула» меня только Раневская. Мне казалось, что все про нее знаю и чувствую. Я начала репетировать с упоением, ликовала внутренне оттого, что начинаю с ней соединяться, и вдруг недели за две до премьеры будто все потеряла, будто все ушло в песок, будто какой-то кубик из основания вынули и башенка рухнула. Я перестала ее понимать. Что произошло — до сих пор остается для меня мучительной загадкой.
А обычно в любой работе никогда не иду от рисунка, лежащего вне меня. Может, конечно, случиться, что от каких-то внешних ассоциаций возникает зрительный образ и я начинаю вокруг него себя укладывать. Но это исключения. Вытаскивать, выращивать мне надо из себя. Ведь если обратить всерьез свой взгляд и слух внутрь себя, то обнаружишь, что там живет множество самых разных людей. В обычной жизни мы успеваем реализовать лишь незначительную часть того, что в нас заложено. Остальное дремлет. Если все это разыскать, увидеть, услышать, выпустить — хватит на много ролей и на много жизней. Но прежде всего надо (мне, во всяком случае) разбудить в себе ту болевую точку, которая соответствует болевой точке роли. И тогда обычная черная работа, процесс взаимовлияния, вынашивания, выращивания роли, превращается в радость, и приходит это необходимое ощущение: характер постепенно оживает, заполняет тебя, твоей душе легко в новой оболочке, и роль для тебя — не фотография, не слепок, а одухотворенное тобою существо. <...>
— Побед меньше, чем неудач. Тут счет должен быть собственный. Успех — это взаимопонимание между залом и актером на сцене, это успех спектакля в целом, а не отдельной актерской работы. Волнообмен между зрителем, сидящим в зале, и актером на сцене, когда эмоции, идущие со сцены, заряжают зал, несутся вновь на сцену и происходит взаимное высекание каких-то эмоциональных разрядов. <...>
— Ни секунды нельзя себя экономить, жалеть, беречь. Самосохранение убивает творчество. Вы говорите «беззаветность». Но ведь я получаю от этого радость. А когда она умножается радостью тех, для кого работаешь, — возникает двойная радость. Что уж тут кичиться беззаветностью...
— Алиса Бруновна, не возникает ли ощущения недовысказанности?
— Можно только сожалеть о том, что неподвластно мне, да и никому другому. В моем репертуаре были крупные роли. Если бы я играла их сейчас, это было бы серьезней и глубже, емче и эмоционально, и по смыслу. Но непреодолимы эти извечные «ножницы»: Джульетте четырнадцать лет. Кто должен ее играть? Молодая актриса. Но достаточно ли у нее мудра душа, чтобы объять такое колоссальное содержание? Только молодость, свежесть, непосредственность... А когда приходит возможность черпать из себя, когда обретаешь и творческую свободу, и душевную силу, — наступает тот возрастной рубеж, который закрывает эти роли.
М. Г. Савина, В. Ф. Комиссаржевская, М. Н. Ермолова, А. Г. Коонен, А. К. Тарасова и другие до очень серьезного возраста играли молодые роли. И не потому, что в те времена не было молодых актрис. А потому, что эти роли требуют профессионального и человеческого, жизненного, если хотите, даже житейского накопления.
В наше время в театре другие возрастные рубежи. Потому и не могу рассчитывать на целую обойму ролей, которые не сыграла, а хотела бы сыграть. Теперь надо прикасаться к другому возрастному регистру и находить новую глубинность высказывания. Хочется — не много, но истинно. Несыгранные, конечно же, гложут. Почему-то особенно горько оттого, что не сыграла «Святую Иоанну» Б. Шоу. Мне так хотелось сыграть Жанну д’Арк. Именно у Шоу. Там такой парадоксальный, немыслимый сплав космического и земного. И булгаковскую Маргариту... Прошли мимо. Не только они...
Был такой момент, когда театр получил инсценировку «Анны Карениной» Михаила Рощина. Я тогда много об этом думала и поняла, что если б мне довелось ее играть, мой взгляд на Анну вызвал бы множество возражений, даже протестов.
Мне кажется, что трагический финал настиг Анну не в безвыходности ситуации и атмосферы, в которой она оказалась. Хотя все это существовало. Но от отвращения к самой себе. В этом-то и проявилась ее неординарность. Как часто женщина, оставленная светом и любимым, потерявшая все, внутренне меняется до неузнаваемости, но сама не замечает метаморфозы, с ней происшедшей. А Анне собственная чистота, цельность, неординарность не позволили не заметить тех разрушительных перемен, которые произошли в ней самой. Она стала самой себе неприятна. И в этом своем качестве существовать не могла... Так что. может быть, к лучшему, что не сыграла...
— Ваш любимым учитель Б. В. Зон писал: «Вы не смеете оставить втуне ни одну из ваших склонностей: петь, танцевать, играть. Читать. Только в этом случае вы повсюду поспеете и будете счастливы».
— Да, тут меня настигла радость. Я не читала со сцены стихов со студенческих лет. И вот к вечеру памяти М. Цветаевой меня попросили подготовить подборку ее стихов.
Было так страшно... Обычно в чтецких работах либо фиксируется смысл и разрушается мелодическая структура стиха, либо в угоду мелодической структуре угасает смысл. А тут — Цветаева. Я не смогла устоять перед возможностью прикоснуться к ее огню, к ее смятению, к ее душевной обнаженности. И чем глубже погружалась в этот огромный мир, тем более властно он захватывал.
Общепринято мнение, что стихи надо читать и нельзя играть. Можно. На том вечере памяти поэта я вдруг ощутила такой блаженный холод, такое чувство новизны, экзаменационной ответственности, которого не испытывала со студенческих лет. Я поняла, что это чувство необходимо актеру. И если судьба не устраивает экзаменов, надо в какие-то критические моменты их обязательно сочинить самим.
— И вы «сочинили» себе переход из Театра имени Ленсовета в Большой драматический?
— Появилось ощущение неизбывной буксовки: колеса крутятся с невероятной скоростью, а расстояние, которое я преодолеваю, обратно пропорционально затратам сил и фактически равно нулю. У меня атрофировалось чувство школьного, студенческого волнения. Мне захотелось вновь ощутить состояние новичка, делающего первые шаги. Переход в БДТ и стал для меня таким возвратом в молодость, в необходимость сдачи самого серьезного экзамена.
С этими ощущениями я и живу...
— Недовольство собой всегда было источником обновления, надежным ориентиром движения. Сегодня все в нашей жизни взывает к обновлению. Всех. Работников театра не в последнюю очередь. Надо меняться?
— Надо уметь слышать жизнь, высокие точки времени. Кто-то из великих говорил: «Театр — искусство отзывчивое. Как совесть». Если у актера верный глаз на время, точное ухо на время, он слышит и видит перемены в жизни, и в нем естественно вызревают перемены, которых она требует. Сегодняшнее обновление жизни, которого все мы ждем, требует усилий и вдохновения от всех, от каждого. От актеров тоже. <...>
— Кино — особое искусство. И каждый раз начинается для меня заново. Трудно приходит ко мне свобода и уверенность на съемочной площадке. В кино, по самой его природе, неизбежны какие-то пропуски в психологической жизни героя, а к тому же в процессе съемок часто игнорируется та последовательность, с которой создается образ в театре. Это ломает внутреннюю сосредоточенность. Процесс создания образа подчинен расписанию съемок, а не творческим законам. Когда на съемке угол камеры заменяет глаза партнера, творчество кончается. Начинается ремесло. Производство. Хотя понимаю и очень дорожу преимуществами кино и телевидения: тем уровнем правды, подлинности существования, который не всегда доступен театру, где актер обязан помнить о ярусах и галерке: возможностью сохранить то, что беспощадно уносит в театре время; общением с интересными режиссерами и актерами, иногда с интересным литературным материалом. И, конечно, — масштабами аудитории. Как жаль, что такие радости редки. <...>
Алиса Фрейндлих — Лев Сидоровский. Из книги: Калмановский Е. Алиса Фрейндлих – Л. Искусство. 1989.