Все, что про него должно быть сказано, — должно быть достойно его. Хороший? Да. Умный? Да. Талантливый? Да. Ну и что? А должно быть сказано что-то, чтобы было ясно: он — Володин.

Он не менялся с годами. Ну, поседел. Ну, постарел. Но не слишком, нет, не слишком. Чуточку. Наверное, оттого, что в нем было много детства. Детством человек продлевает жизнь. В Володине были и мудрость, и застенчивость, и прозрачность мысли, и чистота мысли. Мандельштам когда-то написал замечательные строчки (правда, про Ахматову):

Есть на тебе печать Господня,
Такая странная печать,
Как бы дарованная свыше,
Что, кажется, в церковной нише
Тебе назначено стоять...

Он был какой-то такой удивительный, словно его действительно заслали сюда свыше, а он все время стеснялся того, что должен делать что-то необыкновенное и как будто все время говорил: «Извините, меня здесь нет, меня здесь нет...»

Было три творческие встречи. Фильм «Похождения зубного врача». Тогда мы вообще познакомились: Элем Климов привел его ко мне домой, мы сидели, болтали... О чем — не помню. Потом — «Дульсинея Тобосская» в театре Ленсовета, обруганная критикой за песни, хотя автором главной вступительной песни Луиса был сам Володин. Потом была «Киноповесть с одним антрактом» в БДТ. И множество встреч где-то, когда-то по поводу... Он ушел из театра, потому что его гнобили, а у нас не было мощи его защитить. Кино было более могущественным, оно могло сохранить его — и мы его лишились. Театр осиротел, брошенный Володиным. И до сих пор (со времен Чехова, наверное) среди драматургов нет ни одного с такой плотностью мысли при прозрачности слова...

И всегда к нему была такая нежность, как будто это что-то беззащитное и родное.

Миленький ты мой (об А. Володине) // Петербургский театральный журнал. 2001. №26.