Эта роль, явившись одновременно и удачей и вводом, не является лишь дебютом. Но есть соблазн и, кажется, есть резон начать именно с того, что роль Глафиры в «Волках и овцах» — только вторая роль Алисы Фрейндлих на новом месте, в ленинградском Большом Драматическом. Уйти из театра, где ты — звезда, солистка, надежда и опора, — не шутка. Уйти из этого театра в нынешний БДТ — не шутка вдвойне. Но коли шаг сделан, порог перейден, в новых работах актрисы зритель вправе искать выход к новому человеческому содержанию и к еще незнаемым художественным рубежам.

Роли, доставшиеся Алисе Фрейндлих на повороте творческой судьбы, пока таких рубежей не открыли, однако наметили нечто новое и необычное — в контексте судьбы. И роль Глафиры в пьесе Островского, «не ее» вроде бы драматурга, обозначила это новое ярче и элегантнее, чем роль «блондинки» в бенефисной Володинской пьесе. Последняя работа актрисы намекает на неожиданный поворот знакомой темы Фрейндлих, темы испытуемой женственности. Женственность здесь атакует и побеждает, тем самым как будто рассчитываясь с оппонентами еще недавних героинь Алисы Фрейндлих.

Островский прочитан актрисой как драматург взрывчатой театральной энергии, острых характерных ходов и резких, непривычно для Фрейндлих резких контрастов. Первый выход Глафиры — в веренице старух приживалок. Так же, как они, укутанная в черное, так же, как они, торжественно и покорно семенящая за своей благодетельницей, Глафира на людях всегда тиха (чуть слишком тиха) и послушна (слегка перебарщивая). Руки сложены в замок, голова склонена к плечу у Глафиры — вечной данницы чужих воль. Но вот, уже уходя, она вдруг порывисто озирается и при виде безобидного для нее, в сущности, Чугунова истово валится перед иконой и так же крестится — видно, что напоказ. Эта Глафира ищет уединения, не терпит, когда позади кто-то стоит — потому и оглядывается поминутно. Эта Глафира крадется, еще ничего не украв, и краткий словесный портрет, начертанный мимоходом Лыняевым, кажется точь-в-точь ее портретом: «...смотрит лисичкой, все движения так мягки, глазки томные, а чуть зазевался немножко, так и в горло вцепится». Но хищной повадке, вороватой пугливости, нервной и угловатой пластике своей героини А. Фрейндлих находит совсем не то обоснование, какое вытекало бы из логики мира «волков и овец». А какое именно — станет я ясно, когда Глафира, узнав, что путь к счастью открыт, упадет на софу, как на траву в вольном поле, где дышится особенно сладко после пыльных квартир, сорвет ненавистный черный платок, выпустив из-под него копну пышных и непослушных неистово рыжих волос. Когда затянет неповоротливую вдову Купавину (С. Крючкова) и уже вовсе непригодную для танцев, впавшую в детство старуху Анфису (Т. Тарасова) в уморительно — захватывающее канканное трио. Вот тогда станет ясно, как поняла Алиса Фрейндлих неспокойное одиночество героини, как объяснила метаморфозу, произошедшую с ней. Порывистость жеста, скованного черной монашеской рясой, прорвалась неистовой пляской движения, его упоительной и пьянящей раскованностью. Бешенная, моторная энергия, упрятанная под замок здравого смысла, распирала героиню, рвалась наружу, выпрыгивала и проскальзывала невольно, тишком. Теперь, в первые минуты магического преображения Глафиры, А. Фрейндлих, не боясь чрезмерности, дарит зрителям целое празднество красок, каскад комических трюков и уловок. Но энергия этой Глафиры не тратится вхолостую. Ситуацию «укрощения» строптивца Лыняева А. Фрейндлих играет, разумеется, с юмором, но вполне серьезно. В дуэте с О. Басилашвили она хоть и обнаруживает тонкий партнерский слух, все же «ведет», подчиняясь не только драматургической, но и своей собственной актерской логике. Неожиданный серьез проскальзывает в ее словах и крикливой и чадной юности, неожиданно объемной оказывается перспектива опыта и судьбы. Юмор же входит в игру Фрейндлих с мотивом, прежде еле слышимым в интонациях, еле видимым в рисунке роли, с мотивом, заданным режиссурой Товстоногова.

Соотносясь с общим решением спектакля, который, по замыслу, разыгрывают провинциальные российские артисты прошлого века, Фрейндлих играет — впрочем, не впрямую, не в лоб — амплуа «инженю-кокет», перед чарами которой не устоять не то что «папаше» Лыняеву, а и герою-любовнику, коего, правда, в спектакле нет. Поэтому ее подкупающая кротость увидена с точки зрения чуть бульварной, а «очаровательное кокетство» отдает слегка пошловатым наигрышем. Это, однако, заметно нам, зрителям, и для нас, зрителей, придумано. Лыняеву этого не видать, и потому ничто не мешает ему попасться в сети, расставленные хитроумной Глафирой. И вот тут-то, когда цель достигнута, а расчет оправдался, обнажить бы всю его ледяную жесткость, всю меркантильную неприглядность. Заклеймить бы Глафиру, которая с полным основанием может быть названа «волком среди волков». Но актрисе подобная развязка, как кажется, не очень-то по душе. Ей довольно и того, что женственность наконец победила, восстановившись тем самым в попранных было правах — победила легко и весело, не затратив на то (как случалось прежде) ни частицы души, но и не уступив обстоятельствам ни крупицы своей натуры.

Брашинский М. В тихом омуте // Театральная жизнь. 1985. №14.