Однажды — мне было лет десять или около того — отец взял меня с собой на выставку, развернутую в Академии художеств, что на углу Пречистенки и нашего Мансуровского переулка. Скорее всего, это была периодическая выставка академиков. Помню, что сюжет большинства картин составляли помпезные массовые манифестации героев труда, их встречи с членами правительства или лирические сцены чтения вслух в кругу семьи произведений вождей. Но было и несколько натюрмортов и пейзажей.

Быстрый, схватывавший все на лету отец осмотрел выставку раньше меня и вернулся в зал, где я топтался перед большим полотном, изображавшим сцену всеобщего воодушевления на Красной площади. Моя задержка на этом месте была вызвана еще и тем, что возле картины собралась группа зрителей, которые оживленно обсуждали ее достоинства и, всяк на свой лад, выражали восхищение.

Отец подошел ко мне и спросил:

— Ну, что тебе понравилось на этой выставке?

Я, помявшись, указал на картину, перед которой стоял.

Отец бросил на нее беглый взгляд и сказал сочувственно:

— Генерала жаль. Вон того, что на переднем плане: рука у него, видимо, из шеи растет. Ему, бедняге, должно быть, очень двигать ею тяжело. Да и недолго, видимо, осталось: видишь, как башня заваливается, вот-вот рухнет, и прямо на него!

Помню, отец еще что-то говорил про живопись, про то, как грязно и плоско написано небо («а ты вспомни, сколько оттенков снега мы видим у Сурикова в „Боярыне Морозовой“! А лица... Это же манекены, а не люди. Вот ты увидишь в Русском музее репинские этюды к „Заседанию Государственного Совета“ — какие там характеры, какими простыми средствами, иногда буквально одним мазком достигается нужный эффект.»).

Не знаю, обратил ли отец внимание на то, как я покраснел. Не знаю также, что составляло для меня большую досаду и позор: мое ли неумение разобрать и оценить то, что вижу, или малодушное желание спрятаться за чужим мнением, выдать его за свое.

Прошло много лет с тех пор, а я по сей день не могу забыть это ощущение неловкости и стыда. С тех пор я обо всем стараюсь составить собственное представление. И если и интересуюсь чьим-либо мнением, то только для того, чтобы сопоставить его со своим, — ведь без этого можно превратиться в напыщенного оракула и погибнуть под тяжестью самомнения, как, возможно, погиб в одной из мысленных проекций колчерукий генерал под бременем рухнувшей на него Спасской башни.

Вы знаете, на чем, на какой мысли я ловлю себя в последнее время все чаще и чаще? Как мы порой жестоко обделяем себя, заглушая или не замечая в себе (а может, и не испытывая) чувства благодарности. По отношению к жизни как к дару Божьему, ко всем
своим спутникам, к учителям, к противникам, в конце концов (помните, у кого-то из наших современников есть такие стихи: «Спасибо тем, кто нам мешал»). Это не юродство: чувство сопротивления развивает нас, наше мышление, развивает (когда в основе его не слепая злоба, а желание понять противника) — если хотите, мускулатуру нашего сознания. Не случайно же всю первую книгу своих «Размышлений» Марк Аврелий посвятил перечню тех людей, к которым он испытывает благодарность, с подробным описанием их влияния на его судьбу и характер.

Я думаю, решающую роль в моем обращении к искусству сыграла та живая и восхищенная память о своем Учителе, которую — не хочу сказать «хранил», нет, в этом слове есть оттенок мумификации! — беспрерывно развивал на моих глазах мой отец.

Учителем отца был Павел Николаевич Филонов, руководивший группой «Мастеров Аналитического Искусства». Эта действенная память проявлялась не только в постоянных рассказах о Мастере, не только в многолетней переписке отца с друзьями — соучениками
по филоновской Школе. Лучшей воплощенной памятью о Мастере стало возвращение отца к прерванным в конце 30-х годов занятиям живописью. Отец вернулся к ним в конце 60-х, после тридцатилетнего перерыва, перенеся инфаркт и тяжелую операцию, когда ему самому было уже за шестьдесят.

Человек привыкает ко всему. Даже к мысли о собственном бессмертии.

Я пишу эти заметки, как делаю фильм: что-то пытаясь вспомнить, что-то понять, что-то сформулировать. Я понял, как важно постоянно находиться в движении. Если оно, конечно, не имеет конечной цели — убежать от цели.

Раньше я покупал и читал книги с ошибочной, как я теперь понимаю, целью: узнать из них что-то новое. Теперь же чтение необходимо мне для ощущения себя в определенной постоянно меняющейся, мною же организуемой системе координат. То есть такой системы, которая сама отчасти есть элемент движения, а с другой стороны, помогает мне его и ощущать — почти физически, как ощущаете вы в воде движение струй, и двигаться дальше. Это связано с эффектом, похожим на мерцание.

Поясню свою мысль. У Р. Брэдбери в романе «451° по Фаренгейту» механизация жизни доходит до того, что все виды поддержания культуры и памяти (а, собственно, память и есть культура), - словом, всего, что составляет (еще, пока) норму и обиход нашей цивилизации, — подлежат искоренению. Книги изымаются из библиотек и сжигаются повсеместно. И вот тогда кому-то приходит в голову мысль: чтобы сохранить хотя бы лучшее из
того, что было создано человечеством, люди должны заучивать наизусть — каждый свою посильную часть, — творения Данте, Шекспира, Гомера, Уитмена. Собрания людей становятся ходячими книгами.

Французский кинорежиссер Ф. Трюффо экранизировал этот роман Брэдбери. В финальном эпизоде фильма у него идет снег, и в заснеженном белом пространстве движутся хаотически, как сомнамбулы, черные человеческие фигуры, и каждая произносит, заучивая, те или иные слова. Изобразительно пространство мерцает оттого, что кружащиеся в воздухе снежинки смешиваются с пеплом костров, на которых горят груды книг. Звуковое же мерцание происходит оттого, что в воздухе плывут звуки шекспировских сонетов и баллад немецких классиков.

Давайте рассказывать друг другу про нашу жизнь. Это предлагаю вам сделать я, самый неразговорчивый человек на свете. И не совсем лишенный застенчивости.

Это поможет нам, быть может, почувствовать прелесть самого удивительного и прекрасного из всех известных мне видов движения — движения человека навстречу другому человеку.
И ощутить воздушную легкость, достигаемую в преодолении инерции. Легкость, столь необходимую нам для того, чтобы быть готовыми к грядущим переменам.

Хржановский А. Чужое мнение // Экран и сцена. 1999. № 47.