Мореходы теперь не так строго, как прежде, соблюдают три минуты тишины. Те самые в начале каждого часа, когда смолкают все радиопереговоры и сигналы, и можно расслышать зов терпящего бедствия судна. Теперь нет нужды — спутники видят и слышат все, что происходит на земном шаре. Зовущие на помощь отправляют тире и точки sos не к тем, кто может оказаться близко, а в космос. Впрочем, и морзянку — шифр, внятный только посвященным, — тоже, кажется, отменили.
Насколько я знаю, многие образованные, умные, не верящие ни в какую жизнь после смерти люди, тем не менее, надеются — более того, уверены — что мы еще встретимся. Где-то там за кругами этого мира, в белых одеждах или вовсе без телесных одежд или такими, какими виделись в последний раз, обязательно встретимся — и будем вместе уже навсегда. С теми, без кого прожили, и даже, в общем, недурно, много-много дней и лет. С теми, кто даже забытый в круговерти мира без тишины все-таки охраняет нас, где бы и какими бы мы ни были. С папой, мамой, с бабушкой, дедом. С теми, чья любовь к нам не требовала причин.
Надежда на встречу хранится в самом основании души, в ее первомолекуле, навсегда испуганной встречей с миром, отогретой Хранителями, спасенной, благодарной, но вечно взывающей к защите и теплу — и ничего тут не меняют ни опыт, ни закалка, ни знание, ни прочие щиты, которыми мы разживаемся взрослея. Надеющиеся — люди моего карраса. Три минуты тишины чтят теперь только любители — радио и неслышных другим голосов.
На премьере фильма Андрея Хржановского «Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину» в московском Доме кино собралось столько народу, что и на лестницах присесть было негде. Не помню такого. Давно не помню, чтобы собиралось вместе столько лиц нашей культуры (первых, вторых, третьих нет сейчас среди них — все, страшно сказать, последние). Бродский тревожит нашу интеллигенцию как ее собственное несбывшееся. Его воплощенность и — что для нашей интеллигенции немаловажно -
мировое признание, его отдельность и полнота отрыва от предопределенности к предназначению, его отказ стать лидером поколения, искавшего того же, или принять статус его «культовой фигуры» наконец, его невозвращение, когда уже звали и наверняка
устроили бы триумф, — все это добавило к классическому списку интеллигентских «проклятых вопросов» еще один: почему у него получилось, а у других — нет.
Три минуты тишины. Что же, собственно, получилось? Великая поэзия, закрывшая XX век. Великое одиночество: он не стал и вряд ли станет «народным поэтом» его стихи в неоварварском XXI веке — лакомство фирсов, забытых в задних комнатах опустевшего здания высокой культуры. Свободное плавание: так похоже на последнее путешествие Одиссея — все вперед и вперед к незнаемому без Итаки в конце. Вид из нигде с кладбища острова Сан-Микеле на прекраснейший город мира.
А я, вот, думаю сейчас — после фильма — не произросла ли привязанность Бродского к Венеции не только из собственной ее прелести, слитой с культурным мифом Серениссимы, но и из первомолекулы, из раннего тепла охраняемой любовью родителей жизни, слитого с привычкой жить у залива, среди каналов, мраморов и прекрасных фасадов? И остров Сан-Микеле не его ли Васильевский — за кругами мира, куда не к кому уже было возвращаться?
Придумав сентиментальное путешествие поэта на Родину, Андрей Хржановский завершил кругосветку одиночки. Вернул Бродского в город детства. И в свой каррас. На это надо было решиться. Вместе с претензиями пуристскими и дурацкими ему и автору сценария Юрию Арабову, наверняка, предъявят и одну достаточно основательную: Бродского вернули на родину насильно, причислив тем самым независимейшего из независимых к людям обыкновенным, нуждающимся в защите от ветров свободного
пространства — у родного причала.
У Бродского, казалось бы, действительно была собственная, не нуждающаяся в поддержке гениев родного места защита. Алмазный ум мизантропического склада, проникший в суть, то бишь в тщету всего сущего, и терпеливое ее приятие. Приятие, которое можно было бы принять за полное, до безучастности. Если бы он не писал стихов.
И если бы не было в его эссе «Полторы комнаты» двух абзацев про пару ворон, объявившихся в его дворе после смерти родителей. Ни слова там нет про «переселение душ», но что это, если не позывные терпящего бедствие?
Из эссе Иосифа Бродского «Полторы комнаты»: «В той или иной мере всякое дитя стремится к взрослости и жаждет вырваться из дома, из своего тесного гнезда. Наружу! В настоящую жизнь! В широкий мир. К самостоятельному существованию. (...) Затем
однажды, когда новая реальность изучена, когда самостоятельность осуществлена, он внезапно выясняет, что старое гнездо исчезло, а те, кто дал ему жизнь, умерли. В тот день он ощущает себя неожиданно лишенным причины следствием. Чудовищность утраты делает оную непостижимой. Рассудок, оголенный этой утратой, съеживается и
увеличивает ее значительность еще больше».
Обвинения услышавшему sos (уже выдвинутые моими коллегами), в том, что он придумал своего Бродского, что предъявил его «неполно», «неточно», «не так», «подкроив» его по собственной мерке — это то же самое «нецелесообразно», которое больше десяти лет старики-родители поэта слышали в советских канцеляриях в ответ на просьбу о выезде для прощальной встречи с сыном.
Ах, ребята, у нас же такого фильма никогда не было! Такие делаются по настоятельной личной потребности — и так, как того требует душа, угадавшая (или пусть только считающая, что угадала — это на самом деле одно и тоже) другую.
Не на Родину отправил Андрей Хржановский Иосифа Бродского в посмертное путешествие на корабле без команды. На Встречу. К Папе и Маме. Возвращение это — к себе. К счастью нерасторжимой связи, к где-то в нигде навсегда живой любви.
Путешествие вместе с Бродским зрителю дается нелегко. Не из-за сложности и разнообразия примененных в строительстве фильма техник: хроника, игровые эпизоды (иногда в рамке анимации, как экскурсия мальчика Иосифа по «Книге о вкусной и здоровой пище» где экскурсоводом у него сам Сталин), традиционная анимация, анимация компьютерная и, Бог знает, что еще. Усилия почти десятилетней работы и сочетания несочетаемого не заметны для маэстро Хржановского, любой материал и любая техника не более, чем материал и техника, «сор», из которого растут стихи. Трудно объять огромность материала, ассоциаций, аллюзий, кодов, втянутых Хржановским в фильм, — и это для фильма, где присутствует Бродский, нормально, хотя для того, чтобы устроить это присутствие, другому автору, хватило бы содержания «Полутора комнат», тем более, что еще «есть адреса», и снимать можно было в сохранившихся интерьерах, а играть — одними рисунками Бродского. Хржановский же по обычаю своему еще притащил в фильм множество драгоценностей галерей и музеев и впустил в него, волшебным образом оживив, драгоценности нашей облупленной Венеции.
Нужны напряженная работа и едва ли не специальная подготовка, чтобы ничего не пропустить, все опознать, уловить тонкие связи — и попросту уследить за перебросками во времени, за вольной игрой стилей. Но самое потрясающее и одновременно самое трудное для приятия и восприятия в фильме Хржановского — соединение в единый поток реконструкций того, что вынес Бродский на
страницы «Полутора комнат» и того, что разнообразно, порой причудливо резонирует этому в нем самом. «Нелепо, смешно, безрассудно, безумно, волшебно...».
На волнах памяти сильно качает. Волны разной силы, высоты, состава. Нежные усмешливые зарисовки, напоминающие о хорошем детском — откровенно играющем - театре. Что-то вроде овеществленных стихов, которые бормочешь про себя — и вдруг
узнаешь в чем-нибудь давно знакомом: пейзаже, предмете, мелодии. Что-то совсем «настоящее», внятное и определенное со всеми деталями — по выражению Бродского, «пленка, отснятая при свете жизни». Штиль привычного ненапряженного чтения экранного текста и вдруг — цунами мощного, ударяющего в сердце образа, большого режиссерского жеста.
Из многих эпизодов такого рода самым величавым и душераздирающим показался мне тот, где город покидает музыка. 53-й, «дело врачей» готовится депортация евреев. Под каноническую мелодию еврейской скрипки, сопровождаемых изумленными взглядами оживающих в тревоге мраморных кумиров, выскальзывают из окон поднимаются в небо, строятся летят, удаляются вслед за огромным траурно-торжественным роялем хрупкие струнные, тяжелые от спрятанного в них грома ударные, сверкающие, гордые «иерихонские» духовые... «Как журавлиный клин в чужие рубежи...».
Больше и лучше всего в фильме Андрея Хржановского — то, что о детстве. О юности, молодости, об осознании себя, о друзьях и спорах, о суде, ссылке, изгнании он говорит, как об известном — не всем, но достаточно. Тему последнего поколения, для которого
культура была насущной, едва ли не биологической потребностью — равной потребности в свободе и истинную свободу обещающей, в присутствии Бродского и тем более в фильме Хржановского обойти было невозможно. Но в этой части фильма нет высоких волн, открытий, ударов в сердце. Об эмиграции — совсем немного. В этой части лучшее — звонок родителям, разговор, где главное прячется между словами.
Ожидающим от фильма Хржановского «разгадки Бродского» здесь ловить нечего. Да и загадки нету. Своим сбывшимся (и невысоко им ценимым) Бродский обязан огромности таланта. Ей же — путем одиночки. Одинокие идут дальше. И печаль такого пути таланту
соразмерна.
Два абзаца из «Полутора комнат» про ворон, поселившихся во дворе американского дома Бродского после смерти родителей, Хржановский развернул в целый анимационный романс о влюбленных, договорив за поэта то, что тот спрятал между словами. Не стану здесь рассуждать, хорошо ли сыграли родителей Бродского Алиса Фрейндлих и Сергей Юрский — Хржановский точно «сыграл» лучше. Прелестные, чуть смешные, птицы так похожи на Папу и Маму, как это бывает только в счастливом сне, посланном любящими.
А еще они похожи на птиц из «Сказки сказок» тех, что ступают по снегу, не сминая его, но волшебным образом оставляют смешные, изящные, трогательные следы. И это тоже позывные. Из детства, когда с высоты невеликого роста, внимательными еще ко всему на
свете глазами, мы, защищенные от бед и суеты теми, чья любовь к нам не требовала причин, по-настоящему могли разглядеть творящиеся повсюду чудеса. И взять их в первомолекулу, в основание души, где помещаются все наши предназначения,
нерасторжимые связи, надежды, страхи, стихи.
У большинства людей, тратящих жизни на то, чтобы жизнь удалась, первомолекула со временем отвердевает, превращается в неуютный, беспокоящий камешек в сердце. Есть умельцы, ухитряющиеся от него избавиться — вместе со всеми беспокоящими воспоминаниями — растолочь, растворить, без зазоров заполнив душу деловитыми голосами дня.
Мы же теперь помолчим. Хотя бы три минуты. Чтобы услышать голоса нуждающихся в помощи — так же, как мы, защищенные теперь от страхов и безмерной печали только надеждой на Встречу. Помолчим в память о наших родителях, которой и посвятил свой
завершающийся Встречей фильм Андрей Хржановский.
Басина Н. Пленка, отснятая при жизни // Экран и сцена. 2009. № 10.