Известно, что большая часть зрителей — зрительницы. Однако подавляющее число режиссеров — режиссеры. Поэтому у кино не женское лицо. Женщина получает звание режиссера, только если ее фильм будет оценен высшим баллом по суровой «мужской» шкале: элитарное, жесткое, страшное. В этом смысле Кире Муратовой повезло довольно поздно, зато ее «Астенический синдром» прошел по всем этим трем категориям и с перестроечным пафосом был прочитан исключительно как блистательно поставленный окончательный диагноз больного общества. В хвосте такой яркой кометы тогда же снятые с «полки» провинциальные мелодрамы Муратовой — «Короткие встречи», «Долгие проводы», «Перемена участи» — при общем одобрении прошли все-таки по разряду изящного дамского рукоделия, за которое хвалят, но по большому счету не ценят. От нее ждали очередного «синдрома» — и как же шикарно она всех обманула, предъявив сладкую рождественскую сказку про подкидыша, найденного в капусте «чувствительным милиционером». Эта программно-яркая и забавная картина, автор которой так мало озабочен не только глобальными проблемами, но даже и сюжетом и при этом так внимательно вглядывается в жесты, интонации и детали, поставила перед фактом, что режиссером (как и папой римским) может оказаться женщина. Если бы не этот резкий поворот кругом, сделанный Муратовой в «Чувствительном милиционере», ее последнюю картину «Увлеченья» ждало бы оглушительное разочарование критиков: мы-то думали, что вы — мужчина...

Но теперь они это высказывают с опаской, оглядываясь, и всерьез ругают или хвалят (что в данном случае одно и то же) монологи медсестры, написанные в стиле «черного юмора» и сыгранные в собственном стиле Ренатой Литвиновой — этакой фригидной Мэрилин Монро из Урюпинска. Да, критики теперь побаиваются этой режиссерши: конечно, трудно расставаться со спасительным убеждением, что женщина — друг человека, но в случае Муратовой приходится это делать.

(Интервью 1994 года)

— Кира Георгиевна, всю жизнь мечтаю взять у вас интервью в духе ваших картин: десять раз с разной интонацией повторить один и тот же вопрос. Как бы вы отреагировали?

— Пожалуйста! Попробуйте... Только что ж вы меня предупредили?

— А зачем эти повторы реплик — раз по пять?

— Это, наверное, мания... Я оперу люблю. Люблю оперу.

— Оперу?

— Ну да, там герой поет: «Я люблю-ю тебя, я люблю тебя, я безумно люблю тебя!» А она: «Светит луна-а... Светит луна...» А хор: «Смотрите, как они друг друга любят! Смотрите, как светит луна! А также птички, а также птички, а также птички, а также птички...»

— Говорят, что у вас герои друг друга не слышат, потому что друг друга не любят. И вы людей не любите.

— Это все клише, стереотип. На самом деле так просто музыкальнее. Что до моей любви к людям, хочу эту тему закрыть: не понимаю, что значит любить людей. Я не кошка и не Господь Бог. Я сама человек. Чтобы любить людей вообще, надо быть сверху, или сбоку, или внизу... Я одних людей люблю, других — нет. Если вам кажется, что это человеконенавистничество, то я соглашаюсь и закрываю тему. В Берлине после показа «Увлечений» ко мне подошла какая-то пара, видимо, из русских, потому что они очень правильно говорили. Картина их страшно разозлила, они прямо кричали: «Вы ненавидите людей! Вы показываете сумасшедших, вы сами сумасшедшая!» Я не понимала: неужели эта картина стоит того, чтобы так из-за нее волноваться? И они так брызгали слюной, что подошел Армен Медведев (председатель Госкино. — Ред.) и заслонил меня плечом. Они тогда стали уходить, а я им вслед кричу: погодите, объясните, мне же интересно! Но они ушли, потому что, по-моему, сами боялись, что если останутся, то просто меня побьют.

— Откуда возник сюжет «Увлечений»?

— В первом варианте это старый сценарий, середины 70-х, который я писала по повестям писателя-лошадника Бориса Дедюхина для другого режиссера. Тогда мою «Княжну Мэри» остановили на стадии проб, потому что усмотрели какие-то намеки — в то время на все так смотрели: Печорин, да? Мэри, да? Не-ет, мы знаем, кого ты имеешь в виду! И знакомый режиссер мне сказал: у тебя получаются экранизации, напиши по книжкам про лошадей. Но ему не подошло — сложно. Сценарий лежал-лежал, теперь мы его доделали, и я, наконец, стала снимать сама. Так долго он лежал еще и потому, что я лошадей боюсь.

— А чего вы вообще боитесь?

— Всего физического. Самолетов, воды, темноты, высоты. Остального почти не боюсь: ну что мне могут сделать?..

— Как вы объяснили бы название своей картины?

— Буквально. Каждый увлекается своим, и это увлеченье заслоняет весь остальной мир. Вот я увлекаюсь кино, а лошадники — своим миром. Они и на съемках увлекались. Мы снимаем скачки, по сюжету надо, чтобы один пришел первым, а другой — вторым. Вроде договорились. А он увлекается и приходит первым. И так — три раза подряд.

— Судя по всему, одно из ваших «увлечений» — сценаристка Рената Литвинова, сыгравшая в фильме медсестру...

— Ну, Рената... Рената — это предмет обожания всей группы. Она такое существо... одна из самых замечательных личностей, известных мне. Хотелось ее снимать. Попробовали ее на циркачку — нет, никак: пластика не та. На циркачку нужна принцесса, это у нас Светлана Коленда, а Рената — не принцесса, а королева. Но до того не хотелось ее терять, что героиня раздвоилась: задумана одна девушка, а стало две. Женя Голубенко, соавтор сценария, придумал персонаж «медсестра» и ее «увлечение» моргом. Я спросила: Рената, вы хотите сыграть медсестру, влюбленную в этого жокея, упавшего с лошади? Она говорит: да, хочу, но не хочу быть в него влюбленной. Это от античности у нее, от греческой трагедии: надо страдать, не искажаясь чертами лица, не показывая своих страданий.
А потом она, оттолкнувшись от морга, написала множество монологов. Отобрали четыре.

— Вы согласны, она отчасти играет себя?

— Да... Но что значит — играть себя? Замнем для ясности, а? Искусство всегда процесс осознанно-неосознанный. Загадка, насколько он осознан в каждую минуту. Всякий художник играет, пишет, рисует себя, даже если отрицает это.

— По-моему, в Ренате очень много манерности.

— А вы вкладываете в это какой-то отрицательный смысл?

— Да, потому что...

— А так нельзя! Вы можете вкладывать в это отрицательный смысл, только когда говорите о Смердякове. А о людях искусства так нельзя говорить: это — стиль. Вот младенец родился — и он уже манерный. Но это же для него естественно! Рената такое органично-манерное существо. Мы Ренату будем защищать! Она — добрый ангел картины, мы ведь закрывались, четыре месяца стояли, никто не давал денег, продюсеры один за другим банкротились и перепродавали нас друг другу. И тогда Рената нашла Игоря Каленова из «Никола-фильм», он и спас картину. Дело, конечно, не в этом, просто она из тех личностей, которые меня сразу цепляют... Рената — красавица, у нее просто мания красоты. Это прекрасно! Она мне звонит и говорит: все так хвалят карти-ину! А я отвечаю: что вы, Рената, какое хвалят! Вон в «Известиях» как выругали! То есть это смешно, конечно, но вся статья — «что это такое?! что это такое?!». А она отвечает: да ну, этот человек — он ведь такой некрасивый, такой страшненький! Вот у нее такое представление о связи вещей. (Автор статьи в «Известиях»,
Валерий Туровский, одобряет упоминание себя в таком контексте. — ДБ.)

— Вам обязательно надо разглядеть в человеке манию, чтобы им заинтересоваться?

— Я не все делаю осознанно. В принципе люблю нонконформистов. Люблю яркую уникальность в отличие от так называемой типичности.

— Когда вас знакомят с новым человеком, на что вы обращаете внимание прежде всего?

— Я не знаю... не знаю. Вы хотите, чтобы я уж очень осознавала себя, а я не во всем себя осознаю. Когда ко мне подходит человек (в данном случае журналист) — он сам режиссер, сам выстроил свое поведение, срежиссировал, в том числе и меня. Например, говорит какую-нибудь глупость, я не выдерживаю, перебиваю его и начинаю опровергать, рассказывать сама. Тем самым, оказывается, даю ему необходимый материал, а он меня только спровоцировал. Но это я понимаю обычно задним числом.

— В кино есть муратовская манера — пусть трудноопределяемая, но узнаваемая. А в жизни?

— Она изменчива, эта манера... Я почти никогда не могу ее выдержать в чем-то одном. Говорю себе, например, что буду спокойна, ни на что не буду реагировать... Не могу!

— А в быту, в магазине, на кухне?

— О, это все так ужасно! Я так ненавижу магазины, готовку... Как вообще можно любить то, что надо делать каждый день?! Быт — это необходимость... Короче, это так противно, что я даже не хочу об этом говорить...

— Хорошо, вернемся к кино. Вам нравятся ваши картины?

— Нравятся. Среди своих фильмов я чувствую себя защищенно, уравновешенно. Это как дети, которые защищают свою мать.

— Вам хочется пересмотреть что-то из своих прежних работ?

— Пересмотреть — в смысле переделать? Никогда.

— Нет, в смысле посмотреть. По телевизору, что ли.

— Периодически приходилось. Даже слишком много раз. Был период, когда меня материально и духовно поддерживали киноклубы, бюро кинопропаганды, знаете — встречи со зрителями и так далее... Тогда я волей-неволей смотрела себя слишком часто.

— Что вы собираетесь снимать?

— Мое дежурное желание — фильм ужасов. Триллер.

— Какой триллер вам страшно было смотреть самой?

— Тот же, что и всем. «Молчание ягнят».

— И вы хотели бы снять такую картину?!

— Что значит «такую»? Фильмы Хичкока, конечно, лучше. Но это тоже хорошо. Очень профессиональная картина.

— Какие еще из фильмов, виденных в последнее время, вас зацепили?

— «Охота на бабочек» Иоселиани. «Нелюбовь» Рубинчика «Элегия из России» (не «Русская элегия», но тоже Сокурова). Это совершенные фильмы. Еще на берлинском фестивале мне очень понравился фильм «Тотал-балалайка-шоу». Замечательный Цивкиссер финский: Аки Каурисмякки. Запомните его имя. Такое финско-японское. Это документальный фильм-концерт о новом имидже, который нашел себе ансамбль Александрова... плюс «Ленинградские ковбои». Такая мощь!

— Кто из режиссеров вашего поколения на вас повлиял?

— Рустам Хамдамов. Научил заниматься костюмом.

— Ничего не видел. Вы можете определить его манеру?

— Думаю, что это — культ вещей. Обожествление вещных цивилизаций...

— Что вы читаете в свободное время?

— Толстого, Достоевского, Петрушевскую, Маканина, Солженицына и т. д. А Чехова не люблю.

— Это хорошо.

— Вы на все говорите «хорошо». Нравится — хорошо, не нравится — тоже хорошо. Какое-то у вас очень здоровое отношение к жизни. Как тот врач у Чехова: «Больной перед смертью потел?» — «Потел».

— Это я радуюсь подтверждениям своих предположений. Сам-то я люблю Чехова. А вообще, Кира Георгиевна, с вами сложно разговаривать.

— Почему?

— Я боюсь, что это вам неинтересно. Вам только кино снимать интересно.

— Не только снимать, еще монтировать люблю.

— Вот, скажем, много ли у вас друзей, к которым вы ходите общаться, пить чай?

— Я замкнуто живу. И времени нет. И дети. Я человек нелюдимый, вся общительность — в работе. Моя работа — это сплошное десятикратно увеличенное общение. Потом хочется молчать... У меня нет времени и энергии даже написать письмо любимой Тамаре Федоровне Макаровой, моему педагогу прекрасному.

— Вот видите. А тут интервью.

— Приятно, когда проявляют интерес к моим фильмам, но в принципе интервью — это же совсем ненужная вещь. Я в искусстве не потакаю вкусу публики. А в интервью потакаю. Это нехорошо. Происходит так оттого, что я не люблю нецеленаправленный разговор вообще: об искусстве, о жизни, обо мне. Я стремлюсь этот разговор побыстрее закруглить, закончить. Это из-за меня, не из-за вас. Я предпочитаю, чтобы изучали не меня, а мои фильмы.

— Есть сплетня, что ваш вгиковский мастер Сергей Герасимов относился к вам неровно. Что вы всегда ссорились?

— Нет, это сплетня. Я была одной из любимых учениц и просто обожала его. Он гениальный педагог, он учил слушать слово, интонацию, учил любить характеры. Уникальный ум и талант, он, может быть, меньше воспринимал зрелищное, визуальное... Я до сих пор не могу объективно относиться ни к одному фильму Герасимова. Такое чувство, что слышу его голос, вижу его самого, будто разговариваю с обожаемым человеком.

— В этом году у вас юбилей. Вы его будете отмечать?

— Нет, это скучно, принужденно. Говоря светски, это не мой стиль.

— А ваше «скорпионство» на вас как-то сказалось?

— Ну, грубо говоря, скорпион легко раздражается и сам себя кусает. Раздражаюсь я легко. Про укусы надо подумать.

— А на сколько лет вы себя чувствуете?

— Не знаю. Как, по-вашему?

— Лет на тридцать пять — сорок.

— Хорошо, ладно, пускай так.

Муратова К. Кира Муратова: «Я не кошка и не Господь Бог» (беседует Д. Быков) // Столица. 1994. № 20.