(Беседует Ася Колодижнер)

— Кира Георгиевна, критики решительно разошлись в оценках Вашего фильма «Чувствительный милиционер». Даже многие из горячих поклонников прежней Киры Муратовой его не поняли и не приняли.

Я знаю, что никакого прогресса нет. Тем более его не может быть в искусстве. И все же мы идем куда-то по ступенькам, совершенствуясь в одном и неизбежно теряя в другом. Критики, которым нравились «Долгие проводы» и «Короткие встречи», еще принимали «Познавая белый свет», но уже прохладнее. Когда в режиссере идет накопление каких-то неведомых критикам качеств, то поначалу они еще способны это воспринимать. Затем наступает предел, за которым следует отторжение. Зритель может прямо сказать: мне не нравится, и все. А критики вынуждены трактовать твое произведение и рассуждают, очевидно, так: мне же нравился этот режиссер и мне необходимо его понять. Хотя на самом деле все просто: прежде горячо любимый режиссер стал другим и чуждым. А они пытаются свою нелюбовь спрятать за киноведческие размышления и пояснения.

— Ваших героев восприняли как бесчувственных марионеток в руках автора. Соответственно авторское отношение к ним оценивалось как отстраненно-ироническое.

Писали даже, что я не люблю детей. Конечно, режиссерское отношение к своему фильму субъективно. Большинство статей о фильме меня изумило, но это естественное состояние для режиссера — изумление. Он ведь смотрит изнутри, а извне все видится по-другому. Но нельзя путать форму и содержание. Ведь существует примитивизм, например. И примитивизм сам по себе не несет положительного или отрицательного начала. Это форма и не больше. Разве у Пиросмани изображены бесчувственные марионетки? Конечно, нет.

— Получилось так, что на съемках «Чувствительного милиционера» Вы впервые работали с западным продюсером. Как складывались Ваши отношения с Марком Рюскаром?

Отношения складывались очень плохо, отвратительно они складывались. На самом деле мне сразу все было понятно, но я не послушалась своего внутреннего голоса. Я прельстилась сладкими речами, а получилось так, что меня соблазнили и обманули.

— Означает ли это, что дальнейшее участие в совместных проектах для Вас невозможно?

Во всяком случае, сейчас вся эта копродукция внушает мне страх. С фирмой «Паримедиа» я больше не хочу и не буду иметь ничего общего. А потом — кто знает? — может быть, меня снова кто-нибудь соблазнит. Но у меня есть опыт, который позволяет надеяться, что я не совершу в следующий раз ошибок, если придется сотрудничать с кем-нибудь из западных партнеров. Смогу понять с самого начала, с кем имею дело. Пока на новом фильме я работаю с российскими продюсерами. Один из них, Евгений Полымчук, играл в «Чувствительном милиционере» небольшую роль стража порядка.

— Вы полагаете, что российское кино в принципе может вполне успешно существовать без привлечения иностранного капитала?

Это смотря какое кино. Насчет дорогостоящего я не уверена. Может быть и нет.

— Вы верите в саму возможность встречи с нормальным западным партнером, который бы Вас устраивал как продюсер?

Я не знаю, нужны ли мы нормальным. Вернее, нужна ли я. Потому что я не снимала и не снимаю фильмов, которые пользуются кассовым успехом и способны приносить прибыль. А желание получить прибыль — естественное желание для всякого продюсера. Да, он должен хотеть денег — чего же ему еще, собственно, хотеть? Я не это считаю противоестественным. Я считаю противоестественными способы, с помощью которых продюсер пытается достичь своей цели. Ненормальны хитрость и мошенничество. Ненормально, когда сюда приезжают как в неразвитую колонию, пускай это трижды банально звучит.

— Фестивальная судьба Вашего фильма сложилась удачно?

«Чувствительный милиционер» был показан на Венецианском фестивале и ничего там не получил. Однако были случаи, когда его приглашали на другие фестивали, но французы просто не потрудились напечатать в срок копию. Им фестивали не нужны.

— Тем не менее в успешном западном прокате фильма они наверняка были заинтересованы. Знаете ли Вы, как он был прокатан?

Я ничего об этом не знаю. Все права на фильм находятся у продюсеров. Даже негатив, и тот у них. Я с этими людьми не общаюсь и понятия не имею, кому они продали «Чувствительного милиционера», и продали ли его вообще. По договору они должны были мне платить какие-то проценты, но мне никто ничего не говорит, а сама я не спрашиваю. Я вообще не трачу усилий на то, чтобы получить информацию о судьбе своих работ. Меня это никогда особенно не занимало. И уж тем более я не пытаюсь эту судьбу каким-то образом организовать. Мое дело — снимать кино.

— В то же время Вы едва ли можете испытывать ностальгию по временам тотальной государственной опеки важнейшего из искусств?

Для меня государственная опека была смертельна, когда мне не давали снимать. Потом она стала для меня очень приятна, когда случилась перестройка и я вошла в моду. Госкино давало мне деньги на кино, все разрешало и посылало на все фестивали. Вы же знаете, на свете все относительно. Но произошедшие изменения, в принципе, любезны моему сердцу, даже если некоторые из них лично по мне больно хлестнули. Я могу стерпеть и понять многое, потому что считаю это более естественным, чем то, что творилось раньше. Лучше уж так, чем эти ужасы прошлых лет.

— Если ужасы прошлых лет не смогли разлучить Вас с кинематографом, значит, нынешние постперестроечные ужасы тоже бессильны перед вашим желанием делать кино?

Делать кино — это и тогда и сейчас было для меня главным. Это как наркотик, к которому привыкаешь, а его то дают, то отнимают. Но когда не дают, ты все равно пытаешься. Ведь даже если долго не снимаешь — память не отшибает: яд проник уже слишком глубоко. Я не вижу в режиссуре каких-либо миссионерских целей. Я не верю в них. Искусство — это удовольствие, а за любое удовольствие нужно платить. Меня же никто не заставлял ждать и добиваться: не давали снимать кино — вполне могла заняться каким-нибудь другим делом. Поэтому я против того, чтобы делать из режиссеров страдальцев. Никто не приносит себя в жертву. В любом случае он получает удовольствие. Тот, для кого на первом месте стоит любование своей жертвенностью, — получает удовольствие от страданий.

— А если страдания становятся сильнее удовольствия, получаемого от них?

В таком случае человек просто уходит.

Я прельстилась сладкими речами, но меня соблазнили и обманули // Сеанс. 1994. №9.