(Из беседы 1999 года)
<...> Что же касается вопроса о свободе слова: такой ли мы ее ждали? Лично я не могу ответить ни «да», ни «нет». А ответственность, конечно, признаю. Потому что в то время именно Союз кинематографистов, как никакая другая общественная группа, боролся за эту самую свободу слова. В стенах нашего Союза впервые в официальном докладе прозвучал призыв к отмене цензуры — любой! Тогда же появились различные прогнозы и предложения, как защитить зрителя от насилия и порнографии. Но, честно говоря, мы больше думали о защите частной собственности. В тот момент это было самым важным. И даже теперь я не думаю, что мы сильно ошиблись в определении приоритетов.
Кто-то из англичан говорил, что нет другого способа приучить людей к свободе, кроме как дать им ее. Иными словами, надо бросить не умеющего плавать в речку — пусть учится сам. К слову, и с крестьянской реформой было то же самое. Сказать, что уж так крестьяне ее жаждали, хотя и бунтовали, нельзя, потому что больше всего их волновало: а земля чья будет? И когда кто-то из помещиков пытался отпустить крестьян на волю, то сразу вставал именно этот вопрос. И если помещик говорил: «Земля моя, но вы будете брать ее в аренду», — то каждый раз кончалось одним и тем же: «Нет, батюшка, лучше земля наша, а мы — твои».
Конечно, можно было бы лучше подготовить нацию к свободе. Наверное. Но как? Никто не знал. А о том, что бремя свободы окажется тяжким и его не всякий выдержит, естественно, надо было думать заранее.
Соответствует ли моим ожиданиям степень нравственной незрелости общества и, в частности, той его части, которая непосредственно создает это пресловутое свободное слово? Пожалуй, нет. Безответственности оказалось больше. Причем те, кто потребляет свободное слово, оказались гораздо спокойнее, сдержаннее, мудрее, чем я ожидал. И никто, прочтя чудовищную газету «Московский комсомолец», которая несет сплошь негативную информацию и вся состоит из катастроф, пакостей и компромата, в общем-то не стал убивать и не пошел вешаться — так, по крайней мере, мне кажется. А вот масштабы безответственности свободных журналистов, профессиональных интеллигентов, создающих свободное слово, не только молодых, но и привыкших к узде, выросших совсем в других условиях, меня поражают.
Почти все ребята, которые заправляют в «Московском комсомольце», так же, как и многие из сегодняшних известных предпринимателей, откровенно говорят: «Мы прошли школу комсомола и считаем ее полезной». Звучит-то как: «школа комсомола». Эти люди взросли в мире с достаточно жесткими правилами, они создавали фасад, а в коридоре за деньги им разрешалось добиваться практически чего угодно. Вот они и возглавили нравственный беспредел, как только фасад рухнул. Их только копни, и сразу обнаружится или комсомол, или ГБ. Но Бог с ними, поражает то, как быстро, буквально за несколько лет, в журналистской среде создались новые ценности. И люди, которые очень плохо пишут, копейки ломаной не стоят, которые абсолютно безнравственны и свободны от всякой ответственности, стали безумно значительными и пользуются уважением в обществе. Новые молодые им с удовольствием подражают. Это же необъяснимо! <...>
Мне кажется, нужно четко разделить прессу вообще и критику. Это существенно разные вещи. На кинокритике, к примеру, так сильно свобода слова не сказалась, потому что в нашей среде нравы более цивилизованные. Достаточно полистать тот же журнал «Искусство кино». <...>
Что же касается отношений режиссеров и критиков, то я считаю, что режиссеры, которые не огрызаются на упреки по их адресу, поступают совершенно правильно. Конечно, среди режиссеров есть люди злопамятные. Я знаю несколько таких, которые и через много лет не забывают, что некий сукин сын написал о картине то-то и то-то. Но в принципе это ненормально и по природе режиссерской профессии неестественно. Потому что режиссер работает с огромным количеством людей, среди которых всегда есть и абсолютно ему чуждые. Но ради дела он должен находить с ними общий язык. Режиссерская профессия — в значительной степени искусство диалога.
В прошлом отношения «режиссер — критик» находились под государственным колпаком. И в этих отношениях возникали самые невероятные аномалии. Скажем, честность критика могла состоять в том, чтобы не писать о картине, которая ему не очень нравится, если ее собирались положить на полку. Режиссеров государство тоже научило быть лжецами: писали одно, снимали другое, монтировали третье, пытаясь на каждом этапе работы укрыть что-то от вышестоящих инстанций. Хотя были, конечно, люди, тот же Демин, которые даже в тех условиях умели сохранять принципиальность и неподкупность. И если Демину не нравилась картина Даниила Храбровицкого, он так и писал, в результате чего поступила жалоба в ЦК. <...>
Теперь, когда мы получили свободу, мне кажется, вопросы, когда, кого и как критиковать, отпали сами собой. Когда, кого и как хочешь — лишь бы профессионально и честно. Режиссер, независимо от того, что он сам думает о картине, всегда нуждается, если говорить театральным языком, в отзвуке зала. И отзвук критики для него не менее важен. Он может не соглашаться, возмущаться, но хуже самых яростных нападок — молчание, полное отсутствие критики. Я был в такой ситуации. Мой фильм «Осень» не нравился всем моим друзьям профессионалам, кинорежиссерам, кинокритикам, но я не мог понять — почему? С одной стороны, до меня доходили слухи, что где-то под Москвой, в кинотеатре зрители чуть не сломали двери, чтобы посмотреть фильм, с другой — ни одной рецензии, никаких упоминаний. И поверьте, такое существование в пустоте при наличии уже готовой картины необыкновенно болезненно, необыкновенно разрушительно, оно подтачивает само стремление к творчеству. Начинаешь невольно задумываться: а стоит ли вообще этим заниматься? Я, конечно, по себе сужу, но отчасти из-за такого молчания я и бросил заниматься режиссурой.
Беда — не когда критики критикуют, а когда они перестают делать свое дело и начинают политиканствовать. Особенно это видно на таких фестивалях, как «Кинотавр», «Киношок». Возникают разные группировки, партии, где люди соединяются причудливым, загадочным для меня образом. Я помню, например, как на «Кинотавре» одна милая ленинградская критикесса, которой Союз кинематографистов помог когда-то выбраться на поверхность из подполья, с безумным рвением лоббировала фильм А. Рогожкина и с невероятной злобой топила всех остальных. А когда первая премия была присуждена «Особенностям национальной охоты», она так неуемно ликовала, что у людей это вызвало настоящую реакцию отторжения.
А ведь критик именно потому, что он смотрит со стороны и объективен гораздо больше, чем вовлеченные в процесс режиссеры, должен воспринимать кинематограф как общее дело. Именно критик должен поддерживать и в себе, и в других ощущение цельности, единства. Это, если хотите, его хлеб, профессиональная ответственность. Лично я мог бы назвать многих критиков, которые мне нравились. Например, А. Тимофеевского и В. Шмырова, когда они лет десять назад только начинали. Интересно начинался ленинградский журнал «Сеанс». Хотя, на мой вкус, у них была несколько залихватская интонация, и литературный темперамент иногда не соответствовал предмету рассуждения.
Читаешь какую-нибудь рецензию про какой-нибудь милый фильм. Действительно, было в нем нечто талантливое, но удивляешься, сколь адекватно выражает критик себя и сколь неадекватен он по отношению к тому, что увидел на экране. <...>
Михалков Н., Смирнов А. О свободе, о критике и глобальной геополитике [беседу ведет Л. Карахан] // Искусство кино. 1999. № 8.