Для всех, кто зацепил позднесоветскую эпоху, словосочетание «Уренгой — Помары — Ужгород» сопоставимо с БАМом и московской Олимпиадой: эти позывные неслись из всех утюгов... Где сейчас те Помары? Неужто по-прежнему между Уренгоем и Ужгородом? Разве прошло тридцать лет? Разве время движется? В фильме Манского движется только газ по трубе. Со страшной скоростью.
Все рецензенты отметили расчисленность замысла, темпа, ритма, поступательное движение повествования, равно лишенного публицистической эмоциональности, этнографической холодности или любопытства путешественника-зеваки. Камера (оператор Александра Иванова) объективна, крупные планы исключены, композиция рациональна, кадр отцентрован иногда до полной симметрии. Автор за кадром помалкивает и в историю не вмешивается: любой текст от лирического героя сломал бы эпическую интонацию. Труба сама по себе настолько монументальна и совершенна, что достаточно нескольких минутных монтажных врезок — строгих интерьеров сияющих подстанций, — чтобы задать ритм двухчасовой картине, рассыпавшейся было на собранье пестрых глав.
Нанизать жизнь на трубу — это была отличная идея. Труба длинная — жизнь вдоль нее разная. Труба давняя — жизнь при ней долгая. Труба пробивает пространство, собирая его в симметричные складочки, и возникают музыкальные рифмы и повторы. Труба выводит из времени в вечность, поэтому все рядом с ней кажется анахронизмом. Все публицистические идеи и исторические аналогии, возникающие в картине, — только следствие этого строгого поступательного движения, этого ритма. А метафоры и символы рождаются, прежде всего, из метонимии, из странного соседства механизма и жизни, разных жизней между собой.
Каждый эпизод картины представляет собой свернутую повесть: мы видим героев не только в настоящем, но в прошлом и будущем, в горе и в радости, в будни и праздники. Иногда для этого нужно побегать за персонажем, иногда, наоборот, посидеть и послушать. Повествование о жизни ведется в формах самой жизни, как писали в советских учебниках.
Сюжет про уренгойских автохтонов, на первый взгляд, про традиционный уклад: кухлянки, олени, яранги, подледный лов. На второй взгляд, труба все это разрушила: рыба, вытащенная из полыньи, дохлая и вонючая, в факеле, который рвется из сугроба, символически горит синим пламенем целая аутентичная цивилизация. На третий взгляд, это не очень печалит: в яранге бубнит телевизор, мобильный телефон на гвоздике разговаривает на разные голоса, для скорой езды есть снегоходы, а гонки на оленьих упряжках — часть спортивной программы Дня оленевода. Эта цивилизация сгорела не в трубе. Она устарела, просто не настолько, чтобы умереть.
Стела «Европа — Азия». Жених тащит невесту через воображаемую границу. Урна, заваленная пустыми бутылками из-под шампанского: здесь все так женятся. В окрестностях трубы не всё экзотика, жизнь бывает типичной: неубиваемый тамада с народными потехами, танцы под Уитни Хьюстон и вечный слоеный пирожок.
Вагон-храм погромыхивает по рельсам, занесенным снегом. Поп скрипит по безлюдной улице, набредает на молодую мамашу, но она крестить новорожденного не хочет, сама некрещеная, а муж на работе. В вагон на молитву собираются только потертые старички да старушки. Эта история монтируется с историей матери и ее сына-инвалида: старуха рассказывает, как в молодости училась на тракторе, а сейчас что? День прошел — к смерти ближе.
Сельский ветеринар, напротив, с удовлетворением констатирует, что жизнь стала лучше — вон уже с кошками приходят, а раньше кошки жили и мерли сами по себе. Правда, главные пациенты — все равно коровы.
Сельский погост, на котором мужички долбят топором и кайлом мерзлую землю, долбят долго, долбят трудно, долбят целый день, чтобы поставить в яму гроб и проводить человека как положено.
Праздник 8 марта: глава муниципального образования, холодный клуб (все «милые дамы» сидят в шубах и платках), народные песни, школьные пляски. И только тут (полпути уже проехали!) поминают люди заглавную трубу — может быть, проведут и к ним отвод. Впрочем, особо никто не надеется.
Монтаж неспешен, эпичен, эпизод к эпизоду, от одного острова жизни к другому. Здесь нога человека еще ступает, но руки уже давно никто не прикладывает. В кадре почти нет молодых, пространство населено стариками и старухами, ветеранами и инвалидами, для которых труба когда-то была сполохом энтузиазма, а сейчас и следа его нет. Труба качает газ в одну сторону, обратки нет. Зрители дружно отметили рифму: похороны в глухой деревне — и крематорий в чешском городке; выматывающее долбление мерзлой каменной земли — и мраморная высокопарность зала для прощания; ватники и валенки — и белые штиблеты и шляпки; прожитый ради покойника день — и кратенькое прощание, чтобы успеть в обеденный перерыв. Газ, который недоступен живым, и газ, которого не жалко для мертвых.
Но «Труба» спроектирована не как культурологическое эссе или публицистическая статья. Это эпос, он рассказан гекзаметром, он объективен и невозмутим, не различает малого и великого, переправа на пароме не менее важна, чем День победы. Эпосу неведомы различия между людьми, придуманные новым временем: бабушка-трактористка, сидящая без газа и света посреди зимы, дедушка-трубач, которого иногда зовут играть перед футбольным матчем, или немецкий гастарбайтер, что развозит газовые баллоны, равно одиноки и придавлены судьбой. Двести часов отснятого материала за восемь месяцев монтажа ужались до выразительной и печальной истории о том, как ушло время и захудала жизнь. Как проговорилась крановщица с двадцатью шестью годами горячего стажа: «Было детство, юность, а сейчас уже старость, знаете, это уже не то...» А трубе хоть бы что: она не люди, она железная.
Грачева Е. Востриков А. Road-эпос // Сеанс (сайт). 2 апреля. 2014