«На Кубе появилась говорящая собака. Один богатый американец узнал об этом, привёз её в Америку. Собака неделю жрёт, другую жрёт. Американец спрашивает слуг: „Ну что, заговорила? — Нет. — Отправьте её обратно“. Тут собака как заорёт: „Б...!!! Нет! Только не на Кубу!“» Анекдот, рассказанный в фильме хохочущими кубинцами, ставит с последней хохочущей же прямотой вопрос, вынесенный в название: «Родина или смерть»?
Смерть, как известно, неизбежна, а родина — что родина? Если верить Виталию Манскому, это узкий зазор между мечтой и очередью за рыбой, сквозь который он ведёт нас весь фильм, оказываясь в самых неожиданных местах, — например, в школе танцев или на собрании поклонников африканских культов. Надо думать, Манский понимал: как и название, сама идея снять фильм про Кубу греховна в своей банальности. Простенькие качельки, на которых раскачивается остров революции в своём традиционном образном воплощении — очарование-разочарование, революция-проституция — чтобы удивить, нужно нечто большее, чем смердящий труп надежды на лучший мир.
Если говорить про «удивить», то начало не разочарует никого: перед титрами юные жаркие кубинки показывают на камеру, что на самом деле значит танцевать, после титров — уставшая очередь людей на кладбище томится в ожидании костей своих родственников. Старое кладбище не расширяют, поэтому отдохнувших в земле нужно выкопать и перенести в колумбарий. Люди терпеливо ждут под солнцем, пока могильщики сноровисто, но без особого почтения, очистят рёбра и позвонки от мусора. Заплатить за место в колумбарии можно за год, за два, за десять — сколько хватит денег и заботы о мёртвых.
Эта дискотека эроса и танатоса, выраженная отменного качества кинематографией, настраивает на ожидание череды образов, из которых должен сложиться ответ: что такое Куба? Ответа не будет. Куба Манского — опрокинутое в Карибский бассейн отражение СССР конца восьмидесятых, запотевшее от тропической истомы зеркало, в котором мы можем со вкусом высматривать приметы совсем недавних унижений, одержимостей и повседневной доблести выживания.
А что же сама Куба? В западной документалистике каждый эпизод «Родина или смерть» стал бы отдельным фильмом. Вдова, которая одна пытается вырастить дочерей и с одобрением рассказывает о том, что за проституцию несовершеннолетних в тюрьму сажают родителей. Революционерка, которая ни о чём не жалеет. Подъём флага в школе, политинформация в цехе. Клуб танцев, где европейские женщины находят себе пластичных темнокожих кавалеров — совсем не дорого. Вудуистские культы, пришедшие на смену коммунистической магии. Для Виталия Манского этот взгляд, похоже, не то что бы слишком частный — скорее коррумпированный экзотикой как новой формой колониализма. Выражением тайного и непристойного желания фестивального кино, чтобы объекты исследования оставались такими же экзотичными (то есть бедными, непонятными, но стремящимися к западным ценностям), а мы бы высасывали из их жизни полезные уроки и вдохновение. В Гаване Манский увидел слишком много узнаваемого для жителя России старше сорока, чтобы на это купиться, мы тоже совсем недавно были экзотикой — с Кашпировским, «наташами» и старыми революционерами. По отдельности эти куски для него — лишь разрозненные прельщающие фрагменты, каждый из которых коварно пытается отвлечь от целого.
Цена за старомодную веру в объективную документалистику оказалась довольно высока — фильм вот-вот распадётся на эпизоды, рассмотренные с точки зрения социалистического гуманизма Виталия Манского (честно заплатившего свои песо за колумбарий для почившего социалистического реализма). Но это приемлемая цена. Если в «Девственности» принципиальная старомодность привела Манского на грань комичного, то в «Родина или смерть» она выглядит доблестью — более умного и точного взгляда на то, что с нами случилось в восьмидесятые, мы вряд ли дождёмся. А про Кубу фильмы ещё будут.
Костылев А. Что нам Куба? // Блог Сеанса. 6 июня 2011.