Этот фильм целый год со времени своей европейской премьеры в Лейпциге вызывает волны полемики. Напоминаю: Виталий Манский приехал на съемки в Пхеньян, сюжет и герои (отец, мать и восьмилетняя дочь) были утверждены корейскими товарищами. Документальное кино в тамошнем понимании предполагает тщательные репетиции под эгидой кураторов-спецслужбистов. По ходу их многое меняется: герой из журналиста превращается в инженера, план на фабрике выполняется на 150 процентов, в следующем дубле — уже на 200. Картина становится все более совершенной, близкой к идеалу, а отвечает ли она реальности — вопрос риторический. Так же как нельзя быть стопроцентно уверенным, что выступающие в фильме папа, мама и дочка — это действительно семья, а не подставленные статисты.
Так или иначе, сюжет задан. Папа-инженер и мама—работница молокозавода добиваются все более ярких профессиональных достижений. Дочка, готовясь вступить в ряды пионеров, встречается с ветераном войны и готовится к всенародному празднику, который становится кульминацией фильма. Маленькие девочки, читая со сцены стихи о великих вождях, впадают в экстаз, а сидящие в зале взрослые дяди с каменными лицами внимают этому почти порнографическому зрелищу.
Но режиссеру, обманув бдительность спецслужб, удалось также запечатлеть кое-что из репетиций и немножко — из подлинной жизни Пхеньяна за окном отеля: например, серая масса на улице, толкающая автобус, чтобы он тронулся с места. Съемки не были завершены даже наполовину, когда корейская сторона прервала работу над фильмом, так что он монтировался из того, что все же успели отснять и вывезти из страны. В адрес Манского посыпались обвинения в обмане, и не только со стороны корейцев. Негодующие инвективы звучат и из России: ведь обман может обернуться репрессиями, чуть ли не казнями для героев картины. «Стоит ли искусство слезинки ребенка?» — вопрошают моралисты. Они не слышат пошлости, звучащей в этом вопросе, подозреваю, от нее поморщился бы и Достоевский, доживи он до наших дней. Ведь, как правило, эти моралисты легко мирятся с чудовищными гнусностями, творящимися не только в Корее, но и гораздо ближе, у них на глазах.
Дилемма «спасать или снимать» подстерегает каждого документалиста, и каждый решает ее в согласии со своей совестью и интуицией. В определенном смысле роль кинематографиста, попадающего на территорию тиранического антимира, можно сравнить с работой разведчика. Но стоит сменить оптику, систему приоритетов — и вот уже документалист обернется злокозненным вредителем, тогда и впрямь выйдет, что Манский — шпион германский.
В России со свойственными ей чертами салтыков-щедринского абсурда судьба фильма «В лучах солнца» выглядит лакмусовой бумажкой культурной ситуации в целом. Классическая фраза «Пастернака не читал, но осуждаю...» точно накладывается на историю с фильмом: ведь по этому поводу высказывается «общественное мнение», составленное преимущественно из глубоких мыслей тех, кто картины не видел. И — вольно или невольно — способствует тому, чтобы никто так и не увидел.
Казалось, высосанный из пальца конфликт уже был погашен. Минкульт после долгих проволочек выдал фильму прокатное удостоверение, а его российская премьера состоялась в Петербурге на международном фестивале «Послание к человеку», где картине были присуждены приз международной кинопрессы ФИПРЕССИ и приз российской прессы. Однако ситуацию продолжали раскачивать и сверху, и снизу, и особенно «сбоку» — со стороны посольства КНДР, проявившего выдающуюся дипломатическую активность с целью помешать судьбе картины. И нельзя сказать, чтобы совсем безуспешно, учитывая набирающий у нас силу тренд — запрос на цензуру. Цензура ведь необязательно должна быть описана в законе: в советские времена ее практику отлично отработали в форме «телефонного права», а в наши дни обогатили методами экономического воздействия.
Еще в конце прошлого года корейцы пытались надавить на международные фестивали с помощью «русских друзей», но из этого, конечно, ничего не вышло. Теперь давление осуществляется через чиновников того же Минкульта или департамента московского правительства, в ведении которого находятся многие столичные кинотеатры, от него зависимые. И если обиженных корейцев хотя бы можно по-человечески понять, то наши чиновники, боящиеся собственной тени и «как бы чего не вышло», так и просятся в сатиру Гоголя, Чехова или Щедрина.
К сведению гуманистов: сам по себе фильм не дает никаких оснований полагать, что герои непременно пострадают. Они с блеском выполнили все порученное им кураторами, а девочка сорвалась только один раз, от напряжения бесконечных репетиций пустив слезинку (ту самую?). Другое дело, что маразм деспотической власти не имеет границ, и в любом случае ни о судьбе снимавшейся в фильме восьмилетней Ли Джин Ми, ни о ближайшем будущем миллионов ее соотечественников мы могли бы ничего и никогда не узнать. Однако случилось иначе, и это, если угодно, можно назвать хеппи-эндом фильма Манского. Как сообщила наша агентура, Джин Ми теперь самый известный ребенок в КНДР: ей поручили вручать цветы лидеру на закрытии съезда партии.
Плахов А. А есть ли девочка? // Коммерсантъ. 28 октября 2016