(Текст 1974 года. По мотивам разговора с актером в поезде «Красная стрела»)
<...> Он вечно возбужден, всегда ему есть что рассказать. (Ох, как нередки собеседники, которым в разговоре важно лишь утвердить себя — ему нужно себя проверить.) Говорит он быстро, может показаться — агрессивно. Но агрессивность эта призрачна, скорее атавизм его шумной артистической юности. И возьмите все-таки во внимание рост, пластику, популярность! А за всем этим — сомнения, колебания, обезоруживающая детская неуверенность...
— Нет, нет, не могу, надо это бросить — играть роли шепотом! Надо громко, надо прямым текстом, если есть что сказать. Как Гамлет, как Отелло. Говорить, а не выразительно молчать. И потом все должно быть стопроцентно, не почти, не около... Да, не возражай, это как Тригорин у Чехова говорит: мило, талантливо, но не больше. Так хочется больше!
...А говорили мы о фильме «Исполняющий обязанности», где он только что хорошо снялся в роли архитектора Штерна. Шуры Штерна, как называют его коллеги по архитектурной мастерской.
Его взрывчатую «филиппику» в адрес только что созданного им человека я отнес к нормальной реакции на стиль и жанр уже сделанного. Ему уже хотелось чего-то другого, противоположного. Ему скорее хочется попробовать и так сыграть и этак. Особенность его — ритм. В нем живет постоянный ритм, он отстукивает в нем... Как-то, помню, он пустился в танец, в немыслимый танец под немыслимую поп-музыку. И танцевал, импровизировал до полного изнеможения, извлекая из своей гибкой фигуры пародию на все: на современных танцоров, на магнитофон, на себя. Ему надо было разрядиться, высвободиться от ритма, высвободить его, изгнать его из себя, точно беса! Он ведь занимался хореографией в юности, он ведь может танцевать с настоящим кордебалетом. Был такой фильм «День солнца и дождя», где он сыграл актера... Михаила Козакова, снимающегося на киностудии в роли Мишки-Япончика в оперетте «На рассвете». Козаков танцевал там блистательно.
...А роль архитектора Штерна он сыграл тонко, с мудрой грустью. Рядом с шефом большой проектной мастерской (его играет Игорь Владимиров), рядом с энергичным и строптивым его заместителем (Ефим Копелян) он сыграл на полутонах, на подтексте человека умудренного, отличного специалиста, может быть, немного сломленного, но даже этой сломленностью своей необходимого. Кто знает, необходимого, возможно, для того, чтобы суперсовременное интеллектуальное производство оставалось в то же время человечным... Не в этом ли тема фильма Ирины Поволоцкой?
Между разговором о фильмах, о ролях, о театрах, где он работал последние годы, о режиссерах, с которыми работал, о своих истинных и мнимых ошибках, он читает стихи. Это его страсть, вторая художественная профессия. Пушкин, Пастернак, Цветаева, наши нынешние Самойлов и Левитанский. И еще из замечательнейших поэтов старшего поколения Арсений Тарковский.
Он читает его, как читают любимое.
...Когда тебе придется туго,
Найдешь и сто рублей и друга.
Себя найти куда трудней...
И с болью, как говорят о пережитом, внезапно совпавшим со строкой:
Ты вывернешься наизнанку.
Себя обшаришь спозаранку,
В одно смешаешь явь и сны.
Увидишь мир со стороны...
«Ты вывернешься наизнанку, ты вывернешься наизнанку...» В вагоне все спали. Миновали Калинин...
В числе работ последних лет есть у него кинороль, где эта страсть его к самоанализу находит свое выражение. Джек Верден, журналист, доверенное лицо и правая рука героя в телевизионном фильме «Вся королевская рать» по известному роману Уоррена. Втянутый в политическую игру, в бешеную скачку по дистанции преуспевания, где все средства хороши, Верден задумывается. Оглядывается на прошлое, застывает в недоумении. Скачка может быть выиграна, проиграна жизнь. Понимание этой невеселой истины — суть козаковского портрета Вердена. Глаза, с победоносной наглостью смотревшие на других, все чаще вглядываются в себя, словно сам он смотрит со стороны...
Может быть, здесь его тема? Переоценка прожитого. Процесс переоценки. Момент подведения сложных, нередко горестных итогов. Может быть...
— Тебе не кажется, что твой Верден корреспондирует с дядюшкой?— говорю я.
— Пожалуй... Что-то есть... А знаешь, я сейчас играю его. Не удивляйся — в «Современнике». Прихожу, и играю, и получаю огромное наслаждение. Гафт уезжал куда-то на съемку, они меня попросили, я сыграл и с тех пор вот играю...
Он улыбнулся и помолчал. Улыбка заменила непроизнесенный монолог. В нем содержалось многое, но больше всего любви к этому театру. И, мне показалось, вины. Перед ним, перед собой ли?..
Дядюшка в «Обыкновенной истории» по Гончарову (теперь его знают многие зрители по хорошему телевизионному фильму, навсегда сохранившему спектакль) — одна из лучших сценических работ Козакова. Ему удалась жизнь человека от начальной его монументальной уверенности до, как сказано у кого-то, возраста осознания своих ошибок.
...Потом мы долго говорим о «Современнике», которому отдал он десять лет свой артистической жизни. Здесь взамен шумной известности его почти фантастического начала (Гамлет в девятнадцать лет в театре Охлопкова, молодой герой в «Убийстве на улице Данте» Ромма, злодей Зурита в «Человеке-амфибии») — начала, в котором, право, было что-то растиньяковское, пришла к нему серьезная художественная репутация. Здесь, в этом театре, выработал он и свой уверенный профессионализм, свою яростную работоспособность. И еще пришло к нему здесь то, что отличает старых (не по возрасту — по принадлежности к первому поколению!) актеров этого театра. Им свойственно постоянное ощущение здравого смысла, чувство логики в каждый момент пребывания на сцене. Гражданская цель спектакля, роли, отдельной реплики никогда не теряется ими из виду.
Здравый смысл каждой реплики — это и есть в его Дон Жуане, которого сыграл он в прошлом сезоне в спектакле, поставленном Анатолием Эфросом в театре на Малой Бронной. После бравурного начала мольеровский герой тоже подводил горестные итоги...
«Ты вывернешься наизнанку, ты вывернешься наизнанку», — все стучала мне в уши эта строка из Тарковского. За окном сделалось совсем светло...
— Знаешь, это поразительно, — рассказывал он про актера, с которым ему пришлось играть в спектакле на известной сцене, — он произносил текст не для меня, партнера, а всякий раз посылал его куда-то в середину зрительного зала. Он вовсе не пытался прожить эту роль, хотя бы логично рассказать содержание ее текста. Он его «подавал», преподносил, вещал. До содержания ему просто не было дела! Я как-то попробовал произнести свою реплику чуть по-другому, не так повернулся, я проделал опыт, понимаешь! Мой партнер посмотрел на меня с недоумением и осуждением, а потом все-таки повернулся к зрителям и подал ответ, предназначенный мне, туда, в середину партера... Это что-то непробиваемое, это ужасно...
Какое счастье — играть с хорошими партнерами, какое счастье! Сам становишься талантливее. Мне так повезло играть с Ефремовым, Табаковым, Нонной Мордюковой, с Андреем Мироновым, с Гафтом, с удивительной Алисой Фрейндлих, с Роланом Быковым...
Слушая его, думаю о том, что деятельная любовь его к различной артистической работе над словом, чутье на чудо слова, страсть к нему, конечно же, и наследие его детства. Он из семьи ленинградского писателя Козакова, современника и друга Зощенко, Шварца, Тынянова, Анны Ахматовой, Даниила Хармса, Маршака, Чуковского, Андроникова. Духовное напутствие нашего выдающегося литературоведа Бориса Михайловича Эйхенбаума много значило для вступающего на сцену Миши. И кто из его друзей по театральному кругу не знал Зои Александровны Никитиной — его матери, прекрасного литературоведа, редактора Гослитиздата, до последних дней своих хранившей в доме непридуманную атмосферу уважения к книге, к стиху, к русской культуре!
В этой среде знали и любили живого Блока. Не потому ли теперь, снимаясь в «Хождении по мукам», в многосерийном фильме для телевидения, он, исполняя роль поэта Бессонова полемически по отношению к роману, придал ему черты великого поэта...
Я прерываю его, и мы весело вспоминаем эпизод в далеком Милане, где нам посчастливилось побывать вместе в 1968 году. Когда мы пришли в знаменитый оперный театр «Ла Скала», Мишу пылко обнял главный художник Николай Бенуа, когда-то, в далекие двадцатые годы, частый гость в их доме.
И когда он участвует в конкурсе на лучшее чтение Пушкина, дает литературные концерты, ставит на телевидении поэтический спектакль или вместе с поэтессой Белой Ахмадулиной записывает на долгоиграющую пластинку «Денисьевский цикл» Тютчева — во всем этом встает его юность...
И все и всех найдешь в порядке
А ты — как ряженый на святки —
Играешь в прятки сам с собой,
С твоим искусством и судьбой...
И снова строки Тарковского под вагонный стук. Беспокойный ритм, живущий в нем, бросает его к динамическим и гротескным ролям комедии, к острохарактерным образам. Оказывается верным то, что давно замечали в нем: Козаков — характерный актер!
— Да, я не считаю, что всякий раз и всякий актер может нести на сцену и на экран свою обнаженную личность, не культивированную всем арсеналом нашего искусства. Мода играть «самим собой» опасна. Далеко не каждый имеет право, как Габен, всегда приносить себя...
И тогда из его мастерской выходят один за другим и граф Зефиров в водевиле «Лев Гурыч Синичкин», что снимается сейчас на телевидении, и виконт де Розельба в «Соломенной шляпке», что уже снята на «Ленфильме», и множество ролей в новом и, конечно же, экспериментальном фильме Ролана Быкова «Автомобиль, скрипка и собака Клякса», и Соломон Джиле в трехсерийном телеспектакле «Домби и сын», и Джингль в «Пикквикском клубе», и скрипач в чеховском телефильме «Жилец», и многие еще другие, кого породил он лишь в этом году. Яростная работоспособность!
Ему необходимо понять, как соотносится то, что он делает сегодня в кинематографе и в театре, с той живущей в его воображении идеальной своей цельностью и бескомпромиссностью художественной личностью. Он преисполнен скепсиса в отношении себя — редкое качество. Ему свойственна самоирония, порой скрытая, порой прорывающаяся, доходящая до самоуничижения. Даже если принять это за естественную броню легкоуязвимого человека, то все равно самоирония ему свойственна, и, может быть, именно это качество характера делает его художником. Обнаженная, нервическая натура, все время что-то ищущая,— таким он видится мне в наши встречи в последние годы.
Загородил полнеба гений.
Не по тебе его ступени.
Но даже под его стопой
Ты должен стать самим собой.
Он читает эти стихи, как читают выстраданное. Наверно, приходят его лучшие времена...
Свободин А. Стать самим собой! // Советский экран. 1974. №23.