Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поэт клаустрофобии
Михаил Трофименков об Александре Рогожкине

Оптика критиков слишком часто затуманивается привходящими обстоятельствами. Попадает под магию ими самими созданных терминов. К Александру Рогожкину на долгие годы — от «Караула» до «Жизни с идиотом» — приклеился ярлык «чернушника».

«Чернухи», о которой так упоенно рассуждали критики в зените перестройки, кажется, не существовало вообще. Единство декорации: помойки, казармы, психушки — чисто формальный признак, на основе которого сближали полярно противоположных режиссеров. И сейчас даже дико представить, как можно было списком перечислять социального метафизика Константина Лолушанского, некрореалиста Евгения Юфита, памфлетиста Сергея Снежкина и двух режиссеров, последовательно воплощавших и изживавших сложные психопатологические (индивидуальные и социальные) комплексы — покойного Виктора Аристова и Александра Рогожкина.

Кадр из фильма «Папа, умер Дед Мороз». Режиссер: Евгений Юфит. 1991

Если бы Рогожкин был всего лишь «чернушником», он не смог бы снять ни меланхолично-обреченный «Акт», ни гомерически смешные «Особенности национальной охоты». А ведь эти фильмы, как ни отличаются они по иконографии от его первых лент, не спутать с чьими-либо другими. Пробуя себя в разных жанрах, Рогожкин остается верен своей главной теме — теме болезни, определяемой медициной как «клаустрофобия», то есть боязнь замкнутого пространства. Он блестяще владеет всеми жанрами, но сквозной теме не изменяет.

Случай Рогожкина, которого критика, не замечая его подлинной природы, обвиняла то в ненависти к интеллигенции, то в порнографии смерти, то в чрезмерной увлеченности темой «палач — жертва», — по-своему напоминает случай Захер-Мазоха. Крестный отец мазохизма был расценен современной ему критикой как моралист, бытописатель-этнограф, социальный обличитель. За что и заслужил он как орден Почетного Легиона, так и неумеренные похвалы некоего казанского богослова-сектолога. Внимание критики расфокусировалось тем, что читала она контекст произведения, а не его текст. Как только контекст изменился, пришлось развести руками: да какой же Мазох моралист! Поскольку в России контекст не меняется на протяжении всей ее письменной истории, режиссеру Рогожкину, вероятно, травмированному критической слепотой, приходится менять жанр. Сняв «Особенности национальной охоты», он не превратился в комедиографа, как не был и «чернушником», всегда оставаясь певцом клаустрофобии.

Клаустрофобия, конечно, имеет сильную детерминированность. Лучший фильм последнего мирового киносезона (может быть, лучший фильм девяностых), «Андерграунд» Эмира Кустурицы возводит ее на уровень вселенской метафоры. «Подвал» — область замороженного времени, законсервированной ненависти, символ всей Восточной Европы. В русской истории время всегда терпит поражение от пространства. Пространства то слишком много, то оно очерчено колючим периметром зоны.  Клаустрофобическое сознание в конце концов отказывается признавать существование какого бы то ни было внешнего разомкнутого мира.

Кадр из фильма «Караул». Режиссер: Александр Рогожкин. 1989

Герой Сергея Сельянова угоняет самолет в Париж, а Париж-то — гэбистская картонная декорация. Герои Олега Борецкого и Александра Негребы в «За день до...» принимают свой предсмертный бред за радость эротические прогулки по несуществующему Амстердаму. Список можно продолжить, но я ограничусь только одной документальной подробностью. После смерти Сталина одного из высших бериевских соратников обвиняли, среди прочего, в создании на китайской границе «ложного закордонья». Беглецов из Советского Союза «контрабандисты»-китайцы доставляли прямо в «китайскую» деревню, где они быстро вербовались в иностранные шпионы, за что и несли заслуженное наказание.

Но одно дело жить в состоянии клаустрофобии, не догадываясь о собственной болезни, а другое дело — остро почувствовать ее и попытаться излечиться. Все фильмы Рогожкина — единый процесс борьбы с болезнью.

В «Карауле» действие заперто в тюремном вагоне. Перестреляв караул и вырвавшись на волю, Иверень на собственном опыте убеждается в не-существовании «воли»: заснеженное поле за окном вагонзака — такая же галлюцинация, как и бредущий по нему Христос. «Воля» — всего лишь череда таких же замкнутых объемов: мужская баня, подвал, метро. Финал с опускающимися железными решетками казался бы прямолинейным, если бы не вписывался в завершенный образ клаустрофобического мира.

В «Третьей планете» зона, заимствованная у «Сталкера», раздражала бы так же, как падающие решетки, если бы не была столь уместна в мире Рогожкина. Мир его строится по принципу матрешки: в каждой большой тюрьме есть тюрьма поменьше, например, джип, в котором в финале скрываются от убийц-«чистильщиков» уцелевшие дети.

«Чекист» стирает условную границу, отделявшую жертв от палачей. Палачи больны тем же традиционным российским недугом, и им сочувствуешь не меньше, чем жертвам. Каждую жертву рехнувшихся провинциальных чекистов все-таки ожидает спасение — казнь. Палачам же закрыт даже этот вариант побега. Приговоренный единожды проходит маршрут от следственного подвала через кабинет «тройки» в подвал расстрельный. Чекисты повторяют его по десять раз на дню. Критики упрекали Рогожкина в том, что череда «жертв» проносится на экране так быстро, что зрители не успевают не то что испытать сочувствие к ним, но даже запомнить лица и расслышать имена. Но мне кажется, что цель перед автором стояла диаметрально противоположная — зрителям предписывалась самоидентификация именно с «палачами».

«Жизнь с идиотом» — пожалуй, переломный эпизод борьбы с замкнутым пространством. Элегантная клаустрофобия хорошо воспитанных «интеллектуалов». Клаустрофобия, добровольно избранная. Круг пивного столика, свободно перемещающийся во времени и пространстве так, что собутыльники не прерывают одного и того же диалога, благо наливали в российской истории всегда щедро — у «Яра» или в распивочной «Шинель». Спальня, в запертую дверь которой ломится то герой, то его жена. Мифологема «поля», по которому мечтал пуститься галопом чекист Срубов в своих галлюцинациях, иронически отыгрывается в мощном финальном хоре психушников — во поле березонька стояла...

В «Акте» клаустрофобия совершенно избавляется от социальной окраски. Железный занавес пал, возможности побега из «большой зоны» безграничны даже для человека без имени и документов. Но фрустрация не исчезает, человеческая душа бьется о стенки уже не вагона и не подвала, даже не о границы государств. Чувствуется: преодолей герой пограничный пост в финале — облегчение все равно не наступит, тесно будет жить на самой земле, просто тесно и душно, как тесно и неуютно жить на ней кособоким фильмам Рогожкина. Пограничники треплют героя как бы шутя, понарошку было бы куда бежать — убили бы, а так поучили уму-разуму и отправили восвояси. И бредет он по осеннему лесу, то ли задумывая очередной побег, то ли постепенно привыкая к открывшейся истине: свобода — категория не пространства, а времени.

И доброжелатели, и недруги Рогожкина, упрекая его фильмы в драматургической незавершенности, не принимают во внимание очевидного. Да, герои отдельно взятого фильма Рогожкина не меняются на протяжении полутора-двух часов. Да, критическая масса издевательств должна заставить Ивереня уже через первые десять минут «Караула» расстрелять обидчиков. Да, Срубов мог раздеться и встать у расстрельной стенки не в финальных кадрах «Чекиста», а гораздо раньше. Да, сценарий «Жизни с идиотом» строится на временной зацикленности, на абсолютной однородности временной структуры. Первая жена, кажется, умерла от скарлатины? А может, вторая? Нет, второй Вовочка голову откусил. И герой загремел в психушку вместо идиота? Тогда как же он по обезглавленной жене собутыльникам плачется? А они ему сострадание предписывают и идиота усыновить рекомендуют? Он что же, по второму кругу сострадать примется?

Наконец, в «Особенностях национальной охоты» тоже ничего не течет, кроме водки, и ничего не меняется, кроме тостов. Налили, протостовались, выпили, закусили, запели, загрустили. По новой. Не первая охота и не последняя. И всегда так и только так.

Но это не сценарный просчет, а торжество пространства — как пластической категории — над временем. Какая психологическая эволюция, какое развитие действия возможны в вагоне, зоне, подвале, джипе с мертвецами, картонной коробке с трупом, квартире, психушке, пивной? У тихого шизофреника из «Жизни с идиотом» всегда день рождения. А псих-йог вечно будет медитировать над следующим шахматным ходом, благо фигуры намертво приклеены к доске.

По мере того, как меняется интонация и жанровая принадлежность фильмов Рогожкина, его герои постепенно усваивают нехитрую, вполне восточную мысль: побег возможен только вовнутрь. Плененным героям всегда было свойственно бегство в сны. Но если в «Карауле» Христос в поле и лесбиянки в купейном вагоне, а в «Чекисте» скачка на белоснежном коне были еще первыми, больными попытками найти внутреннюю свободу, эфемерными галлюцинациями, — то постепенно ясновидчество героев наполняет пространство вокруг них все более осязаемыми фантомами. Все времена спрессовываются в одно, и побег становится возможным не отходя от кассы. В чем и убеждается тихий финский юноша из «Особенностей национальной охоты» — здорового фарса на тему болезни. Доктор сказал «здоров», и пациенты психушки собирают собрата в дорогу. Ведь заповедная охотничья зона — такая же «зона», как подвал вагон. Действие так же редуцировано к простейшим жестам. Беспробудное пьянство для нежного скандинава — пытка почище чекистских подвалов. Сравнение «Особенностей» с поэмой Венички Ерофеева «Москва — Петушки» у всех на устах (благо Рогожкин и фильм по Веничке задумывал), но сравнивают обычно только с точки зрения метафизики пьянства. Однако Рогожкин — певец не пьянства, а клаустрофобии! «Москва — Петушки», несомненно, привлекает его той же трагедией замкнутого пространства электрички, той же трагедией невозможного бегства в несуществующие Петушки.

«Особенности...» — первый фильм Рогожкина, где никто не умирает, даже корова лишь притворяется мертвой. Зато тюрьма заповедника оказывается настоящей Волей, где аккумулируются все времена, все страны, где нет ничего невозможного. Скачет императорская охота прошлого века; избушка егеря скрывает антикварные интерьеры интеллектуала-библиофила; снежный человек бегает по утрам трусцой; сад камней открывает неограниченные возможности для медитации; «ренуаровские» коровницы ждут галантных кавалеров, собеседники говорят на разных языках, не удивляясь взаимопониманию; и если в правой половине кадра дует ветер, то в левой — полный штиль. Земля, сменившая Луну на небе — не просто крутой прикол. Душа, научившаяся внутренней свободе, покидает границы той обитаемой тюрьмы, о мнимые стенки которой бились в кровь герои предшествующих фильмов Рогожкина.

Трофименков М. Поэт клаустрофобии // Сеанс. 1996. №12.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera