Мой друг и читатель давно намекает, что стал я писать не про то. «Про то» — это про Висконти и Бертолуччи, про искусство Большого Стиля, ну в крайнем случае про детские чудеса Голливуда. А тут то и дело подмывает покинуть башню из слоновой кости ради каких-нибудь домашних дрязг и мелких радостей.
Критик Иван Иванович, смачно поссорившись на страницах печати с режиссером Иваном Никифоровичем, имеет шансов прославиться в нашем королевстве куда больше, чем выгодно подружиться с покойным Висконти или далеким Гринуэем.
Основная часть того, что поглощает умы, — борьба поколений и борьба за выживание, презентации и фестивали, кинорынки и кинобиржи — все это имеет мало отношения к «вечным ценностям». Да и сами фильмы, обильно растущие на почве СНГ, интересны скорее как экспериментальные продукты разорванного сознания, расчлененного пространства и времени, полураспада и энтропии.
Когда говорят, что духовная культура во всем мире хиреет, а наш остров еще способен рождать что-то живое и свежее, это всего лишь подставка. Хотя иной раз может показаться, что дело обстоит именно так. Но вот появляется фильм какого-нибудь Жака Риветта — и становится ясно, где обитают «вечные ценности», а где с глубокомысленным видом изобретают велосипед.
Неистребимая пошлость пропитывает все поры советского организма. Под спудом липкой идеологической жвачки, мессианских и романтических наслоений таится вопиющая пустота. Эта пустота — ничто, физический вакуум, дурная бесконечность (теперь ей нашли синоним — беспредел) — получает национальное определение в новом фильме Ивана Дыховичного «Прорва».
Ее, прорву, пытается ухватить, зафиксировать, запечатлеть молодой писатель, обреченный стать козлом отпущения грехов собратьев по цеху. В нее, в прорву, игриво заглядывает адвокат, увлеченный задачей спасти от суда инфернальную даму полусвета, которая зарезала четверых любовников. В нее, в прорву, одним залпом отправляют целый взвод энкавэдэшников, не сумевших обеспечить нужного коня для командующего парадом.
В щекочущей нервы прорве бесконечно убивают, насилуют жен своих сослуживцев, закладывают, предают, предаются блуду — телесному и идейному. И в то же время вся жизнь прорвы — сплошной светлый праздник с марширующими колоннами, кумачовыми знаменами, песнями про дорогую мою столицу и теплоходными гульбищами-прогулками по Москве-реке.
Фильм Дыховичного, поставленный по сценарию, написанному им с Надеждой Кожушаной, отнюдь не о «временах сталинизма». Вобрав в себя стилизованную под живое действие хронику, некоторые из визуальных символов-знаков эпохи, он выстраивается в чистую, почти булгаковскую фантасмагорию, где далеки от правдоподобия детали, манеры, отношения и слова. Подлинно только одно — ощущение затягивающей воронки, сладкой петли, добровольно надетой на шею, заставляющей вздрагивать, взвизгивать, испытывая предсмертно эротический шок.
В этом фильме среди множества лиц и фигур, с виртуозной легкостью воплощенных известными и неизвестными актерами, есть одна, что мечется в пространстве экрана, как обезумевшая подстреленная птица. Это Анна, «самая красивая женщина Москвы», дворянка, экспроприированная своим мужем-энкавэдэшником. Ее с нездешним темпераментом играет немецкая певица и актриса Уте Лемпер, похожая одновременно на Грету Гарбо и на Марлен Дитрих, а вовсе не на Любовь Орлову, как можно было ожидать.
И весь фильм Дыховичного, фантастически — без единого неударного кадра, — снятый Вадимом Юсовым, больше похож не на сдавленный крик из прорвы, а на нездешнюю грезу. В нем витает вдохновенный, веселый градус свободы, почти недостижимый на нашем острове. И как, прошу прощения, у Бертолуччи и Стораро, убивает ужас жизни немыслимой красотой.
Плахов А. Из прорвы // Экран и сцена. 1992. № 5.