«Прорва», названная в западном варианте «Московским парадом», вызвала, наряду с восторгами, целую бурю благородных негодований. На премьере во французском посольстве маститый режиссер подошел ко мне в туалете и сказал: «Так вот Родину продают». Лица других отечественных режиссеров на той же премьере были брезгливо-задумчивы.

У «Прорвы» образовались недоброжелатели и в стане молодых критиков, которым захотелось поучить Дыховичного искусству режиссуры. А с какой яростью один из директоров зарубежных фестивалей ответил после просмотра на вопрос: как впечатление? Он злобно сверкнул очками и выпалил: «Такого фильма не существует!»

Откуда столь болезненная реакция, отчасти установил А. Тимофеевский. В своей рецензии в «Московских новостях» он сопоставил «Прорву» с «Лили Марлен» Фасбиндера: она тоже вызвала в свое время благородный гнев левой политизированной критики, перепуганной «эстетизацией фашизма».

Впрочем, «эстетизацию сталинизма» Дыховичному сегодня бы уже простили ввиду явно наметившейся ностальгии по нашей «прекрасной эпохе». Но режиссер не останавливается на этом и устремляется в глубь сталинской ритуальной романтики, обнажая ее главное содержимое: красивую и неистребимую пошлость.

Она пропитывает все поры советского организма. Под спудом липкой идеологической жвачки и мессианских наслоений зияет вопиющая пустота. Эта пустота, ничто, физический вакуум, дурная бесконечность (теперь ей нашли другой синоним — «беспредел») получает в «Прорве» национальное определение. Ее, прорву, пытается ухватить, зафиксировать, запечатлеть молодой писатель, обреченный стать козлом отпущения за грехи собратьев по цеху. В нее, в прорву, игриво заглядывает адвокат, увлеченный задачей спасти от суда инфернальную даму полусвета, которая зарезала четырех любовников. В нее, в прорву, залпом отправляют целый взвод служак, не сумевших обеспечить нужного коня командарму для парада.

В этой щекочущей нервы прорве бесконечно убивают, насилуют, предают, предаются блуду — телесному и идейному. И в то же время вся жизнь прорвы — сплошной праздник с марширующими колоннами, кумачовыми знаменами, песнями про «дорогую мою столицу» и гульбищами по Москве-реке.

Фильм Дыховичного не только о «временах сталинизма». Вобрав в себя хронику, визуальные символы-знаки эпохи, он выстраивается в глобальную фантасмагорию, где далеки от правдоподобия детали, манеры, отношения и слова. Подлинно только одно — ощущение затягивающей воронки, сладкой петли, добровольно накинутой на шею, заставляющей вздрагивать, взвизгивать, испытывая предсмертный эротический шок.

Среди множества лиц и фигур есть одна, что мечется в пространстве экрана, как обезумевшая подстреленная птица. Это Анна, «самая красивая женщина Москвы», дворянка, экспроприированная своим мужем-плебеем. Играющая ее немка Уте Лемпер похожа одновременно на Грету Гарбо и Марлен Дитрих, а вовсе не на Любовь Орлову, как можно было ожидать.

И весь фильм Дыховичного, фантастически — без единого неударного кадра — снятый Вадимом Юсовым, больше похож на нездешнюю грезу. В нем витает вдохновенный градус свободы, почти недостижимый на нашем острове.

И почти достигнутый. Почти... Я бы рад закончить свой панегирик каким-нибудь эффектным сопоставлением. Скажем, с Бертолуччи. Или Дэвидом Линчем. Почему бы и нет? Я ощущал их близкое присутствие во время просмотра. Но потом, отдаляясь от фильма, почувствовал, что полной свободы от проклятой истории пока еще не дано. Что ни экзистенциализм, ни тотальный кич не могут служить заслоном. Что красивая пошлость (теперь уже новых) идеологий и ритуалов по-прежнему разрушает нашу жизнь.

Плахов А. Красивая пошлость // Искусство кино. 1992. № 11.