Когда Сергей Михайлович Эйзенштейн пригласил меня сниматься в фильме «Иван Грозный» в роли царицы Анастасии — первой жены Ивана IV, мне, только что вышедшей из театральной школы девчонке, это предложение показалось страшным и несбыточным, хотелось убежать и спрятаться куда-нибудь подальше. Я и сейчас трепетно и недоуменно думаю — как это я решилась вступить в содружество со знаменитыми артистами, игравшими в этом фильме?
Когда я в первый раз вошла в павильон, то сразу увидела царя — Н. К. Черкасова — он что-то рассказывал группе стоявших рядом с ним актеров. Очевидно, это было что-то забавное, так как окружающие весело смеялись. На нервной почве почему-то начала улыбаться и я, и вот с этой глупенькой улыбочкой меня и подвели к С. М. Эйзенштейну, стоявшему у киноаппарата. Вдруг слышу громкий великолепного тембра голос Черкасова: «А-а-а, вот и цариху мою привели», — так меня приветствовал в первый раз мой будущий партнер Николай Константинович, с которым мы трудились бок о бок около двух лет.
В процессе работы мне было очень трудно — я была очень зажата. Меня подавляло все: и грандиозность замысла фильма, и тяжелые, почти настоящие костюмы, и измененный мой профиль с наклеенной переносицей (чтобы сделать классическим мой курносый нос), и моя неопытность. У меня с ролью ничего не получалось.
И вот однажды, когда мы вместе с Николаем Константиновичем сидели в гримерной, готовясь к очередной съемке, он тихонько что-то запел — это была русская народная песня:
«Ты проходишь мимо келии, драгая,
Мимо кельи, где бедняк чернец горюет!!»
Я непроизвольно стала вторить — сказались годы учебы в Училище Гнесина и папа-дирижер. И тут вот как-то само собой прорвались натянутость и неловкость, которые я не могла преодолеть в себе. Мы нашли общий язык, вернее, мотив.
В дальнейшем мы с Николаем Константиновичем перепели много песен, арий, опер и даже симфоний. Например, мы вдвоем пели с ним всего «Фауста». Иногда он вел основную тему музыкального куска, а когда мне не хватало голоса для басовых нот, он мигом переходил на аккомпанемент, изображая с изумительной музыкальностью весь оркестр, начиная со скрипок и кончая литаврами. Пожалуй, я не встречала больше ни одного актера, обладающего подобной абсолютной музыкальностью и слухом.
Николай Константинович обладал еще одним качеством: он мог менять тембр своего голоса, подражая то Шаляпину, то лирическому тенору, то колоратурному сопрано. Голосом он мог изобразить звук трубы, тромбона, гобоя, флейты.
Наше совместное музицирование было первым шагом к дружбе, взаимопониманию и свободе, которые были так необходимы для меня в моей трудной работе над ролью. Мы учились носить царские одежды и регалии и, конечно, очень много репетировали, но это был только эскиз — дальше надо было строить, лепить роль. Черкасов был прямо одержим духом постоянного беспокойства и поиска. Ему было трудно часто ездить из Новосибирска — там был в эвакуации Александрийский театр — на съемки Алма-Ату, где снимался фильм, но, приезжая, он каждый раз привозил с собой новые задумки, варианты, предложения, решение той или иной сцены. Можно сказать, что он жил ролью Ивана Грозного, был ей предан целиком, без остатка. Он был болен ролью.
От актера часто требуют, чтоб он был послушной пешкой на доске, где игру ведет постановщик. Здесь было не так.
Творчество Черкасова всегда предполагало неожиданности, даже искало их, и часто случалось, что интуиция и опыт художника подсказывали ему решение сцены, куска или даже смысла отдельной фразы, но все вышесказанное относится только к периоду репетиций. Как только находилось верное звучание, то весь кусок, вся сцена чеканилась в определенную форму, и после магических слов режиссера «Внимание! Мотор!» — уже ничего не могло изменить эту форму. Все зависело от наполнения и углубления этой формы.
Вот почему так интересно смотреть дубли одной и той же сцены, сыгранной Черкасовым пять-шесть раз подряд. Эти сцены как будто одинаковы, но они разные, поразительно разные. Как жаль, что не сохранились, например, дубли тронной речи молодого Ивана при венчании его на царство! Это пример великолепного актерского мастерства и вдохновения, и как это было бы интересно сейчас посмотреть начинающим актерам...
Мне довелось видеть, как работают знаменитые мастера, и среди них Николаю Константиновичу Черкасову по праву принадлежит одно из первых мест. Высокий профессионализм и интеллект актера были гармонично связаны с буйной фантазией и эмоциональностью. Он очень любил свою профессию. Это выражалось не только в том, что он любил играть, любил репетировать, любил процесс съемок, даже когда они продолжались по 16 часов — то есть две смены.
Черкасов любил рассказывать и рассказывал мастерски.
Один из его рассказов о том, как праздновался 100-летний юбилей Джамбула, на который были приглашены видные деятели кино с Черкасовым во главе, я слышала раз восемь, и каждый раз Николай Константинович находил новые детали и краски, легко брал характерность, изображая то поочередно всех гостей на празднике, то самого юбиляра, то его многочисленных родственников и жен. Рассказ обрастал все новыми и новыми подробностями, пока не превратился в законченную новеллу.
Подобных новелл у него были сотни. Побывав однажды на колоритном осеннем базаре в Алма-Ате, он тут же сочинил новеллу про базар. Это было у него в крови: жажда играть, фантазировать, выдумывать, заражая и покоряя слушателей.
В послевоенные годы мы нередко ездили в составе киноделегаций за рубеж. Одна из самых интересных поездок — во Францию, на первую неделю советского кино. Мы побывали не только в Париже, но и на Средиземноморском побережье, и в Нормандии.
В Бордо произошел случай, о котором мне хотелось бы рассказать. Два члена нашей делегации Н. Черкасов и Д. Сурин были возведены в почетные командоры ордена «Медок». Это была, скорее, театрализованная шутка, граничащая с серьезностью традиции. Неподалеку от Бордо, в долине реки Гароны, около старинного особняка нас встретила странная группа людей, одетых в пурпурные бархатные мантии. На голове у каждого была бархатная шапочка цвета вина, украшенная виноградом и листьями. Самый старший держал в руке жезл и театральным жестом указывал на дверь. Мы вошли, спустились по лестнице и очутились в старинном погребке с бочками и бутылками вина — на некоторых из них стояли даты, начиная с 1860 года. С потолка свисала многолетняя паутина, которую также берегли как реликвию. Нам шутя сказали, что эта паутина стоит гораздо дороже бутылок с вином. Потом наверху, в банкетном зале, состоялась знаменитая церемония посвящения в рыцари священного ордена «Медок». На Н. К. Черкасова и руководители нашей делегации Д. Н. Сурина были надеты бархатные мантии, и в руки им дали по бокалу темно-красного вина. Они должны были ответить на два вопроса: какой фирмы и какого года это вино? Дело не обошлось без переводчика, который, тихонько подойдя, что-то шепнул каждому на ухо.
Д. Н. Сурин пригубил из бокала и сказал, что он определенно узнает вино фирмы «Медок». Звук барабана и общее одобрение возвестили нам, что он не ошибся.
Н. К. Черкасов с удовольствием выпил бокал и громко воскликнул: «Клянусь Бахусом! Да провалиться мне на этом месте! Да разверзнутся надо мной небеса, если это не вино 1955 года!» И опять дробь барабана и ликование — он, конечно, угадал. Посвященным были вручены грамоты, свидетельствующие, что отныне они — «командоры ордена «Медок». На стенах мы увидели портреты командоров, когда-либо здесь посвященных. Среди них — Чаплин, Черчилль, Г. В. Александров и другие знакомые «командоры».
В Париже на Эйфелевой башне — приблизительно на высоте 150 метров — находится рулетка, которая называется «Мисс Тика». Если опустить в нее один сантим, то стрелка завертится и остановится на каком-нибудь изречении. Н. К. Черкасов опустил монету и получил такое мистическое изречение; «Даме вашего сердца не помешает ваш возраст». Мы развеселились и стали опускать монеты одну за другой. Каждому выпадало что-нибудь приятное и радостное. Выспросили у гида, отчего все изречения так обнадеживающе оптимистичны. «А, это сделано специально для самоубийц», — серьезно отвечал сопровождающий нас переводчик. Для того чтобы кончить жизнь, самоубийцам в Париже проще всего подняться на лифте до середины Эйфелевой башни. Внимание самоубийц, естественно, привлекает большая рулетка, сантим всегда найдется у каждого желающего перед смертью испытать судьбу. Он опускает сантим, взамен получает изречение, в этом черпает стимул для дальнейшей жизни и благополучно спускается с башни. Говорят, что так были спасены сотни покушавшихся на свою жизнь.
Французы любят юмор, шутку, острое слово, и, конечно, Николай Константинович чувствовал себя во Франции как рыба в воде. Он был душой нашей делегации, фантазия и юмор били у него через край. Как это было непохоже на все представления о наших делегациях — чопорных и скучных. И надо сказать, что в этом заключался его успех и колоссальная популярность среди французов различных социальных групп, начиная с мальчика-боя при лифте отеля и кончая бароном Ротшильдом (французская ветвь), который нас принимал в своем замке на берегах Гароны.
По всему миру шли фильмы с участием Н. К. Черкасова, а «Иван Грозный» до сих пор не сходит с экранов Франции. Черкасов легко и умно нес бремя своей славы и успеха, он был удивительно благороден, приветлив и талантлив, общаясь и со зрителями, и с почитателями своего таланта, и со своими собратьями по искусству.
Целиковская Л. Воспоминания // Симанович Г. Людмила Целиковская. М.: ВТПО «Киноцентр», 1989.