Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поделиться
Не был уж такой забитый чиновник
О создании образа Башмачкина и его галошах

(Фрагмент лекции - 1997 год)

Вопрос: А сам Акакий Акакиевич... Как лепился его облик? Были ли какие-то непосредственные источники? Например, есть у него жест, который мне напомнил сталинский, когда тот курил трубку.

Да, это точно. Но это заметил, по-моему, только один Хитрук. Теперь и вы заметили. Но это парафраз, не имеющий абсолютно никакого идеологического контекста. Просто сам жест мне понравился, и я его взял. Мы разный материал смотрели, разный материал собирали для контекста «Шинели»... Мне кажется, чем более противоположный материал будет привлекаться, тем лучше для фильма. Например, для Акакия Акакиевича помимо того, что связано с материальной культурой первой половины 19-го века, мы собирали все, что содержит в себе какие-то психологические концентрации. С одной стороны, это фотографии, допустим, погибших в концлагерях. Когда у человека, живого существа, ничего впереди не остается, кроме абсолютного знания своей смерти, весь его состав как бы меняется. Поэтому эти фотографии несут в себе невероятную силу, невероятную открытость. А с другой стороны... Я случайно увидел фотографии морских котиков, которых забивают дубинами, чтоб не попортить шкуру. Бьют специально в темечко, чтобы шкурка была цела и соответственно возрастала ее продажная стоимость. Это невероятной силы фотографии. В глазах бедных животных абсолютная мольба. Такая же мольба и такой же силы, какая на фотографиях людей из концлагеря — разницы никакой. Мы не должны думать, что животное чувствует гораздо меньше, чем мы. Может быть, оно более тонко и более остро чувствует, поскольку мы наши чувства иногда можем перекрыть сознанием. Предположим, ложимся на операцию и, хотя исход не всегда стопроцентно гарантирован, умом мы понимаем, что все равно девяносто процентов гарантии — это все-таки девяносто процентов. Мы это знаем и это позволяет нам переносить боль. Если же что-то происходит с животным и ему пытаются помочь, то животное не может сразу понять, что ему помогают и что в соответствии с этим оно и должно себя вести. Животное испытывает ужас гораздо больше, чем может испытывать человек. Поэтому те фотографии морских котиков заключали колоссальную внутреннюю силу.

Для чего они нам нужны, для чего нам понадобился этот материал? Для того, чтобы в истории Акакия Акакиевича отозвалась всечеловеческая, вневременная, если хотите, боль. Да, история, произошедшая с Акакием Акакиевичем, — это история равная для всех времен. Какие эпиграфы я бы тут поставил, если бы было возможно, если бы было время, элементарное экранное время, на их прочтение? Я поставил бы два эпиграфа. Один из Паскаля, где говорится (я цитирую не буквально, а лишь передаю общий смысл), что все миры, взятые вместе, и все созвездия, весь космос, человеческое сознание, соединенные вместе, не стоят одного — единого поступка милосердия. И второй эпиграф — из Нагорной проповеди Христа. «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут... но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут...» И дальше следует, собственно, самое главное: «...ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше...». Не правда ли, это имеет прямое отношение к «Шинели»?

«Шинель» — это не просто повесть о человеке, потерявшем шинель, о маленьком, ничтожном человеке, которому необходимо сочувствие и все прочее, как твердили весь XIX век. Это гораздо шире и гораздо ужаснее. Я недавно был в Японии, и мой путь в гостиницу пролегал от метро через такой длинный туннель, очень цивилизованный, надо заметить, где масса магазинов, где тебе предлагается все разнообразие товаров, на какое сегодня вообще способны промышленность и сельское хозяйство. И там же, в этом туннеле, бездомные. Они живут в таких огромных коробках. Впрочем, не все. Кто-то живет в коробке, а кто-то рядом, ему и коробки не досталось. Конечно, там пахнет мочой, экскрементами, все это дурно и тяжело, и боюсь, что мы в нашей стране к этому с огромной скоростью движемся. Но что самое поразительное! Те, кто живут вне коробок, они и не претендуют на то, чтобы занять коробки. Более того, они уже этим, которые в коробках, завидуют. Они как бы отверженные. Те самые — «ничтожные», «маленькие», и прочее, и прочее. А получилось это так. Некогда был наплыв в города строителей, рабочих. Когда этот процесс закончился, уезжать обратно в сельскую местность, откуда они приехали, им не захотелось, остались здесь, а жить негде. Это лишь одна из причин возникновения таких вот лежбищ, становищ, где живут в абсолютно нечеловеческих условиях. Но внутри этого уже мгновенно намечается вся иерархия.

А теперь смотрите, что происходит с Акакием Акакиевичем. Гоголь в этом смысле, конечно, удивительно точен. Он пишет о том, что с тех пор, как в Акакия Акакиевича вселилась эта идея шинели, движения его стати как бы более твердыми, жизнь его приобрела некий смысл. И дальше у Гоголя этот пассаж переходит в этакое лирическое отступление. Казалось, мол, что какая-то подруга решила пройти с ним остаток жизни, и вот наступили у него такие светлые мечты. И эта идея шинели его питала духовно. В полном согласии с Нагорной Проповедью, с тем местом, которое я вам процитировал. А когда Акакия Акакиевича грабят, он умирает, если хотите, от неадекватности реакции. Ему казалось, что он потерял все, и жизнь кончилась. Все было сосредоточено только на этой идее, но идея рухнула, и жизнь действительно кончилась.

Кстати, если судить по материальной стороне жизни, Акакий Акакиевич не был уж настолько ничтожен и беден, чтобы эта потеря поставила его на край существования. Можно проследить в цифрах, так сказать, беспристрастно, жизнь петербургского чиновника, который получает... по-моему, у Гоголя написано: триста рублей ассигнаций в год. Это довольно прилично. Я консультировался по этому вопросу с ныне покойным специалистом по материальной культуре XIX века Владиславом Михайловичем Глинкой. Он был крупнейшим специалистом не только по материальной культуре, но и по живописи, по аттестации, так сказать, художественных произведений, по их точному историческому анализу. Он производил историческую атрибуцию художественных произведений, по косвенным деталям устанавливая, причем с абсолютной достоверностью, кто на них изображен. Так он атрибутировал, в частности, один портрет, который числился как портрет Дениса Давыдова, а оказалось, что это был портрет брата Давыдова. Вот к нему, к Владиславу Михайловичу Глинке, я в свое время и обратился с вопросом о деньгах.

«Что вам сказать? — ответил он. — Жизнь была дешевой и прожить можно было буквально на копейки». Он мне тогда сделал выкладку: что сколько стоило. Позже я сам наткнулся на книгу, где с абсолютной точностью было указано: что сколько стоило и на что мог рассчитывать человек. Если корова стоила 8 рублей, а у Акакия Акакиевича было 300, или более того, рублей в год, то жить, как вы понимаете, можно было вполне безбедно и прилично. Еда, сказал мне Глинка, не стоила ничего. Зато очень дорого стоило жилье. Это были самые дорогие траты у Акакия Акакиевича. Мы не можем себе представить, чтобы Акакий Акакиевич жил так, как герои Достоевского, как, скажем, господин Прохарчин: «жить в компании с другими». Акакий Акакиевич — существо абсолютно индивидуальное и никого рядом с собой он терпеть бы не мог. Да и его бы никто не мог терпеть. Тут тоже один из мотивов. Мы вот говорим о сочувствии к маленькому человеку, а теперь представьте себе: коммуналка, и живет в ней вот такой Акакий Акакиевич. Ни с кем не общается. Выходит из своей комнаты со своей кастрюлькой, проходит к газовой плите, ставит ее, опять ныряет в комнату. А вы же понимаете психологию коммуналки: необходимо знать, что там происходит за дверью. Что это он, лучше нас, что ли? Чего это он нас к себе не приглашает? Тут вот все друг к другу приходят и смотрят телевизор, как это было раньше в коммуналках, а он никуда не ходит. И что это он там делает?.. Еще и милицию вызовут — проверить. С таким человеком трудно сообщаться на нашем обычном уровне. То, что он существо, замкнутое в самом себе, абсолютно очевидно.

Так куда у него уходили деньги? Ну, на оплату маленькой комнатки, которую он снимал у какой-то там хозяйки-старухи. А куда еще уходили деньги? На обмундирование. Об этом мне Глинка тоже сообщил. Он сказал, что обмундирование тоже стоило дорого. Причем обмундирование должно было быть. Чиновник не мог явиться в присутствие, не будучи одетым по форме. Другое дело, как Акакий Акакиевич был одет. Все у него было мятое, мундир, пишет Гоголь, приобрел какой-то серый цвет. И всякий раз на улице на его шинель выбрасывали всякие очистки — он имел способность поспевать под окна в тот самый момент, когда оттуда что-нибудь выбрасывали. Мне опять-таки очень нравится, как у Гоголя это музыкально сказано: «поспевать». Так и видишь, как Акакий Акакиевич торопится встать под это окно, чтобы на него какие-нибудь щи вылили... Без этих сложений нельзя до конца понять и ощутить некую тайную зашифрованность самой повести.

И еще один момент. Акакий Акакиевич не был уж такой забитый чиновник. Вот Иван Александрович Хлестаков, тот был чиновник 14-го класса, коллежский регистратор, а Акакий Акакиевич — 9-го класса. Понимаете? В 8-й класс ему мешало перейти отсутствие высшего образования. Для сравнения: Пушкин был 10-го класса после окончания лицея. Так что вполне мог бы, служа где-нибудь в департаменте, оказаться, глядишь, и под начальством Акакия Акакиевича, тот даже имел бы право на Пушкина покрикивать.

Между тем Гоголь пишет, что молодые чиновники постоянно смеялись над Акакием Акакиевичем, что он, мол, существо безответное, и его интересовало в этой жизни другое, поскольку ничего, кроме переписывания, у него не было. Но далее, когда он умирает в горячке и является в Петербург в виде привидения, начинается невероятное. Он срывал шинели со всех встречных и однажды пытался сорвать шинель с одного музыканта, «свиставшего в свое время на флейте», как пишет Гоголь. Опять поразительно точно выбрано слово: «свиставшего». Какой-то там флейтист, и жалование-то, наверное, получал меньшее, чем Акакий Акакиевич... К сожалению, я не спросил об этом Глинку, а это было бы очень любопытно. Любопытно, с кого Акакий Акакиевич, точнее — его призрак, сорвал шинель. Да с такого же, как он сам! Понимаете?.. Я не случайно вспомнило японских нищих, живущих в коробках. Об иерархии, которая возникает уж на этом уровне: один другому за пивом бегает. 

Я вспомнил об этом потому, что и в случае с японскими нищими, и в случае с Акакием Акакиевичем понимаешь, что сочувствие всем хором «маленькому человеку» — дадим, мол, ему все, пожалеем его... — не снимает многих и многих вопросов. Не так все просто! Неслучайно мы говорим, что демократия — это самая сложная форма существования государства, поскольку она призывает к тому, чтобы каждый человек свою свободу соотносил со свободой другого человека, чего на самом деле нет, и мы это наблюдаем каждый раз... Посмотрите, как по улицам ездят сегодняшние новые богатые. Они хозяева. Это, так сказать, новые члены Политбюро, в свое время не состоявшиеся. И они для себя взяли теперь эту власть. Получается, что выступающий против кого-то выступает против кого-то, но не за что-то. Т. е. положительной идеи как таковой не существует. И вот Акакий Акакиевич является как привидение и грабит шинели в поисках какой-то утраченной шинели... Представляете, какой круг проходит повесть?! Какой колоссальный вал! И как она в финале вздыбливается! Такое наводнение получается, против которого и устоять-то невозможно. Самое страшное, что это противоречие неразрешаемо. Оно может разрешаться только на уровне мировой гармонии, что в сегодняшней жизни, в сегодняшнем обществе абсолютно невозможно. Вот в чем колоссальная сила этой повести.

Естественно, то, что я вам сейчас говорю, не означает, что я сидел и рассуждал: ах, буду делать вот так! Все равно, когда садишься рисовать, делать какую-то раскадровку, все рассуждения уходят в сторону. Остается только одно конкретное действие, которое ты разрабатываешь в этот момент. А дальше действия начинают друг с другом соединяться, и наступает момент, когда одно действие начинает отражаться в другом. Это происходит безотчетно, как бы само собой. И это говорит о том, что твой путь правильный. И не дай Бог, если ты сейчас начнешь рассуждать. Думать, что это не сходится с каким-то там теоретическим постулатом. Если не сходится, значит, постулат неверен. Значит, он должен быть просто отвергнут.

Стали, например, раскадровывать эпизод в департаменте. Вот опять — волшебство литературы и сила литературы! У Гоголя все время идет путаница времен и наклонений. Он может вписать в действие некую фразу из другого действия, а затем продолжить первое действие. В кино мы этого делать не можем, иначе наступит путаница. В кино необходима последовательность, к которой мы приучаем зрителя. Мы. конечно, можем что-то вклинить, встроить, специально для того, чтобы встряхнуть события. Но если мы будем все время составлять действие из каких-то сложных придаточных предложений, то в результате потеряем путь... Так вот делал я раскадровку эпизода в департаменте. Ну, и начал, как водится, со входа. У Гоголя, естественно, никакого действия здесь не указано. Гоголь пишет только о том, как вбегают после мороза чиновники и начинают приводить себя в порядок, приводить себя, как он пишет, к «чиновничьим отправлениям». Потирают руки и всякое такое... Т. е. приводят себя в состояние того инструмента, который сядет потом за стол и будет переписывать важные бумаги. Вот они раздеваются, потирают руки, похлопывают себя по коленкам, просто стоят после мороза — переводят дух. Начинают как бы постепенно оттаивать. Как доктор, который приходит к пациенту с мороза. Хороший доктор, он входит, потирает руки, начинает некий терапевтический разговор... Как мне рассказывала моя тетка, когда к ней приходил врач: «Юра, ты представляешь, я больная, а он входит и затевает со мной какой-то разговор...»

В общем, с этого все начинается. Приходит Акакий Акакиевич. У него взяли шинель и бросили ее на прилавок. Он снял галоши и так же вот, сморкаясь, ныряет куда-то и быстро-быстро проходит, пока здесь снимают шинели, рассказывают вчерашние анекдоты, свои ночные похождения и все такое... Ну, как обычно собирается чиновный люд. Поговорят сначала о футболе, как там сыграли «Спартак» с «Динамо». Потом еще о чем-нибудь. Знаете анекдот про японца? Приходит в нашу контору японец, прикомандированный из одной компании, а тут все сидят, разговаривают. Он вешает пиджак, что-то говорит по-японски, улыбается, садится писать. И так каждый день. В комнате идет какой-то разговор, совершенно не имеющий отношения к делу, а он приходит, вежливо улыбается, что-то говорит и садится работать... В конце концов кто-то из служащих не выдержал и спросил переводчицу: «Что это он говорит нам по утрам, когда приходит?» «Он говорит, — отвечает переводчица, — что очень сожалеет, что не может принять участие в вашей забастовке».

Вот так и чиновники в «Шинели»: приходят, разговаривают, поднимаются по лестнице, идет какой-то перекрестный разговор. И Акакий Акакиевич среди них. Вот он снимает галоши... Кстати, надо знать, что из себя представляют галоши. Почему мы так подробно интересовались материальной культурой, интересовались тем, что из себя представляют галоши? Потому что, как ни странно, именно знание того, как шились тогда галоши, дало мне возможность разработать и провести эту тему галош по всему фильму. Галоши шились из кожи, довольно плотной. Естественно, галош в нынешнем понимании у них не было. Шились они как бы из единого куска кожи. Кожа эта резалась по выкройке. Потом всё это сводилось. И дальше прошивалось. Вот такие галоши. Это нечто другое, чем сегодняшние галоши. Естественно, они пропускали воду, хлюпали. Да и как такой человек идет в этих галошах? Представьте себе набухшую от воды галошу. Когда наступают, она этак слегка проминается. Вот такие галоши стоят в раздевалке под прилавком. А потом Акакий Акакиевич снова надевает свою шинель, ищет свои галоши, находит их, выходит на улицу. И опять безмолвно. Дальше — он на улице, в этих галошах. Вот он выскочил из-под какой-то там лошади — экипажи тогда носились с невероятной скоростью, и прохожие часто попадали под копыта лошадей, тем более если пребывали, как Акакий Акакиевич, в некоем своем мире. Вот Акакий с этими галошами перепрыгивает через сугроб, теряет галошу, вытаскивает ее, идет с ней, потом на ходу ее сбивает с сапог...

Потом у него начинается роман с портным Петровичем по поводу шинели. Петрович приходит к нему в департамент. Представьте себе сцену: к Акакию Акакиевичу, лицу абсолютно незначительному — никто его и за человека-то не считал и ничего, кроме того, чтобы досадить ему, к нему не испытывал, никакого интереса он ни в ком не вызывал, — вдруг является некий Петрович. Этакое чудище полутораглазое, поскольку один глазу него кривой, непонятно, куда смотрит, а другой глаз — чуть ли не глаз Петра, он так вытаращен, как у человека, больного базедовой болезнью. Приходит эта рванина в департамент, и они вместе, Петрович и Акакий Акакиевич, куда-то идут. Естественно, чиновники любопытствуют: что происходит?

Впрочем, сейчас не о них речь, а о галошах. Пришел сторож, вызвал Акакия Акакиевича: какой-то, мол, вас там ждет.... Акакий Акакиевич выпрыгнул к Петровичу. Идея шинели уже витает в воздухе. И вот он с ним разговаривает. Он разговаривает уже несколько по-иному, чем просто Акакий Акакиевич, который склонился над листом бумаги. Он может и руку в карманы засунуть. А крой брюк тогда был примерно как у матросов. Такие вот два клапана, один клапан откидывался... И руки можно было засунуть в некие фальшивые карманы. Это нам тоже необходимо было знать, поскольку тут часть будущей игры Акакия Акакиевича. Вот он перед Петровичем, и они о чем-то разговаривают. Акакий Акакиевич видит: чьи-то галоши валяются. Он их пнул ногой, и только потом понял, что это его галоши. Очень важная для меня деталь. Происходит медленный-медленный переход Акакия Акакиевича в иное состояние. По мельчайшим деталям можно проследить, как будущая вещь начинает постепенно его переоформлять. Именно новая шинель вытащила его вечером на Невский проспект в гости к некоему помощнику столоначальника на его именины. Акакия Акакиевича пригласили, поскольку у него появилась новая шинель. Вещь стала действовать за него и отдельно от него, что тоже очень существенно. Поэтому мы хотим сделать эпизод, когда Акакий Акакиевич еще в мечтах об этой шинели кружится по улицам Петербурга, выскакивает на какую-то гигантскую площадь, и над ним эта шинель кружит, она его захватывает в свои недра, и Акакий Акакиевич, танцуя, за ней бежит, и это вот то новое, что вошло в его жизнь. А тут появилась буква... Буква, шинель.... Он как бы оказывается между этакими жерновами.

Среди букв он пребывал как бы в некоем неземном мире. Когда я делал эпизод «Акакий Акакиевич в комнате», у меня было желание, чтобы к нему в комнату вошли буквы. Буквы, которые он особенно любит. И он их встречает... Ну, как, знаете, к мальчику на день рождения пришли взрослые красивые тети и дяди, которых он никогда не видел. Вот они пришли и принесли ему подарки, а он просто стоит и смотрит на них: неземные существа, божества. Вот и с буквами то же. Они пришли к нему, и он с ними так же себя ведет — в восхищении смотрит на них. А как только заходит хозяйка, все исчезает. Она застает его в совершенно нелепом положении. Он весь там, в неземном мире, а тут вдруг хозяйка. Все, фантазия кончилась. Все это было навеяно пушкинской строкой: «И тут ко мне идет незримый рой гостей, знакомцы давние, плоды мечты моей...» А, собственно, так оно и есть. «И забываю мир. И в сладкой тишине я сладко усыплен моим воображеньем. И пробуждается поэзия во мне...». Всё! Он поэт, Акакий Акакиевич!.. Но потом я от этого отказался. Дело в том, что в департаменте у него будет такой дивертисмент с буквами. Там будет и буква любимая, и буква, к которой он равнодушен. Та, к которой он равнодушен, естественно, будет ревновать его к букве, которая любимая, и между ними будет перепалка. Акакий Акакиевич между ними оказывается в ситуации, так сказать, «суда Париса»: кому отдать предпочтение. Как вы понимаете, все это абсолютно находится в сердцевине мультипликации.

Но продолжим историю галоши. Детали, которая может пунктиром пройти по всей истории. Когда Акакий Акакиевич пришел к значительному лицу — опять: побитый, ободранный, в старой шинели, бежал к нему через сугробы, намочил панталоны, — он сел на стул, а с панталон на паркет натекло. Секретарь сидит и строго смотрит на него. Акакий Акакиевич вдруг увидел, что с него натекло, и пришел в ужас от случившегося. Он встал, чтобы перейти на другое место, а галоши: «чвак», «чвак», «чвак»... Я и не предполагал, что эта деталь, зародившись, начнет работать как бы сама за себя, приобретет некое самостоятельное значение, а она приобрела.

Входит ли все это в понятие «драматургия фильма», отвечает ли на вопрос, «как пишется сценарий»? Ведь никаких таких деталей не было в помине, когда писался сценарий. А потом вдруг детали начинают работать с такой силой, что заменяют очень многое из придуманного в некоем драматургическом контексте, становятся гораздо важнее, поскольку на эти детали начинает нанизываться весь состав фильма. И тут уже неизвестно, что сильнее работает — некий драматургический прием, нечто придуманное, что часто бывает фальшивым (вообще любой прием часто бывает фальшивым) или же живая деталь, которая сама на себя начинает все накручивать.

Норштейн Ю. Тайны анимации, или как делается «Шинель» // Киноведческие записки. 1999. № 41.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera