<...> А после «Шинели» мне хотелось бы сделать еще один фильм. В нем был бы Поэт. В нем была бы японская поэзия.
И было бы несколько глав. Какие-то очень ясные названия. Допустим, «Ожидание гостей»... В горах занесены дороги, и друзья не могут прийти к Поэту. А придя, уже не могут уйти от него. Или — в доме поселилась мышь, и эта глава может называться «Последняя горстка риса»... Глава «Стихи», в которой и нет никаких стихов, а лишь — приготовление, лишь состояние томления, предтворческого бреда и... первое касание бумаги.
Фильм весь должен состоять из таких вот мгновений, как бы из отдельных частей жизни, каждая из которых бесконечна. Должна быть значительность простого. Вырастание повседневности в событие. Так на японских гравюрах художник, изображая женщину, расчесывающую мокрые волосы, рисует их, будто пряди водорослей в ручье колышутся. Мне это страшно близко — эта способность видимое, сиюминутное соединять с абсолютным и бесконечным. Это есть и в японских стихах: «На позабытые стебли сыплет тихий снежок...»
Снег на траве — очень сильный образ. Снег на зеленой траве, который через два часа растает и исчезнет. Эта летучесть и есть поэзия. Не изощренная. Простая, самая простая. Которая объемлет все. И дает почти радостное ощущение печали и мимолетности. Как бы обрадованность открытия. О таких мгновениях должен быть этот фильм.
Тут ты как ищейка, которая напала на след. Потому что действительно в мультипликации есть что-то, что шевелит твои ноздри, дразнит твой нюх. Если нужно будет снимать каких-нибудь жандармов, которые бредут к вершине, где живет одинокий Поэт, то мне важнее и интереснее — как они будут идти и утопать в снегу, как пахнет снег...
Но все это случится, если буду точно знать, что из мира не ушел внимательный и любящий взгляд, не обязательно обращенный ко мне. Просто — что он есть.
Норштейн Ю. Метафоры (Записали О. Алдошина и А. Романенко) // Искусство кино. 1994. № 8.