Кажется, мечта сбылась — он стал профессиональным актером. Работа начиналась в театре, где он вырос — чего же еще? Но я не помню, чтобы Анатолий хоть когда-нибудь был самоуспокоенным. Наоборот, чувство неудовлетворенности сделанным, ощущение невыполненности той задачи, какую он ставил перед собой, жили в нем всегда, до самой последней роли.
Начался сезон, и его стали вводить на эпизодические роли подряд — от комедийных, таких, как Четверг в «Белоснежке», до «положительных» героев. Самой большой работой был герой в пьесе Н. Погодина «Цветы живые».
«Лешенька!
На твое письмо отвечу позднее и подробно. Пока я сам не могу сказать ничего определенного о своей работе в театре. Это все очень сложно.
Премьеру "Цветов" сдал на пять, Говорят, что это удача в плохой пьесе. Как актеру роль дала много. Формируюсь.
Черт подери, нам все-таки надо почаще быть вместе. Я без тебя скучаю. А ты? Пиши подробнее, ведь это твоя профессия — писать. А я так и не научился кропать, хотя зуд есть. Хочешь прочту тебе свое стихотворение?
Мир дому твоему...
Ты спи спокойно,
И сон тревожить твой
Не стану я невольно:
Я не приду.
Устал бороться я...
Мир дому твоему, любовь моя...
А вот еще экспромт, который я написал для этюда (взялся вести кружок самодеятельности):
Сначала думали, что он немой...
Этот рыжий мальчишка с черными глазами.
Отрубленная рука валялась на полу и еще скребла землю, а он даже не сжал зубы.
Только без слез ревели глаза.
Он молчал: ни крика, ни стона.
Били, жгли железом, ломали кости...
Два месяца! Или два столетия?
Его водили туда, в ад, где мертвые болтали, как старики, а он молчал.
Молчал.
Палачи стали бояться этого немого.
Однажды он уткнулся в солому и долго не шевелился.
Он умирал.
Врач утверждал, что он слышал, как в агонии немой заговорил.
Он сказал: «Мама!»
Никто не знал, что умирающий, этот рыжий пацан-разведчик, был сирота.
И когда он сказал: «Мама!», — может быть, он думал о своей Родине? Да кто же был его матерью, как не Родина?
Думали, что он немой...
Ну, ничего? Это, конечно, для занятий. А иногда так хочется написать что-нибудь замечательное... А не получается. Ты старайся, Леша, чтобы у тебя получилось, понял? Трудись, трудись и еще раз трудись. Толька».
«Лешенька!
Усадить себя за письмо — всегда мучительная вещь, потому что всегда неуверенность, что пишу самое главное, или вообще нужное. Суворов в этом отношении нашел изумительную форму письма: "Жив, здоров, учусь. Суворов", — все коротко и ясно. Его стиль не сразу освоишь, но я надеюсь, что овладею им.
Новых ролей нет, если не считать, что мне дали эпизод (или роль?) Лучано в "Зерне риса". Все делаю для театра, который мне так мало дает. Я почему-то ужасно устал. Страшно хочу домой — устал и скучаю напропалую.
Ну, хоп!
Толька.
29.04.1961 г.».
Его состояние хорошо видели учителя — в особенности Константин Петрович Максимов. Он решился помочь Анатолию вот каким образом: начал репетировать с учеником роль, которую сам играл в театре, причем с успехом, — роль Ивана Петровича в спектакле «Униженные и оскорбленные» по роману Достоевского. Константину Петровичу казалось, что именно в этой роли должен раскрыться по-настоящему талант Анатолия, что именно этой ролью его любимый ученик утвердит себя в театре.
Сложностей было много. Но главная заключалась в том, что князя Волковского играл Борис Федорович Ильин. Надо было стать достойным партнером замечательному артисту — да и согласится ли он вообще на замену? К Максимову Ильин привык, а тут молодой человек... С претензиями... Да и надо ли ломать спектакль, который хорошо идет?
Видимо, Константин Петрович все объяснил Ильину. Видимо, Ильин, у которого был крутой характер, понял, о чем просил его Максимов, если согласился с тем, что партнером его будет вчерашний студент, а не один из ведущих актеров театра.
И вот премьера — для Анатолия, спектакль-то идет давно...
Я и сейчас вижу Ивана Петровича — как он мечется, всех пытаясь утешить, всем-то пытаясь помочь.
Сильной получилась сцена с князем Волковским — здесь Борис Федорович «наносил удар». Волковский говорил:
«Я люблю значение, чин, отель; огромную ставку в карты (ужасно люблю карты). Но главное, главное — женщины... и женщины во всех видах; я даже люблю потаенный, темный разврат, постраннее и оригинальное, даже немножко с грязнотцой для разнообразия…».
Сколько же страдания, муки и ужаса было в этот момент на лице Ивана Петровича!
Думаю, именно здесь наметилась главная, «капитальная», как сказал бы Достоевский, тема актера Солоницына — тема встревоженной совести.
Из книги: Я всего лишь трубач. Повесть о старшем брате. А. Солоницын - Москва: Современник, 1988