1976 год. Анатолию исполнилось сорок два года, а жизнь надо было начинать как бы сызнова.
Его поселили в общежитие театра имени Ленинского комсомола, рядом с Бауманским рынком. Теперь соседей было не двое, как в юности, а четверо. Молодые, горластые, полные сил и жажды славы ребята облепили Анатолия: каждому хотелось поближе познакомиться с этим странным, даже несколько загадочным артистом, который приехал работать в молодежный театр.
Уже одно только распределение ролей вызывало обостренный интерес к спектаклю. Как театрального актера в Москве Анатолия не знали, но ждали от него многого. На роль Офелии была назначена Инна Чурикова, облик которой совершенно не соответствовал привычному представлению о героине. На роль Гертруды из театра имени Моссовета приглашалась Маргарита Терехова, которой по ее внешним данным скорей надо было играть Офелию, а не мать Гамлета.
Для чего все это делается? Может быть, у режиссера совершенно новое прочтение «Гамлета»?
Тарковский, как обычно, почти не говорил о своем замысле, а если и говорил, то столь иносказательно, что понять его было очень трудно. Он вообще выработал особую манеру разговора: официально отвечал в самой общей форме, а знакомым — в покровительственно-шутливой манере: «Да ведь это Шекспир, старик. Ну, как ты не понимаешь? Все очень сложно».
Дважды во время репетиций «Гамлета» я приезжал в Москву и оба раза заставал Анатолия подавленным, растерянным.
Брат не любил говорить о том, что еще не сделано, тоже отделывался общими словами. Обычно я не надоедал, но в этот раз, видя его тяжелое состояние, пристал:
— Да что ты киснешь? Первый раз, что ли, с ним работаешь? Что такое особенное он задумал? Как будто «Гамлет» первый раз ставится, в самом деле!
— Ты прав, ничего особенного он не придумал. Просто восстанавливает текст Шекспира.
— Как это — «восстанавливает»? Ты хочешь сказать, что переводы далеки от первоисточника?
— Конечно. Для этого достаточно почитать подстрочный перевод Михаила Морозова. Этого человека Маршак называл «полпредом Шекспира на земле».
— И что?
— А то. Пастернак, например, писал стихи по канве Шекспира. Взять Офелию. Она так же борется за власть, как и все остальные. Она вовсе не ангел, а дочь царедворца.
— Допустим. Что дальше?
— Дальше то же самое и с другими.
— А Гамлет какой будет?
— Какой-какой. Увидишь. Нет, спектакль-то получится, если я им не напорчу.
— Опять! Сколько можно себя казнить.
— Нет, Леш правда. Сил нет совсем. Я никогда так не уставал. А иногда думаю: зачем все это. Для чего и для кого? Бросить бы, уехать...
— Ну что ты все ноешь? Сам еще в Свердловске мечтал о Гамлете. А теперь...
— А теперь пошел бы на весоремзавод. Представляешь, в какой я сейчас был бы цене? Весы ремонтирую торгашам, везде свой — «дорогой-любимый». Знаешь, сколько мяса ты увозил бы в Самару?
Я невольно засмеялся.
— Перестань. Что хочет сказать спектаклем Тарковский?
— Очень трудно объяснить. Вот пойдем к нему в гости, ты и спроси.
— А на Таганке ты видел «Гамлета»?
— Нет. Высоцкий, Леш, такой актер... Очень легко попасть под его влияние. Потом посмотрю, когда выйдет наш спектакль.
В коридоре послышался громкий смех. Это пришли с репетиции молодые актеры.
Дверь комнатки Анатолия была прямо против кухни. Там парни затеяли борьбу — все равно как школьники после уроков. Как же Толя работает?
— Ночами, Леша, когда они успокоятся, — ответил Анатолий на мой вопрос.
— Толя! — крикнул кто-то. — Я котлетки принес, не желаешь ли?
Анатолий встал.
— Идем, не отстанут... <…>
Не знаю, волновался ли я так когда-нибудь, как в тот февральский вечер, на премьере «Гамлета». Как будто мне самому предстояло выйти на сцену.
...Черная ночь немедленно растекалась, и на подиуме, выдвинутом к авансцене, произошло какое-то движение. Покрывало колыхнулось, руки любовников сбросили его.
Это Клавдий и Гертруда.
На галерее, замыкавшей сцену, показались тени стражников, охраняющих Эльсинор.
Трижды пропел петух.
Действие набирало разбег, вот Горацио привел Гамлета, чтобы показать ему Призрак.
Гамлет в черном камзоле, в высоких сапогах. Волосы его светлы, лицо сосредоточенно. Он готов познать тайну — уже не юноша, а человек в расцвете сил и лет, спокойный, знающий цену и себе, и людям.
Тайна открыта. Душа Гамлета содрогнулась. Одну за другой узнает он мерзости Эльсинора, видит мать в любовном угаре, короля-фата, пьяного, блудливого...
А вот и Офелия.
Ее появление вызывало почти шоковую реакцию.
Да, она дочь своего отца, лукавого царедворца. Да она, как все эти люди, бьется за свое место под солнцем, за Гамлета, который должен стать ее мужем и королем. Но чтобы она выглядела такой...
Впрочем, если согласиться с тем, что Офелию используют как приманку и что она согласна на такую роль, то почему бы ей не стать любовницей Гамлета почему бы не быть беременной?
Позже я узнал, что знаменитый английский режиссер Гордон Крэг, приезжавший во МХАТ на постановку «Гамлета», именно так трактовал образ Офелии. «Она похожа на того несчастного поросенка, которого ставят на берегу Нила для ловли крокодилов. Она действительно жалкая девушка», — объяснял Крэг Станиславскому. Станиславский, согласившись с Крэгом, все же не решился так решительно из чистой девушки, к которой привык зритель, делать «приманку».
Идею Крэга реализовали его ученик Питер Брук и актриса Мэри Юр. Но Тарковский пошел по этому пути еще дальше. В начале трагедии она была чувственной, даже грубой, а в сцене безумия происходило преображение: Офелия Инны Чуриковой становилась возвышенно одухотворенной.
Знал ли Тарковский о Крэге, Питере Бруке, так трактовавших образ Офелии? Если даже и знал, то нет ничего дурного в том, что, опираясь на традицию выдающихся режиссеров нашего века, он бесстрашно шагнул вперед.
«Мышеловка».
Бродячие актеры готовятся разыграть сцену убийства короля.
Чувственная, с привкусом вульгарности музыка. Барабанный бой подчеркивает накаляющуюся страсть. Обольстительная, в красном трико, танцует на подиуме Маргарита Терехова. Крутится вокруг нее король — его изображает тот же актер, что играет Клавдия.
Преступники сами показывают, как они совершили убийство. Эффект достигался поразительный, в зале вспыхнула овация.
Но что же Гамлет? Почему он не действует, когда вокруг рушится мир? Тихий, сосредоточенный, он все думает, думает, словно придавил его камень, который он не может сбросить с плеч.
Здесь традиция Станиславского видна в полной мере. Как и традиция Качалова, игравшего Гамлета в спектакле великого режиссера.
«Качалов сводит Гамлета с пьедестала, на который поставили его столетия, — написал Валерий Брюсов, откликаясь на спектакль Станиславского. — В исполнении Качалова датский принц — самый обыкновенный человек... То, что произошло с Гамлетом, по толкованию Качалова — не более как обыкновенное житейское происшествие, какие случаются не так редко. Качалов старается как можно проще произносить все монологи Гамлета».
Именно по этому пути шли Андрей Тарковский и Анатолий Солоницын, стремясь максимально приблизить Гамлета к зрительному залу. Биограф Качалова Н. Чушкин написал: «...он был думающий, а не действующий Гамлет», и это как будто сказано о герое спектакля театра имени Ленинского комсомола.
Любопытно, что как раз за это наша критика ругала Анатолия. Те критики, которые не приняли Гамлета Анатолия, главный аргумент формулировали почти слово в слово, как Н. Чушкин, только не в положительном, а в отрицательном смысле.
Конечно, в 1977 году вовсе не восстанавливался спектакль Станиславского 1911 года. Нет, была опора на традицию, а на ее основе — движение вперед, со своей, глубоко оригинальной, хотя и спорной концепцией.
Одной из самых впечатляющих сцен спектакля была сцена объяснения Гамлета с матерью.
Вот он заходит к ней. Лицо искажено страданием. Он высказывает все, что мучило его душу. Он не обвиняет мать, он страдает вместе с ней, мучаясь несовершенством человека:
Стыдливость, где ты?
Искуситель-бес!
Когда так властны чувства над вдовою,
Как требовать от девушек стыда?
Мать истерзана, убита:
Гамлет, перестань!
Ты повернул глаза зрачками в душу.
Страдание очищает и мать, и сына.
Конец. Подиум, который был брачным ложем, сценой, троном, теперь стал могилой. И вдруг...
— Смотрите! — вскрикивает кто-то, и все видят, как Гамлет поднимается. Тихая улыбка на его лице. Он протягивает руку и поднимает Лаэрта, Клавдия, мать, гладит их всех, прощая.
Вот почему он не вступал в борьбу. Он знал, что будет убивать, знал, что станет таким же, как они, властители Эльсинора, если начнет действовать. А теперь, когда все кончено, дух его освобожден, и он может обнять, как брата, даже Клавдия.
Трижды поет петух, видение исчезает...
…После премьеры в крохотной комнатке Анатолия разместилось человек десять. Были здесь друзья-свердловчане, специально приехавшие на премьеру, были и случайные люди. Режиссер сразу же после спектакля уехал домой.
Все поздравляли Анатолия, провозглашали здравицы в его честь. А он никак не мог прийти в себя — был бледен и отрешен.
Среди общих похвал кто-то сказал, что в спектакле не хватает накала чувств.
Анатолий встрепенулся.
— Да если бы режиссер разрешил, от моих страстен кулисы бы рухнули!
— Голос его зазвенел, — Но в том-то и дело, что наш Гамлет совсем другой! А, да что говорить! Я играл плохо. Если бы у меня были хоть какие-то условия... Хоть какой-то свой угол... Мне же почти не давали работать! — неожиданно слезы полились из его глаз. — Я бы сыграл в сто раз лучше!
— Толя, успокойся, ну что ты!
— Толенька, да ты играл великолепно...
— Нервы ни к черту, — он вытирал слезы, но они никак не останавливались. — Извините... Да не надо меня успокаивать! Ничего, это только первый спектакль... Еще посмотрим...
Роль Гамлета оказалась последней театральной работой Анатолия. В тетрадке, где он делал записи для себя, есть выписка из дневника Жюля Ренара: «Шекспир, Шекспир! Ты всегда говоришь: "Шекспир! Шекспир в тебе — найди его"».
Из книги: Я всего лишь трубач. Повесть о старшем брате. А. Солоницын - Москва: Современник, 1988