У него, как у человека, было одно удивительное, редкое качество — притяжение. Как будто он был окружен особым полем, вроде магнитного, и это поле притягивало к себе.
Хорошо помню, как я приехал на съемки во Владимир. Не знаю, как получилось, но только с первой же съемки я потянулся к нему, как думаю, тянулись к нему и другие люди. Вот это его притяжение и сработало...
Его всегда окружали очень хорошие люди. И это не случайно. Потому что мы всегда ищем идеал — и в жизни, и в искусстве. Например, мы стремимся посмотреть великую картину. Подолгу стоим около нее. Приобщаемся к миру художника... Таким же притяжением обладают и книги. Это все свет одухотворенности.
Однажды я смотрел телефильм, или это была телепередача, не знаю. Детям задавали один и тот же вопрос: что вы больше всего любите и что не любите? Удивительно было слышать, что дети более всего не любят зазнаек, тех, кто выпячивается. Точно таким же был Анатолий. Для него органически были отвратительны люди, которые служат ради почестей, наград. Самоотдача во имя людей — вот что он понимал и принимал в искусстве.
Часто говорят, что актер — как дитя. Но вот сохранить эту детскость удается очень немногим. Этим качеством Анатолий обладал в высшей степени. Он мне как-то рассказывал, что один знаменитый артист однажды швырнул в лицо театральному сапожнику обувь, которую тот неважно сшил. Этот случай так потряс Анатолия, что он запомнил его на всю жизнь. Артист был хорошим в профессиональном смысле, но для Анатолия с той минуты он просто перестал существовать.
После «Рублева» мы с Толей встретились на другом фильме. У Глеба Панфилова, когда он снимал «В огне брода нет». И опять Анатолий работал с полной самоотдачей. Режиссеры конечно, должны быть ему благодарны — очень редко встретишь такого актера, который бы не спорил, не возмущался чем-то: текст там не тот или на площадке что-то не так — капризный актер всегда найдет к чему придраться.
Фильм «В огне брода нет» критика дружно одобрила. Дебют молодого режиссера на большом экране оказался успешным. Состоялся и еще один дебют — актерский. Имя Инны Чуриковой стало широко известно. А ведь мало кто знает, что Чуриковой помог и Анатолий. Он рассказывал, что когда приехал на пробы, то встретил озабоченного Панфилова. Толя знал, что роль комиссара Евстрюкова писалась специально для него. Но после проб режиссер держался замкнуто. Однажды он пригласил Толю к себе. Одна стена была сплошь увешана фотографиями молодых женщин: режиссер не решил, какая из актрис будет играть главную роль. Спросил, кого бы взял Толя. Анатолий долго выбирал, потом показал на одну из фотографий. «Ты ее знаешь? Видел в кино?», — спросил режиссер. «Нет, не знаю» — «А почему выбрал?» — «Не знаю» — «Как не знаешь? Выбрал почему-то?».
Анатолий удивился, что Панфилов спрашивает с таким пристрастием. Потом режиссер сказал, что именно эта актриса, Инна Чурикова, ему больше всех и понравилась.
Он думал об искусстве, о высшем его идеале. Кто, например, мог бы отказаться от такой роли, как Гришка Распутин? А он отказался, потому что видел — есть актер, способный эту роль сыграть лучше. В то время этот актер был никому из кинорежиссеров не известен. Это сейчас все прекрасно знают Алексея Петренко. А Толя, работая с ним рядом, взял и порекомендовал неизвестного актера на главную роль. Да в какой фильм! И к какому режиссеру! И прекрасно, что Элем Климов поставил «Агонию» именно с Алексеем Петренко...
Фильмы стареют — это стало расхожей фразой. Так-то оно так, да не совсем. Меняются технические приемы, жизнь изображается более правдиво. Но что именно изображается, какие именно человеческие переживания? Если это, допустим, комиссар Евстрюков, которого играл Толя, или Таня Теткина, или мой герой, потрясенный красотой души неказистой девушки, если вся картина о том, как духовность преображает людей, мир, то, я думаю, такая картина долго будет нужна людям. Спор Евстрюкова и Фокича, где они говорят о революции, где Евстрюков почти физически страдает от того, что надо убивать, что «в огне брода нет» — одна из самых сильных в картине. Сколько лет прошло, а я и сейчас вижу его лицо, глаза, слышу голос Евстрюкова... А как он уходит из санпоезда?
Эту сцену и я хорошо помню. Движения Евстрюкова лихорадочны, он спешит занять место в проходящем мимо санпоезда отряде. Таня Теткина кричит: «Игнатич! Как же мы без тебя?» Но он не оглядывается, поправляет шашку, не знает, куда деть седло... «Дурень, это ж пехота, куда ты с седлом?» — говорит ему кто-то из солдат, но Евстрюков не слышит, занимает его совсем другое — не отстать, идти туда, со всеми, в бой, и тогда сомнения отступят...
Теперь красноармейский отряд кажется нам потоком революции. Евстрюков подчиняется ритму марша, лицо его светлеет... Поток поглощает его, уносит...
У Анатолия шло постоянное внутреннее накопление, поэтому он оказывается готовым к тому, чтобы играть разные роли. Он много читал, размышлял, поэтому когда получал новую роль, то был готов на новые траты душевных сил. Самое главное для него было — это работа. Ради роли он бросал насиженное место, уезжал. Так он оказался в Новосибирске, потом в Таллине.
Он знал, что я мечтал сыграть Эрика Четырнадцатого в пьесе Стриндберга. Уговорил режиссера, дал мне телеграмму. Я прилетел в Таллин. Спектакль поставить не удалось, зато нам удалось встретиться, вдосталь наговориться.
В повседневной жизни он был просто беззащитен. Приедет на съемку, ему скажут: «Нет мест в гостинице». — «Ну и не надо», — ответит. Другой бы все перевернул, а Толя — улыбнется как ни в чем не бывало...
Не секрет, что в кино работать сложно, сложно и сберечь в себе качества лучшие, «не растерять их на дороге жизни», по слову Гоголя. Никакая грязь, никакие дрязги не приставали к Анатолию — он перешагивал через них, шел своей дорогой.
Я был рад каждой встрече с ним, потому что невольно как бы заряжался от него новой энергией. Да я ли один? Это не дружба. Это выше дружбы. Это духовное единение.
Из книги: Я всего лишь трубач. Повесть о старшем брате. А. Солоницын — Москва: Современник, 1988