В 46-м я пришел во ВГИК. Поступали туда культурные ребята с очень хорошей подготовкой. У меня же была другая биография, и многого я не знал тогда. Я только последние два класса школы окончил в Москве, а до этого жил в провинции, на Украине, учился в сельской школе.
И вот я захожу. Сидит весь синклит. Юткевич нас отбирал. Потом мы учились у Ромма, а сначала был Юткевич. На нем были черные очки, которые в то время никто не носил. Это было страшно, потому что глаз не видно... И Боханов — старый профессор, прекрасный фотограф, говорит: «Ну-ка подойдите ко мне, молодой человек».
Я естественно, подошел. Он пальцем показывает на репродукции картин Третьяковской галереи: «Это что?». Я говорю: «Это „Сватовство майора“». — «Да, верно. А это что?» — «Не знаю». — «А это что?» — «Не знаю». — «Ну, а это что?». — «Не знаю»... — «Так как же вы можете в наш институт поступать, если вы ничего не знаете?!».
А я был не мальчик, я прошел войну. Со мной так говорить нельзя было. Я говорю: «А я в ваш институт пришел вовсе не потому, что все знаю. Вы меня научите. И я, как дрессированная собака, завтра все вам правильно покажу. Но я пришел учиться другому!»
Тут Юткевич вмешался. Говорит: «Позвольте, а что вы скандалите?» — «Я не скандалю».
Я пришел, естественно, без орденов, но одну бляху я все-таки никогда не снимал в первое время после войны. Это десантный значок, на котором была довольно значительная цифра прыжков. Он спрашивает: «А это у вас что?» — «Это десантный значок». «Так вы что, прыгали в немецкий тыл?» — «Да». Юткевич улыбнулся и сказал: «Вот вам пример положительного диверсанта!», — и расхохотался... Потом все разрядилось, и он спросил: «Ну, ладно. Что вы любите в жизни? Вот вы хотите у нас учиться. Вам не кажется, что то, чем вы занимались на фронте, то, что было там и чему можно научиться во ВГИКе, это очень разные вещи?». Я сказал: «Не кажется». И произнес это довольно нахально. И уверенно. Он говорит: «Объясните». Я говорю: «Очень просто. Если на фронте какой-нибудь из моих подчиненных оказывался не на высоте, то не потому, что не знал техники, тактики, что был плохо подготовлен. Ничего подобного! Большинство из нас к концу войны были очень хорошо подготовлены. Это происходило потому, что в какой-то момент, в критический момент жизни, кому-то не хватало чувства долга. И я буду стараться в своих картинах не воспитывать — воспитать фильмами нельзя, — но все время поддерживать чувства человеческого достоинства и чувства долга. Этим я и буду заниматься в искусстве». Он сказал: «Да? Это интересно. А что вам нравится больше: пейзажи или еще что-то?». Я сказал, что человек мне нравится больше.
«Тогда, — сказал он, — сядьте вон там и напишите новеллу о человеке и природе». Я сказал: «Простите, но я не могу этого сделать, я никогда не писал, а кроме того, я знаю, что в литературе новелла — это довольно трудный жанр». Он говорит: «Ну, не новеллу, а воспоминания что ли». Я написал. Это были воспоминания о том, как меня везли из госпиталя раненого и как рядом со мной на возу лежал внук академика Гамалеи, тоже раненый, которому пуля попала в висок и у него не было обоих глаз. Но он этого не знал и всю дорогу мне рассказывал, как его вылечат.
При этом я рассказал и об этой «пьяной» весне, которая была тогда. Я был ранен незадолго до победы, в апреле. А в мае кончилась война. Это понравилось...
ЧУХРАЙ Г. «Такими мы были» (фрагменты из стенограммы творческой конференции «Кинематограф оттепели», Киноцентр, 11.06.1991) // Кинематограф оттепели. М.,1996. Кн. 1