Уже ясно: четырехлетней давности представления о революционном романтизме наших шестидесятников списаны с идеальных героев Стриженова — Риверы из «Мексиканца», Лаевского из «Дуэли». Овод — самый литературный, самый напряженный в этом ряду. Актер еще не видит, каковы его современные прототипы и кому предстоит «делать жизнь» с его героя — застенчивого, но порывистого юноши; кому опьяняться пламенными речами, учиться картинно жестикулировать и загораться праведным гневом. Черты персонажа собираются по ролям. Возможны варианты: например, более аскетичный и фанатичный Василий Лановой. Но ни у кого больше не будет столь странно неподвижных глаз, словно удерживающих некое смутное видение — и «белый» Говоруха-Отрок из «Сорок первого», и «красный» Овод как бы прозревают одно и то же: хрустальную мечту, до которой и страшно, и нельзя дотянуться.

С этим опоздавшим народовольцем кино покончит очень скоро. Наденет герой Алексея Баталова рабочую спецовку, и оборвется костюмированный бал. А Олег Стриженов в теме революционной жертвенности откроет идею жертвенного страдания ни за что — в «Оптимистической трагедии» его герой будет просить пощады для глухого брата и для себя. Тщетно.

Все-таки Стриженова полюбили безотносительно к роли — за молодость, за породу. Но главное, в Оводе он сыграл жажду чистого неба в каменном мешке. И счастливую улыбку книжника-победителя — за секунду до гибели.

Шемякин Андрей. Овод // Сеанс. № 8. 1993.