Восстановить линию жизни по фотографиям (их удивительно много, значительно больше, по-моему, чем у меня самого, потому что мои фотографии были переданы в музеи и, говорят, там их растащили) довольно сложно, но общими усилиями мы попытаемся это сделать.
Начнем с детства… Мы жили в деревне под Томском (120 километров от Томска — деревня Татьяновка). Мы выходцы из Беловежской Пущи, из северо-восточной части Беловежской Пущи. Мой прадед был егерем в Беловежской Пуще. В 1961 году, в год Варшавского восстания, он позволил себе дерзость по отношению к царю и царскому режиму: убил зубра — объекта царской охоты. И всю семью, с детьми, включая моего деда (он тогда был еще ребенком), сослали в Сибирь, как раз в эту самую деревню Татьяновка под Томском. Там-то я и родился.
Очевидно, прадед мой, судя по фамилии, был белорусом. Моя настоящая фамилия Смоктунович. Это уже потом, когда я был в Норильске, мне сказали, что фамилия у меня какая-то неблагозвучная и надо, мол, ее поменять; вот я и поменял ее на Смоктуновский. Мне вообще предлагали взять псевдоним, но я не взял, потому что фамилия моя должна была остаться моей фамилией, я должен был остаться самим собой. Сейчас, когда я об этом вспоминаю, вижу, что был довольно смышленым человеком, если так объяснял тому, кто настаивал, чтоб я поменял фамилию.
Итак, первая половина моей жизни прошла в деревне Татьяновка. Вот на фотографии моя семья. Это вот (показывает) моя мама — Анна Акимовна Смоктунович (девичья фамилия — Махнева), а вот я. Эта детская фотография — одна-единственная, она мне очень дорога. Скажите, разве по этому лицу можно определить, что этот человек будет князем Мышкиным, Гамлетом или кем-то там еще? Смотрите, какой настороженный взгляд… Такой, я бы сказал, типично российский, чем-то недовольный ребятенок. Но, по-моему, славный, во всяком случае намного лучше, чем тогда, когда я стал уже взрослым и стал понимать, что такое жизнь.
А вот мой отец — Михаил Петрович Смоктунович. Он был замечательный человек. И красивый. Он был удивительно сложен: крупный, высокий… То есть, настолько атлетически сложен, что, работая в красноярском порту грузчиком, он на спор переносил грузы, которые, кроме него, никто не мог поднять. Но у него была романтическая идея, желание, мечта… как хотите назовите: летать на самолете. Однако никогда не летал. Правда, работая в аэропорту (отец устроился туда каким-то подсобным рабочим), он упросил одного пилота, и тот, в свою очередь, ходил упрашивать начальство, чтобы разрешили взять моего отца на борт. И он полетел. Полетел над нашим домом. И что поразительно, он даже там был шаловлив (очевидно, его гены отозвались во мне: в моей работе, в моей профессии). Он связал ниточкой две пустые консервные банки и, пролетая над нашим домом, сбросил их, они упали не во двор, а где-то рядом. Мы видели, что какой-то самолете кружит над домом, и всё. А когда он в то утро уходил на работу, сказал, «я вам сегодня принесу подарок». Вот отец эти банки и сбросил, что мы б знали, что он действительно летал на этом самолете. Отец был замечательный человек. Когда он уходил на фронт, я знал, что он погибнет, как это ни странно, потому что, когда он шел в строю (я провожал этот красноярский отряд), направлявшийся на вокзал, откуда должен был отправиться на фронт), отец был на голову-на полторы выше всех остальных, около двух метров. Я понимал, что такую мишень не может обойти даже шальная пуля. И он действительно не вернулся.
Вот еще какая вещь... Вы видите, что мы были довольно бедны. Поэтому нас не раскулачили, хотя отцу не раз говорили: давай, мол, вступай в колхоз. А у нас была одна лошадь, корова, две или три свиньи, несколько овец и два или три десятка кур. Точно не помню, но тетка (родная сестра отца) говорила, что вот такое было состояние. Тем не менее в 28-м или 29-м году по Сибири пронесся страшный голод. Мой старший брат Митя умер от голода. А у нас всё забрали, всю эту скотину: лошадь, коров... Нет, одну корову, по-моему, оставили, но потом ее надо было заколоть, потому что нам нечего было есть. Нечем было вспахивать землю, потому что не было лошади. И вот для того, чтобы я тоже не последовал за Митей, а нас в семье было девять человек детей, и трое из них умерло, — меня отвезли в Красноярск, к тетке. У тетки, родной сестры отца, не было детей и она взяла меня к себе на воспитание...
Это вот всё фотографии из детства. Дальше идет уже более интересный период. Вот та самая тетка Надя — Надежда Петровна — родная сестра отца. Она была замечательным человеком, совершенно невероятной доброты; около нее всегда была молодежь, она кормила всех моих друзей и в этом находила огромную радость. Мы приходили из школы всем классом, и она говорила: «Ой, какое счастье, что вы пришли! Как это замечательно! Садитесь, сейчас будем обедать». И начинала что-то там варить, жарить, парить и всё такое, а мы сидели и ждали, когда все приготовится.
Вот это я. Видите, какие оттопыренные уши были у меня. Фотография, к сожалению, очень контрастная, и не видно. Все лицо мое было усыпано веснушками. Потом эти веснушки почему-то перекочевали на спину, а лицо осталось чистым. Но здесь вот есть, видите, на волосах и на голове, такие большие проплешины. Я болел золотухой и всю мою голову покрывали лишаи. Я очень любил животных и от них заразился лишаями. Как где какая кошка, собака, все были у меня, я их всех любил и подкармливал. И до сих пор люблю. Поэтому у меня сейчас есть собака, но о ней я потом, отдельно скажу: она совершенно замечательный «человек», с ней можно говорить, она все понимает и даже отвечает на какие-то вопросы.
Это (показывает) мой младший брат. Есть еще средний брат — Аркашка, но он где-то там, на другой фотографии, с матерью; такой очень белый, одутловатый — любимец всей семьи. Меня мать не любила, к сожалению. Но это не мешало мне любить ее. Вот еще портрет мамы. Она была человеком забитым, верным отцу, очень работящая… Прекрасный человек, но характер у нее был довольно жесткий. Почему-то она меня не любила — всю свою нежность, сердечность и заботу она отдавала моему среднему брату. А я с младшим братом Володей воспитывался у тети Нади.
Дальше идут фотографии юности. Они весьма занятные. Обычно у нас как снимали? Вот так (показывает на классический поясной портрет анфас). А здесь, видите?.. Это все-таки уже моя режиссура. Я здесь говорю: «Сними меня так». И вот эта фотография осталась. Здесь я еще рыжий — в отца. Ничего подобного сейчас нет — только вот седина. А раньше я был… ну просто рыжий. Меня даже в школе звали «рыжим». У меня было два прозвища: «Скоморох» и «Рыжий». Помню, «скоморох» мне вроде нравилось, потому что я всегда кривлялся, всегда вокруг меня была какая-то такая живая атмосфера, а вот прозвище «рыжий» мне почему-то не нравилось, было в этом какое-то пренебрежение. Потом «рыжий»… Какой «рыжий»? Что, на ковер, что ли, я должен выходить? Вот, посмотрите на этой фотографии. Разве уже не видно по глазам, что этот человек куда-то должен стремиться. Куда, он сам не знает, но он все время смотрит вверх. По-моему, какие-то симптоматичные вещи уже прорывались.
Да, вот еще моя мама — фотография тоже худо сделана, слишком контрастная, — она здесь ведет моего сына Филиппа. У меня сын Филипп, ему сейчас 36 лет, он уже взрослый человек. Вот на этой фотографии, пожалуй, видна вся прелесть моего засиженного мухами лица. Видите, лица не видно: одни веснушки. И прибавьте к этому совершенно светлые, голубые глаза (тоже куда-то ушли — не могу понять, куда это всё девалось) и совершенно наивный взгляд. Вот, наверное, эти глаза и эта наивность потом, когда меня приглашали на роль князя Мышкина (это отдельный разговор), и решили мою судьбу. Я, конечно, понимаю: наивность хороша. Но в этом возрасте наивность может уже граничить, извините, с легким идиотизмом. Может быть, отсюда и пошло приглашение меня на роль Идиота — князя Мышкина. Я, конечно, несколько утрирую, тем не менее лицо здесь такое… И опять взгляд вверх — поразительно!
Вот еще фотографии, которые, можно сказать, тоже предрешили мою судьбу. Это школьная самодеятельность — «Предложение» Антона Павловича Чехова, где я играю Ломова. Правда, это репетиция, потому что сыграть эту роль мне было не суждено. На сцене я должен был рыдать по поводу того, что там какие-то лужки были мои, а не моей невесты, а я вдруг, вместо того чтобы рыдать, стал истерически хохотать. Да так, что весь зрительный зал хохотал. Над чем я хохотал, не знаю. Видимо, был какой-то нервный срыв. Может быть, потому, что я попал в свою, что ли, атмосферу, находясь на сцене. Во всяком случае, я так это себе объясняю. Как бы то ни было, занавес закрыли и меня из этого драмкружка выгнали, больше я не мог там показаться.
И вот, смотрите, доказательство моего невежества, если хотите: мол, я играю на скрипке, а моя невеста играет на рояле. Но посмотрите на руки: они в белых перчатках. Разве человек в перчатках может играть на скрипке?! Какой идиотизм! Ладно, я еще ребенок, но руководитель-то драмкружка и тот, кто снимал, разве не могли сказать: «Голубчик мой, Кеша, сними перчатки! Не играют на скрипке в перчатках». Никто этого не сказал – наверное, сами не знали. Не могли же они не заметить: на скрипке играет в перчатках… Стыдно мне, очень стыдно. Но потом я, наверное, искупил этот стыд тем, что довольно часто ходил в филармонию и слушал замечательную скрипичную музыку. Например, Ойстраха: удивительный русский скрипач! <...>
Иннокентий Смоктуновский. Воспоминания в саду, или Фотографии из актерского альбома. Октябрь 1993 г. (Беседу вела Анна Гереб). // Киноведческие записки. 2000. № 47.