«Из Лебяжьего сообщают»: Кино от колодца

В сельском райкоме трудятся два секретаря. Первый, постарше, в костюме — Байкалов. Второй, помладше, в кожанке — Ивлев (его играет сам Шукшин). Работа хлопотная: как к царям Соломонам, к ним ходят все и с любыми вопросами, к тому же в разгар жатвы обещают дожди. Надо упрашивать бригадиров выгонять всех в поле и выпрашивать машины у товарища с жутким прозвищем Железный человек. Но это полбеды. Помимо проблем со сбором урожая и стройкой коммунизма, есть недоработки и на личном фронте: мужья не хотят платить алименты, жены не дают развод, пишутся доносы про то, кто с кем спит. Вот и Байкалову приходит анонимка, что жена его лучшего друга Ивлева крутит любовь с новым врачом. Есть все основания полагать, что это правда. А на этом фоне даже гниющее зерно не так уж страшно. 

Дипломная работа Василия Шукшина — 35-минутный фильм, близкий к жанру киноповести. В небольшом метраже — с десяток хорошо очерченных персонажей, несколько локаций и тем. Стремительная экспозиция, мгновенное погружение и лаконичный финал — форма в духе литературного рассказа. Перед нами уже состоявшийся писатель, но еще не совсем режиссер, хотя некоторые отличительные черты его будущих фильмов уже заметны: журнализм, объемные характеры, полифония, блестящие диалоги — как сценарно, так и по исполнению. Живые лица и спонтанная, очаровательно неофициальная речь. Разговоры о хлебе идут не на кондовом советском языке, а с ощутимыми вкраплениями мовы: режиссер прекрасно знает, что Алтай вспахивают и скирдуют переселенцы с юго-запада, знающие толк в крестьянстве, очень земные и совершенно не «современные» — вроде бригадира Грая, местного богатыря (в первой редакции сценария фильм должен был заканчиваться почти языческим праздником в честь рождения его тройни, а сам Грай восседал у кострища, «как Цезарь»). В приемной звучит невычищенный народный язык быстрого дела, опытных и очень занятых мужчин. Более молодой Сеня Громов (с этой роли начался длинный путь специфических персонажей Леонида Куравлева) обращается к малознакомым людям «родненький» и «кровинушка» и беспрестанно напевает «Пять минут». Это всё — народ.

С другой стороны — городские. Врач Наумов, изъясняющийся цитатами из Ильфа и Петрова; его жена, читающая шпионское чтиво и заводящая на патефоне композицию «Ландыши». Работник торговли Женя за стаканом с водкой, заводящий универсальную речь «пятой колонны», которую хоть сейчас в Facebook: «Вот мы всё Америку критикуем, а самим до сих пор на курорт не съездить». Даже жена Ивлева, бессловесная, появившаяся в кадре на полторы секунды со своими красивыми чемоданчиками, выглядит издалека вылитой Одри Хепберн. Это для Шукшина люди чужие, малопонятные, сильно к себе влекущие — и поэтому раздражающие. Видно, что порой они балансируют на грани карикатуры — но грань эту в итоге так и не переступают. Уже здесь извечная дискуссия об интеллигенции и народе получает легитимную и понятную реплику со стороны вторых — что было и есть большая, исключительная редкость.

Ивлев-Шукшин понимает, что делать с хлебом, дождями, Железным человеком, постоянным дефицитом и вездесущим бардаком, который вечен как мир. Но что делать с деликатными отношениями, с людьми, которые читают книги и могут позволить себе говорить о своих чувствах, с красивыми, белокожими женщинами — это для него ужасная тригонометрическая задачка. Когда его «сниженный» двойник Сеня Громов в финале рассказывает, как сорок пять минут ругался с подлецом-механиком, зажилившим коленчатые валы, Ивлева «отпускает» и оба заливисто смеются. Он знает, какие трехэтажные конструкции звучали эти три четверти часа — и понимает, что после этого Громов с механиком расстались в общем-то друзьями. Эта легкость мужского, «народного» мира близка ему и любима. Она согревает и уводит от мира темного и болезненного, где брак, основанный вроде бы на любви, разрушился за несколько невыносимо тихих минут.

Фильмы Шукшина в большей степени, чем его литературное творчество, вызывают ощущение некоторой неловкости присутствия при реальной личной драме.

Возможно, потому что в кино Шукшин часто сам играет своих альтер-эго — и вся его осанка, голос, лицо и в особенности глаза выдают: творческий замысел вырастает напрямую из его собственной неуверенности и ранимости. Панический страх уныния, закомплексованность и даже стыдливость перед лицом «ученой расы», часто переходящая в озлобленность и браваду, — все это личное и реальное. Это ответ от первого лица на взывания высокой русской культуры «к народу», который не то чтобы ей по-настоящему интересен. В дебютном полном метре «Живет такой парень», последовавшем за «Лебяжьим…», одна героиня отвечает мужу-инженеру, отругавшему ее за то, что села ехать «с шоферней»: «А между прочим, это тот самый народ, о котором мы столько говорим». То есть понятно, что шоферня бывает опасна и что народ дремуч и незнаком причесанным людям. Но Шукшину чрезвычайно важно показать, каково с этим обобщающим клеймом опасности и дремучести ходить по свету. 

Однако, в отличие от фантасмагории «Живет такой парень», «Из Лебяжьего сообщают» все еще играет на поле правильного советского кино о проблемах сельского хозяйства — впрочем, уже здесь общечеловеческие отношения быстро стушевывают обязательный антураж. Мысль о том, что хлеб убрать легче, чем сберечь семью, дополняется совершенно крамольным выводом, что второе важнее первого. Что есть не антисоветская, а обычная человеческая правда мирного времени — в стране, которая беспрестанно пыталась убедить своих граждан, что они все еще на войне. И еще важнее, как обставлен этот вывод: две еле видимые тени в сумерках, снятые со спины, бредут к колодцу, говорят камерно, обиняками — про семью, про любовь, предательство и неуверенность. И ни секретарского пиджака, ни партийного значка в этой темноте уже не видно. Там, у колодца, и родилось кино Шукшина.