Праздник

«Она плачет. Нужен праздник». Так обозначает состояние своей души Егор Прокудин, самозабвенно отплясывая «Барыню» «на хате», в «малине», только-только отбыв длительный срок за какое-то неведомое читателю, но, судя по всему, тяжкое преступление. Грохнул об пол бокал шампанского, глаза заблестели — и в пляс. Шукшин намеренно не знакомит нас с изуверскими подробностями «того дела»: было — и было, дальше-то как этому человеку жить? Вот живая душа, покалеченная, скособоченная, в ней много добра, искренности, человечности. Оппозиции «воля-неволя», «праздник-труд» в зачине «Калины красной» сливаются в одно целое.

Тюрьма выступает как метафора. Это предельное выражение той несвободы, в которую помещено человеческое существование, несвободы, связанной с общественными нормами, необходимостью труда, организованностью, порядком. «Праздник» для Егора — признак «воли».

«Вот какой минуты ждала моя многострадальная душа». Но минута не наступает. Оказавшись на воле, Егор Прокудин будет тщетно повторять попытки войти в состояние «праздника» вплоть до трагического конца. Что-то сломалось. Но что? Чтобы ответить на этот вопрос, посмотрим, как работает механика «праздника» в других шукшинских сюжетах. Что именно у Егора не получается?

Своеволие как праздник

За редким исключением («Алеша Бесконвойный») вхождение в состояние «праздника» у героев Шукшина связано с алкоголем. «Праздник» как праздность, ничегонеделанье и благодушное пребывание в мечтательном созерцании — редкое исключение для русской жизни. Субботняя баня трезвого Алеши Бесконвойного больше похожа на вымысел, чем самые невероятные бесчинства, совершаемые героями шукшинских рассказов в алкогольном угаре. Мы без тени недоверия проглатываем байку о том, как Спирька («Сураз»), запершись в бане, двое суток отстреливался от милиции, пока не кончились водка и патроны. Но если человек просто парится в бане, утверждая таким образом свою свободу, — это какая-то нелепица. «Редкая в наши дни безответственность и неуправляемость», — рекомендует нам Шукшин безобидное поведение Алеши. И тут же добавляет: «Впрочем, безответственность его не простиралась беспредельно: пять дней в неделе он был безотказный работник... но наступала суббота, и тут все: Алеша выпрягался». Своеволие Алеши не в том, что он «парится как ненормальный, как паровоз, по пять часов», а в том, что самочинно маркировал себе день для отдыха. «Праздник» — в акте своеволия, а не в бане как таковой. Однако своеволие в отношении календаря — все равно что своеволие по расписанию, а это уже какая-то казенщина.

Алкогольный триггер

Спонтанность — важный атрибут «праздника». «Праздника» нужно захотеть здесь и сейчас, и на этом хотении проехать как с горы, набирая скорость. Куда кривая вывезет, неизвестно, и это тоже часть «праздника». В груди должно «весело зазвенеть», как будто «предстоит драться или обнимать желанную женщину» («Сураз»). И вот когда зазвенело, нужен переключатель режимов, чтобы в одно мгновение выбросило из «труда» в «праздник», из «неволи» в «своеволие». Функцию мгновенного переключателя лучше всего выполняет алкоголь. Характерно, что относительно непьющие герои Шукшина в момент драматического напряжения прибегают к алкоголю именно как к переключателю, рассчитывая на кураж. Спирька отхватывает стакан коньяка, обалдев от вида женщины недеревенской породы: «Я сразу себе стакан, потом — ша: привык так». Кандидат наук Михаил Егоров, Мишель, обнаружив соперника в апартаментах своей девушки Кэт, требует водки неожиданно для самого себя («Привет Сивому!»). Алкоголь для Шукшина не является самостоятельной проблемой. Свободная воля и то, что человек творит в состоянии свободного волеизъявления, — вот проблема.

Триггер алкоголя — это еще и удобный элемент в конструкции повествования, он позволяет сразу перейти к главным вещам.

Алкогольный триггер в художественной системе Шукшина часто работает в два этапа. Дергая мгновенный переключатель из состояния трезвости, герой сначала попадает в состояние «хорошо». Второй раз мгновенный переключатель работает иначе: из состояния «хорошо» он выбрасывает героя в поле «разгула». В «разгуле» герой встречается с самим собой, а что там — ярость, страсть или пустота и отчаяние? — это, пока не прыгнешь, неизвестно. Сам полет захватывает, встреча с собственной жизненной силой будоражит.

Хорошо-бытие

«Хорошо» — это первая часть «праздника». С состояния «хорошо» начинается рассказ «Материнское сердце»: «Сам выпил полтора стакана, остальное великодушно налил девушке... Витьке стало хорошо, девушке тоже. Обоим стало хорошо». Душа у героя раздается вширь, расправляется, всех любит и всех прощает. «Витька даже и не подумал, что поступает нехорошо в отношении невесты — куда-то идет с незнакомой девушкой, и ему хорошо с ней, лучше, чем с невестой, — интересней». Хорошо становится Спирьке после стакана коньяка: «Взгляд Спирьки посветлел, поумнел... На душе захорошело». Хорошо вдруг становится кандидату наук Михаилу Егорову, он ловит, как ему кажется, эту ленивую, ироничную и снисходительную интонацию, которой владеет его соперник («Привет Сивому!»). Хорошо становится детине и старичку («Случай в ресторане»), течет плавно разговор по душам, полный взаимопонимания. И видят герои Шукшина, что все хорошо, и мир хорош, и люди в нем хороши, и что все можно исправить, всех примирить, всего добиться.

Разгул воображения

Долго выдержать это райское оцепенение человек не в силах. «Налей-ка мне еще. Что-то мне сегодня ужасно хорошо» («Случай в ресторане»). Алкогольный триггер срабатывает во второй раз, и героев несет кого куда. Старичок просит детину рявкнуть. «Нас же выведут отсюда. — Та-а... Плевать! Рявкни по-медвежьи, я прошу». Заорать подмывает и Спирьку, ему хочется, чтобы «резалось небо огневыми зазубринами, гремело сверху... И тогда бы — заорать».

Не надо слов. Я ору, следовательно я существую.

Первый шаг в сторону стихийного самочинного бытия. Человека начинает распирать, его тянет либо на подвиги, либо на рассказ о своих воображаемых подвигах. Последнее, кстати, не менее опасно, чем первое. Слушатели могут и побить сочинителя. «Трепался небось, — сокрушается Василий Шукшин в роли Ивана Расторгуева в фильме „Печки-лавочки“. — Вот же гадский язык, прямо ненавижу себя за это. Вот один раз, знаете, поехал на мельницу, километров за пятьдесят от нашей деревни. Смолол. Ну, выпили, конечно, с мужиками. И чего мне пришло в голову, стал всем доказывать, что я герой социалистического труда. И ведь как? Меня на смех — а я в драку. Как еще живой оттуда ушел? Их человек восемь, мужиков-то, все вот с такими чайниками — как детские головки кулаки». Бронька Пупков любит выпивать с городскими, потому что с ними «не манит подраться» («Миль пардон, мадам»). Свои-то быстро на смех поднимут, начни он им опять про свое покушение на Гитлера втирать, а этим интересно. И как только клюнули — «точно стакан чистейшего спирта пошел гулять в крови». И вот уже алкоголь — метафора, а не инструмент сюжета. Не с чем больше сравнить это сладкое состояние души — разве что с резким ударом спирта в голову. Егор Прокудин, едва переступив порог тюрьмы, читает есенинские стихи, потому что это как «стакан спирту дернуть» (киноповесть «Калина Красная»). Разгул воображения — вполне себе разгул. Но не у всех воображение так хорошо развито, как у Броньки Пупкова. В зависимости от обстоятельств и темперамента, герои переживают «праздник-разгул» при помощи танца или драки, причем грань между первым и вторым, опять же, очень зыбкая.

Танец Шивы

Залихватский танец двух тоскующих душ в рассказе «Верую!» — попа и крестьянина Максима Ярикова — фантастическое зрелище. Их словесная стычка по поводу тоски, Бога и Жизни, обильно заливаемая спиртом, несколько раз могла закончиться дракой, а вырулила в юродский, яростный Символ веры и буйного камаринского. Шукшин оставляет героев посредине очередного поповского прыжка, праздник удался. Танцует с ожесточением Егор Прокудин, его подружка Люсьен «вколачивает каблучками в гроб свою калеку-жизнь». Были бы они вдвоем, как поп и Яриков, может и состоялся бы праздник, но главарь умелыми злыми репликами быстро Егора срезает, не время. Танец чуть было не перерастает в драку. А вот в «Танцующем Шиве» еще как перерастает.

Для героя-трикстера Аркаши Кибина по прозвищу Шива танец — «свободная форма свободного существования в нашем деловом веке».

Из шукшинских «чудиков» он, пожалуй, самый чудной, какой-то слишком уж свободный и бесстрашный, шутя играющий чужими страстями. Ванька ему, конечно, когда-нибудь отвесит за глумление, но Шива и это спланировал. Шива с блеском в глазах наблюдает за спровоцированной им дракой, умоляет не звать милицию. Вот он, праздник! Хорошо дерутся, смачно, буйно. Вот он, настоящий танец Шивы, а вовсе не та прелюдия-карикатура, которую он только что наломал, доведя мужиков до конвульсий хохота. Танец Шивы бывает и чисто разрушительным. Обкраденного, обманутого Витьку Борзенкова выбрасывает из «хорошо-бытия» в разгул самых темных страстей его души («Материнское сердце»). «Наступила свирепая ясность, и родилась в груди большая мстительная сила». Бутылочка красного вина, употребленная Витькой уже после созревшего решения мстить, — всего лишь смазывание механизмов ярости. Номинально ярость направлена против «городских», но по сути — против всего мира, против паскудного человечества, которому герой поторопился дать аванс любви и веры. Витька молотит без разбору по головам своей ременной бляхой, в которую залит свинец, пока не иссякает «праздник» свободно изливаемой ярости.

Слом праздника

Хорошая драка — кульминация «праздника», но если один из соперников обладает заведомо превосходящей силой, то праздник болезненно ломается. «Боксер, да? Иди, я те по-русски закатаю», — кричит Ванька бригадиру («Танцующий Шива») и получает от него короткую серию профессиональных ударов. То, что зубы сломаны, не страшно. А вот инородная сила, ломающая «праздник», это горько: «Мерзкое искусство бригадира ошеломило всех: так в деревне не дрались. Дрались хуже — страшней, но так подло — нет». Шива, ухаживающий за «уработанным» Ванькой, обещает ему мщение: «Ничего, Иван... Ему счас дадут». А вот «сухопарый кандидат», уделанный в кровь накачанным представителем золотой молодежи, ломается на другом («Привет Сивому!). Он вдруг понимает, что алкогольный его кураж ни на что не опирается: «Кандидат катастрофически пьянел. Злое мстительное чувство ослабло, ему стало весело, просто смешно». Попытался устроить праздник души, а страсти не хватило, остается фарс и омерзение. Спирька, видавший разные виды «праздников», включая двухдневную алко-оборону бани с ружьем в руках, ломается на том же сценарии, что и кандидат наук. Своими «беспощадными шатунами» оскорбленный муж-физкультурник не оставляет Спирьке ни одного шанса, это не драка, а избиение. Физкультурник ломает Спирьке его глупый, бесшабашный «праздник» сердца. Он и всего-то хотел пить и пить эти губы, «гладить горлышко» и носить кроваво-красные букетики. Проблема в том, что он не может найти в себе злости на учителя, но и побои снести не может, и это приводит Спирьку к трагическому финалу. Но бывает с человеком и другой слом — когда «праздник» исчезает из поля возможностей, слом души. Это и происходит с Егором Прокудиным в «Калине красной».

Слом души

Рассказ «Случай в ресторане» лишен событийности, ничего толком не случилось, старик хватил лишнего и так малосильно побаламутил, что никто и не заметил. Разгул с копейку, кругов даже не оставил на поверхности жизни, а все же он был. Убирая броскую мишуру событийности, Шукшин обнаруживает настоящий предмет своего исследования: тоскующую душу, которая хочет праздника. У старичка получается помечтать, получается поверить, что он может кого-то спасти, что может все бросить и махнуть в Сибирь, может высадить дверь ногой. Его праздник состоялся, душа жива и можно еще пожить.

У Егора Прокудина не получается. Ни в состояние «хорошо» ему не попасть, ни в состояние «разгула». Есенинский стих не шибает как стакан спирта, танец плачущей души ломается, едва начавшись. Ему не с кем войти в «хорошо».

«Забег в ширину», «бордельеро», устроенный в случайном городе с чужими, случайными людьми, статистами, отрабатывающими жалованье, — горькая пародия на праздник. На редкость некрасивые, несчастные женщины, вместо опасных, жгучих молодух, развязные старые пошляки, какие-то рожи, которым он бессвязно лепечет про ручейки, березки и полянки, про боль и любовь. «Мне хорошо, даже сердце болит — но страшно. Мне страшно!» Это «хорошо» уже ничем не спасти, никакими реками шампанского. Прокрасться ночью в баню, тайком, чтобы не шуметь, и пить с Петром Rémy Martin, настоящий коньяк, двадцать рублей бутылка, — вот так «разгул». Егор даже подраться не может в удовольствие. Соперник Егора, бывший муж Любы, пришедший с дружками отметелить его, встречает холодную решимость уголовника, который нащупал спиной стратегическую стену и держит в кармане нож. Тотальная невозможность «праздника» — симптом того, что и жить нормально Егор не сможет, не сможет просто пахать на тракторе, жалеть жену, любить детей. Шукшин признавался, что у него не хватило духу довести Егора до самоубийства, пришлось подтягивать дружков из «малины», но, по сути, схваченная им пуля — это самовольное сведение счетов с праздником жизни.