Первая жестокая мысль, без которой невозможно начать думать и говорить о Василии Макаровиче Шукшине, — это то, что его уже нет с нами. Сама необходимость говорить о нем в прошедшем времени представляет для меня трудность необыкновенную. Из всех живых людей, которые трудились и трудятся в нашем кинематографическом искусстве, для меня он был, быть может, самым живым.
Я говорю это потому, что сам процесс кинематографического творчества подразумевает непосредственное, обостренное восприятие жизни прежде чем она станет предметом художественного отражения. И Шукшин обладал этим свойством в необыкновенной полноте.
Для Шукшина кинематограф не был единственным средством выражения — он был общепризнанным и первоклассным литератором. На наших глазах формировался, складывался этот удивительный талант. Можно было бы исследовать различные периоды его художественного творчества, но я бы не сумел сколько-нибудь отчетливо поделить их на становление, на расцвет, на зрелость... Жизнь Шукшина оборвалась так рано, так внезапно, что невозможно представить множество задуманных этим художником работ уже за чертою его жизни. Вместе с тем, нельзя не понимать, что работы эти, даже если они и начаты, никем другим закончены быть не могут — настолько самобытен, неповторим талант Шукшина.
Как известно, Шукшин начал свое художественное образование в институте кинематографии.
Я говорю «начал», потому что художник не формируется только школой. Даже если он наделен даром, необыкновенным по масштабу и своеобразию. И, быть может, Василию Макаровичу поначалу представлялся его путь как путь чисто кинематографический — он окончил прекрасную школу М. Ромма и имел все основания ограничить себя творчеством в кинематографе. Но как многие художники киноискусства, он не мог оторвать чисто кинематографический процесс от процесса литературного. И, вероятно, поначалу его литературная работа казалась ему самому ограниченной сценариями. Но вскоре сделалось
очевидно, что литературные пристрастия, с которыми Шукшин вступил в кинематограф, самовластно стали основополагающим началом в его творчестве, и отнюдь не только в пределах сочинения сценариев, что эти пристрастия формируют его как замечательного прозаика.
Что отличало литературный труд Шукшина?
В литературе он видел наиболее прямой и непосредственный способ объясниться со своим читателем по поводу событий, взволновавших его душу. И потому его письмо отличалось необыкновенной легкостью и свободой — как в выборе темы, материала, так и в форме художественного выражения.
Он очень любил людей и в каждом стремился оценить и выявить человечное начало, что особенно сильно обнаружилось в его последней картине «Калина красная».
Шукшин быстро завоевал читателя, а вместе с ним и зрителя, именно потому, что стремление к открытому сближению с народом пронизывает все его искусство и стало как бы главной примечательной чертой судьбы художника, так пронзительно открывшейся нам после его кончины, когда множество людей пришло проститься с Василием Макаровичем, отдать ему свою любовь и благодарность за все, что успел он сделать в своей такой несправедливо короткой жизни.
Он никогда не унижал человека снисходительностью всезнайства. Будучи художником необыкновенно жадным к постижению мира, в постоянном и последовательном самообразовании он успевал откликаться на каждую черту нашего времени, которая могла бы для многих людей оказаться незамеченной в сутолоке будней. Выйдя из сибирской, алтайской деревни, он глубоко и тонко понимал природу современного крестьянина. Само это понятие, уже несколько архаическое в нашей советской жизни, открывалось ему отнюдь не в традиции деревенской патриархальщины, а во всем том удивительном многообразии, которое отличает современное деревенское общество. Люди, живущие разносторонними интересами современного мира, ему, человеку, любящему деревню, открывались со всей их глубиной и противоречиями. С каждой новой
работой Шукшин углублял свое литературное и кинематографическое зрение. И в этом смысле последняя его картина представляет собой, быть может, наиболее совершенное произведение, где в очень сложной психологической ситуации открываются самые сложные стороны человеческого бытия.
Для Василия Шукшина литература и кинематограф были, по сути, процессом единым. И именно в этом единстве раскрывался в своей могучей силе его талант. Убежденный поборник авторского кинематографа в лучшем значении этого слова, Шукшин, как известно, не только ставил свои сценарии, но и сам
играл основные роли в них с тем, чтобы выразить то, что ему казалось главным, в наиболее взыскательной форме. Каждый режиссер, и тем более режиссер ищущий, знает, как сложно бывает иной раз найти в кинематографической пластике адекватное выражение тому, что так легко и естественно вылилось в литературе — в сценарии, повести, романе. У Шукшина есть несколько способов перекладывать жизненные впечатления в художественный ряд. Нам приходилось неоднократно разговаривать по этому поводу еще в его студенческие годы, затем в годы совместной работы, и было очевидно, что для него сам литературный процесс сохраняет прежде всего опыт кинематографического зрения — то есть сначала открывается картина жизни во всей ее пластической неповторимости, а затем уже следует ее описание.
Тут мы должны признать, что литература обладает способностью более тонко и точно воплощать волю автора — в его распоряжении находится все богатство русского языка со множеством интонационных оттенков, а при переходе же к кинематографическому воплощению часто еще приходится идти на очевидные утраты, мириться с целой системой компромиссов: то, что нашло точное выражение в слове, далеко не всегда может быть столь же точно реализовано на экране — что-то по-своему увидит оператор, по-своему будет толковать предмет художник, свое прочтение предложит актер... Так вот, Шукшин стремился максимально избежать этих потерь, и потому, что в своем лице он соединял писателя, режиссера и актера, ему это удавалось много больше, чем кому-либо другому.
С огромной ревностью относился Шукшин к облику и поведению своих героев на экране. Он искал в актерах не исполнителей, но соавторов, и чаще всего находил. Но все же наилучшим примером точного воплощения народного характера остается собственная работа Шукшина как актера. Цепь его удивительных актерских открытий блистательно завершил Егор Прокудин из «Калины красной».
Я могу говорить о Шукшине как об актере, уже безотносительно к его фильмам, имея в виду роль Черных в картине «У озера». Работая с ним тогда, я испытывал необыкновенное удовольствие, нас связывала и общность взглядов и — что очень важно было в наших с ним человеческих отношениях — географическая, что ли, общность жизненных впечатлений по детским годам: оба мы люди сибирского происхождения. И поэтому все тонкости и оттенки, характеризующие уральскую или сибирскую деревню, которые не могут быть наспех очерчены в системе общих фраз и понятий, открывались нам, по-видимому, в одном общем аспекте. Долго объяснять ему, кто такой Черных, уроженец Забайкалья, не надо было. Потому что Забайкалье, Алтай или Урал имеют в характерах и традициях много общего.
В своем герое он видел человека близко знакомого, и вследствие этого работа была, Повторяю, удовольствием, ничем не осложненным. Мы хорошо знали Черных и имели в виду рассказать о нем как можно больше и точнее. Я очень люблю эту роль Шукшина...
Шукшин обладал необыкновенной, неиссякаемой жадностью к труду. Роль была сложная, требовала постоянного в ней присутствия. Но в любую минуту, которая оказывалась свободной от непосредственной работы на съемке, он писал. Писал он на клочках бумаги, попавших под руку, если не оказывалось в кармане записной книжки. Писал быстро, боялся, чтобы мысль не ускользнула, не увильнула, не ушла куда-то в песок. Вот она родилась, нашла словесную форму, присвоила определенную интонацию, и только в таком виде она его устраивала — ее надо было немедленно зафиксировать. Хотя Шукшин обладал великолепной памятью, все же он на нее не надеялся, полагая — и правильно, — что литература, это такое искусство, где изложить мысль сколько-нибудь приблизительно — это, по сути, опрокинуть генеральный закон литературы, который зиждется на точном выборе и связи слов — во имя точности образа.
Литератором он был, как мы постепенно поняли, по главному призванию, и кинематограф, по-видимому, постепенно уступал свое первое место литературе. Для развития родной литературы он сделал бесконечно много. Он шел дорогой самой сложной — в смысле того, что никогда не уступал права и обязанности писателя раскрывать жизнь в ее реальных процессах и измерениях. Он не отвлекался в сторону абстрактного и часто наигранного искусственного пафоса, не укрывался от сложностей литературного труда некоей готовой сюжетной конструкцией, которая сама по себе может заинтересовать читателя остротою или причудливостью интриги. Он относился к своему делу, как крестьянин относится к хлебу — главной, важнейшей основе жизни и труда. И персонажи его многочисленных рассказов — люди, взятые из окружающей жизни, любовно раскрытые со всеми особенностями их натуры. Он давал им ту неограниченную свободу в поступках, в рассуждениях, которые были свойственны этим людям в самой действительности, да и ему самому среди них. Он не перестраивал своих героев, не подравнивал под сложившиеся канонические мерки литературных типов и ситуаций. Он рассматривал их с документальной точностью, а у читателя и зрителя складывался образ с глубокой художественной перспективой.
Отбрасывая всяческие литературные клише, он, быть может, порой и озадачивал редактора необычностью фразы, какой-нибудь местной поговорочкой, удивительностью родного сибирского речения, и это тоже было очень важной и драгоценной особенностью его литературного труда, так как выровненность языка, его безликая всеобщность всегда стояли на пути литературы к ее развитию и совершенствованию. Бесконечно любя русский язык, он знал цену слову.
Эту меру взыскательности переносил он и в кинематограф. Никто из молодых режиссеров не чуждался так всякого рода вторичности, как Шукшин, и поэтому он был и остался для всех нас новатором в области кинематографической образности. И прежде всего вследствие того, что всегда отказывался от предвзятого решения сцены с оглядкой на современную моду. Он рассматривал кинематограф, как и литературу, в безграничных возможностях свободного языка, и редко ошибался в выборе средств. Он был искренен, непосредствен, приветлив к людям и влюблен в свое искусство. Доверительно влюблен, так как верил, что если к нему, к искусству, отнестись хорошо, честно, то оно тебе тем же и отплатит.
Он как никто понимал, что надо не подражать, но подделываться, не мимикрировать «в духе времени», а делать так, как требует поставленная нравственная и художественная задача.
А задача была всегда одна — сблизиться со своим зрителем, взволновать его, растревожить, добраться до его сердца и оставить там по возможности глубокий след, заставив задуматься, поразиться и сочувствовать вместе с ним тому или иному явлению жизни, мимо которого любой может пройти мимо, а настоящий художник не пройдет — заметит и другим покажет.
Вот с этим он и ушел от нас, оставив после себя невосполнимую пустоту. Хотя талантов немало на Руси — их много и будет еще больше: парод растет, умнеет. Но такого своеобразного дарования скоро не найдешь. Такого влюбленного в жизнь, такого доброго, гуманного и в то же время взыскательного человека не часто родит природа. Все его мысли и среди них стремление реализовать старинную свою мечту — поставить фильм о Степане Разине — так, как могли бы быть осуществлены им, никем иным, на мой взгляд, осуществлены быть не могут. И это глубокая драма.
И все же то, что он сделал, успел сделать за годы, отпущенные ему творческой судьбой, — это очень много и для литературы и для кино.
Мы будем возвращаться к его литературным и кинематографическим работам постоянно, наново открывая в них то, что не успели открыть прижизненно.
Герасимов С. Завещание // Искусство кино. 1975. № 1.