Мы познакомились на съемках фильма «Когда деревья были большими». Шукшин должен был сниматься в роли председателя колхоза, и группа, находившаяся в деревне, неподалеку от Ногинска, ждала его приезда. В то время те, кто не были близко связаны с Василием Макаровичем, видели в нем лишь актера, внезапно ярко и неповторимо вошедшего в кинематограф. Я не знал в то время, что совсем недавно он окончил режиссерскую мастерскую Михаила Ильича Ромма во ВГИКе. А рассказы писателя Василия Шукшина, опубликованные в журналах «Новый мир» и «Октябрь», никак не связывались с именем актера Шукшина. Так уж это было!
Приезд Василия Макаровича к нам в деревню почему-то задерживался, и на мой вопрос: «Где же Шукшин?» — мне ответили, что из Москвы он уехал, находится на Алтае и связаться с ним, найти его никак не могут. Думая, что он на съемках какой-нибудь картины, я не мог себе представить, что его отъезд из Москвы вызван тем, что в летний период студенты, находящиеся на практике, освобождали общежитие института, предоставляя места приехавшим абитуриентам. И Шукшин, уже закончив институт, но не имея, где жить уехал к себе на родину, к матери, в село Сростки, на Алтай.
...Я впервые увидел Шукшина на съемочной площадке. Слегка раскачиваясь, он прошел к сидящему в стороне и репетировавшему с актерами постановщику фильма Льву Кулиджанову. Было жарко все были легко, по-летнему одеты, поэтому полувоенный костюм, пиджак поверх какой-то гимнастерки, брюки, заправленные в сапоги, кепка выглядели на Шукшине как «игровые», хотя и очень естественно подходившими к облику «нашего» председателя колхоза. Я тихо сказал художнику по костюмам, что мне очень нравится, как одели актера. На это получил ответ: «Мы его еще не одевали. Он так приехал». Особенно понравилась мне одна деталь — толстая ученическая тетрадь в коленкоровом переплете, торчащая из кармана брюк и оттопыривающая полу пиджака.
Вот эта тетрадь, хотя за годы их сменилось бесконечное число, запомнилась мне навсегда, слившись с внешним обликом Василия Макаровича.
Вообще о внешности Шукшина можно говорить очень много. Он поразительно носил любой костюм, будь то френч белого офицера или спецовка шофера, спортивный тренировочный костюм или костюм начальника большой стройки. При этом за убедительностью внешнего облика всегда ярко проступала неповторимая личность самого Шукшина.
В этом смысле поразительны были его фотопробы на роль Федора Михайловича Достоевского, где многочисленные наклейки, создававшие действительно большую портретную схожесть, все равно не могли скрыть всех черт противоречивого характера самого Шукшина.
Но это было много позже, а тогда, во время съемок «Деревьев», я приглядывался к удивительно органичному, но, как мне в то время казалось, малообщительному актеру. Его поведение возбуждало любопытство. Каждую свободную минуту, когда он не был занят в кадре, Шукшин отходил немного в сторону и, привалившись к перилам парома или просто присев тут же на землю, вынимал тетрадь и начинал что-то писать...
Мы мало общались в то лето с Шукшиным. Чаще всего я видел его в обществе артиста Куравлева. Наше же общение ограничивалось тогда приветствиями да короткими деловыми репликами во время съемки, поэтому весьма неожиданным показалось мне предложение Василия Макаровича снимать с ним его первую картину «Живет такой парень».
К тому времени я уже знал все опубликованное Шукшиным в журналах, поэтому написанный по мотивам его рассказов сценарий не произвел на меня неожиданного впечатления, хотя характеры персонажей стали более полными, да и сама проза сохранила удивительную неповторимость. Мне захотелось высказать Василию Макаровичу соображения по поводу сценария, его драматургии, стилистики, будущего изобразительного решения, но Шукшин хотя и застенчиво, но в то же время с какой-то, как мне тогда показалось, нетерпеливой неприязнью попросил отложить этот разговор: «Сначала съездим на Чуйский тракт, в деревню, посмотришь людей, Катунь, а потом поговорим!» Думая об этом впоследствии, я был бесконечно благодарен Шукшину за то, что сначала он познакомил меня с прототипами своих героев, открыл мне неповторимую красоту Алтая, влюбил меня в то, что было ему самому бесконечно дорого. И постепенно с меня слетали привычные представления, возникали новые образы. Потрясенный мощью и красотой Катуни, я предложил, чтобы река вошла в картину изобразительным лейтмотивом, как бы продолжая живую стремительность Чуйского тракта. Шукшин сразу же согласился. Вообще он всегда легко и даже с какой-то радостью трансформировал отдельные сцены, прислушиваясь к предложениям актеров, художника, оператора или когда сталкивался с неожиданно возникавшими ситуациями, жизненными явлениями, глубоко возмущавшими или радовавшими его. Выразительная натура, новые места действия неизменно возбуждали желание Шукшина поправить, переписать ту или иную сцену или написать новую.
Так возникла не существовавшая в сценарии сцена «строительства моста». Шукшин до боли был возмущен, увидев, как в одной деревне строили мост и похаживающий бригадир-мужчина командовал работающими женщинами. Введя в сцену главного героя — Пашку Колокольникова, — Шукшин эту драматичную сцену сделал ироничной. <…>
Рассказывая о картине «Ваш брат и сын», не могу не вспомнить о работе Василия Макаровича с актрисой Театра мимики и жеста Мартой Граховой. Вообще работа Шукшина с актерами неизменно вызывала восхищение – никогда не навязывая интонации, жеста, он кропотливо доводил исполнителя до такого эмоционального состояния, что просто диву даешься! С Мартой Граховой было сложнее – работать надо было через мимического переводчика, и актриса из-за этого видела Василия Макаровича, что называется, краем глаза. Но буквально на второй день работы переводчик присутствовал постольку-поскольку. Шукшин был так эмоционально заряжен, его нервное напряжение было настолько сильным, что актриса, не слыша слов режиссера, целиком попадала под его темперамент, под его боль, под его радость.
Я уже говорил, что Шукшин необыкновенно легко шел на трансформацию отдельных сцен. Так случилось с одной из финальных сцен в картине «Ваш сын и брат». Предстояло снимать массовую сцену, где все персонажи наделены были репликами. Во время установки операторского крана возникла идея – снять всю сцену на крупных планах единой панорамой с отъездом до общего плана. К сожалению, выстроенная сцена начисто не укладывалась в написанную, текст разваливался. Шукшин увидел мое огорчение, и я, нервничая, объяснил, что из задуманного ничего не получается. Мы посадили Василия Макаровича на кран, провезли, показав мизансцену, а я шел рядом и показывал места, где «концы с концами не сходятся». Шукшин слез с крана и, бросив на ходу: «Так и будем снимать, ставь пока свет!», ушел на высокий берег Катуни, и опять, в который раз, из кармана была извлечена толстая ученическая тетрадь в коленкоровом переплете, и через двадцать минут сцена была с блеском переписана.
Гинзбург В. Ученическая тетрадь в коленкоровом переплете // О Шукшине. Экран и жизнь. М.: Искусство. 1979.