...Колхозный тракторист Иван Расторгуев, вдоволь насидевшись за время отпуска на жесткой гальке крымского курорта и изрядно поустав от дорожной суеты, вернувшись к себе в деревню, первым делом присел на родимую землю. Присел с явным облегчением и нескрываемым блаженством. А потом, минуту поразмыслив, хитровато глянул прямо в зрительный зал и чистосердечно признался: «Ну, все... конец, ребята!»
Этим возвращением героя в деревню несколько вроде бы неожиданно — без глубокомысленного подведения итогов и предъявления зрителю прописной морали заканчивается фильм Василия Шукшина «Печки-лавочки». А начинается он соответственно проводами героя в дальнюю путь-дорогу: за ударную работу на колхозной ниве Иван Расторгуев получил путевку в черноморский санаторий и вместе с женой своей, дояркой Нюрой, отправился к лучезарным берегам. Хотел еще детишек с собой прихватить, да люди, знающие толк в жизни, слава богу, вовремя отсоветовали...
В промежутке между двумя этими крайними точками сюжета — отъездом и приездом — и развиваются все события фильма. И все, что в нем происходит — забавные недоразумения, приятные и неприятные приключения Ивана и его жены, их встречи с разными людьми, — происходит в дороге, в пути. Шукшин предлагает нам многократно использованный и литературой и кинематографом сюжетный ход — путешествие героя.
Но путешествие, в которое отправляет нас режиссер Шукшин (он же автор сценария и исполнитель главной роли) вместе со своим героем, оказывается, вопреки сюжетному шаблону, весьма и весьма необычным.
Поезд везет Ивана Расторгуева из глухой алтайской деревни в солнечный Крым практически через всю страну. Но истинный маршрут этого фильма-путешествия совсем иной: все мы вслед за автором углубляемся и углубляемся в дебри человеческой души.
Не случайно в фильме практически нет пейзажа. Кажется, лишь однажды в качестве монтажной перебивки мелькает на экране какой-то хилый перелесок, да еще раз за все время столь долгой поездки Иван по просьбе соседа-пассажира выглянет в окошко поезда и прочитает название станции. Это не значит, что герой, впервые вырвавшийся так далеко от дома, совсем нелюбопытен и не хочет увидеть пейзажи Сибири, могучие хребты Урала и красавицу Волгу, которую он обязательно должен переехать через железнодорожный мост под Казанью или Горьким.
Так нужно самому Шукшину.
«Хотите увидеть тайгу, просторы Западной Сибири, панораму Свердловска, муравейники дачного Подмосковья? — как бы предупреждает наше недоумение Шукшин. — Но зачем? Ведь я могу показать и куда более что интересное, невиданное...».
И действительно показывает!
Кадр за кадром он разворачивает перед нами самые, наверное, невероятные, самые загадочные и неописуемые картины — пейзажи человеческой души. Тут во всю ширь распахиваются свои размышляющие дали, предстают взору бурные водопады чувств, глухой, таежный бурелом в некоторых поступках героя и его же прелюбопытнейшие размышления о жизни. Как автор сценария, как режиссер фильма и как, наконец, исполнитель главной роли, Шукшин без устали поворачивает к нам своего героя то одной, то другой стороной, и кажется, что уже и целого фильма не хватит, чтобы до конца рассмотреть столь диковинный и незаурядный характер.
Именно этот на поверку столь неординарный представитель нынешней колхозной деревни и стоит в центре фильма — о нем «Печки-лавочки». Конечно, есть тут и другие заметные герои, но каждый новый персонаж появляется на экране не столько для того, чтобы «себя показать», сколько — на Ивана посмотреть. А заодно и зрителя заставить взглянуть на главного героя с какой- то новой, чаще всего неожиданной стороны.
Вот первый попутчик Ивана — командировочный из города, человек «нагловатый, снисходительный, с легкой насмешечкой в глазу», как сказано в сценарии. Его назидательный тон, ядовитые ухмылочки Ивану сразу же пришлись не по душе и на ехидно заданный вопрос: «Куда едем?» — Иван «отбривает» не менее ехидно:
— Куда? На Кудыкину гору. Слыхали такую? Там новый курорт построили. Вот туда я первый и смазал лыжи.
От такого ответа нагловатый попутчик заводится с пол-оборота:
— Ты эти свои деревенские замашки брось, раз уж в город подался!
— А вы мне не тыкайте! Я вам не кум...
Дальше-больше. И когда командировочный грозит ссадить Ивана с поезда, тот за словом в карман тоже не лезет и выстреливает уже совсем нечто диковинное:
— Профурсетка в штанах! Ссадит он меня... Сам слезешь! Спрыгнешь! И по шпалам, по шпалам...
Но вот другой попутчик — «конструктор по железной дороге с авиационным уклоном». Человек усталый, вконец замотанный своей «нервной работой», он тем не менее еще способен на широкий жест — подарил Нюре нейлоновую кофточку, Ивана коньячком угостил — и вот уже не узнать нашего героя! От коньяка ли, от теплоты душевной, проявленной новым попутчиком, Иван мгновенно оттаял и всю душу свою нараспашку раскрыл — ударился в лирику, в раздумье о трудоднях и проблемах зарплаты в колхозе.
Конструктор, как вскоре выяснилось, оказался жуликом, кофточка — ворованной. И обжегшись на молоке, Иван теперь уж и на воду дует. Прилив подозрительности столь силен, что и очередного попутчика — старого, уважаемого профессора, специалиста по фольклору, — Иван принимает за вора.
— Чаем будет угощать, не бери, — инструктирует Иван жену. — Может подсыпать снотворного. Сиди помалкивай! Мол, мы деревенские — люди темные... Спать будем по очереди... Проверь деньги!
Сбитый с толку прохладным приемом профессор пытается все-таки наладить разговор с Иваном.
— Как там в деревне? Я вот съездил — показалось, что вроде веселей там стало. Люди как-то веселей смотреть стали...
— Что вы! Иной раз прямо не знаешь, куда деваться от веселья... Просто, знаете, целая улица — как начнет хохотать, ну, спасу нет. Пожарными машинами отливают. Да и сам, бывает, встанешь утром — еще даже не позавтракал, а уж смех берет. Креписся-креписся, ну, никак. Смешно! Иной раз вот так до полдня и прохохочешь. Но как весело! — гнет свою линию Иван, которого после приключения с «конструктором» простым задушевным разговором сразу и не возьмешь.
И так — до конца фильма. Каждый новый человек, встретившийся Ивану, словно нажимает на новый клавиш в его душе, и он, соответственно, поворачивается к своему очередному собеседнику какой-то иной стороной. Обидчивый, легко ранимый человек и отчаянный задира, незаурядный мастер подначки, трезвый мыслитель и наивный простак, тихий скромняга и невероятный хвастун, передовик колхозной пашни и забубенный гуляка — это не разные люди, а все тот же Иван Расторгуев в бесконечных трансформациях и «перескоках» своего непростого характера.
К изображению подобных «странных» характеров Шукшин, конечно же, обращается не впервые. И, может быть, кому-то может даже показаться, что в «Печках-лавочках» режиссер «буксует», повторяя свои прежние работы и выдавая очередной дубль из нескончаемой серии все тех же «чудиков» и «странных людей».
Это не так. И «Печки-лавочки», оставаясь как будто в русле прежних поисков Шукшина, свидетельствуют в то же время о том, что в его творчестве назревает резкий и решительный перелом. Да, тип персонажа, выведенный в этом фильме, действительно не нов для Шукшина. Новым стало его отношение к своему герою. Изменилась и точка зрения на героя. Иной стала дистанция между автором и его персонажем.
В своих ранних литературных и экранных работах Шукшин, живописуя парадоксальные, неожиданные поступки героев, сам как бы оказывался под гипнозом их власти. Пункт авторского наблюдения за судьбой героя находился как бы в нем самом. Оттуда — из самых потаенных глубин души, охваченной смятением, бурлением противоречивых чувств, и вел Шукшин свои прямые репортажи о трудных, подчас изломанных судьбах мечущихся по жизни героев. Эти репортажи потрясали прежде всего своей эмоциональностью, жестокой правдой в изображении заведомо нелогичных и необъяснимых с позиции здравого рассудка поступков. Можно, однако, предположить, что со временем Шукшин сам стал ощущать некоторую ограниченность подобного метода работы: близость к герою, растворение в нем авторской точки зрения давало счастливую возможность с максимальной правдой воспроизвести метания страждущей души, но зато не всегда позволяло понять судьбу героя, трезво взглянуть на нее еще как бы и со стороны.
В «Печках-лавочках» Шукшин по-прежнему верен своему герою, активно сопереживает ему, но, пожалуй, впервые в своих экранных работах он выходит из-под власти персонажа и трезво наблюдает за его поступками. Живописуя игру сложного характера, он одновременно исследует его. Авторское отношение к герою лишается однозначности — Шукшин влюбленно смотрит на своего Ивана Расторгуева, восхищается им и тут же довольно беспощадно казнит его за очевидные промахи и свойственные этому характеру слабости, он поднимает своего героя на пьедестал и тут же сталкивает его оттуда, осыпая градом иронических насмешек.
«Печки-лавочки» — фильм одного героя, одного характера. В этом его сила, его значительность, его обаяние. Шукшин — отличнейший актер и мудрый писатель — прекрасно понимает, что можно бесконечно показывать все новые и новые грани своего персонажа, наслаивая черты одну на другую, но по-настоящему вскрыть характер, увидеть неповторимую личность можно только с помощью «чего-то». И он так и поступает, подсаживая к герою разных попутчиков, которые — каждый по-своему — «раскалывают» Ивана на соответственные разговоры и поступки. Но в галерее вагонных попутчиков Ивана, и прочих встретившихся на его пути ему людей далеко не все образы выписаны равноценно.
Интересен командировочный — жлоб, рядящийся в интеллигента, в повадках которого узнаешь фигуру весьма распространенную.
По-своему неповторим и оригинален «железнодорожный конструктор». Тут проглядывает такая самобытная личность, такая интересная судьба, что впору про нее, а не про передовика трудовой вахты Ивана Расторгуева снимать фильм.
А вот пожилой профессор, его друзья и члены семейства, студенты, санаторный врач —все это фигуры куда более плоские, хлипкие. Тут многое Шукшиным не дописано, не договорено, «не дожато». И с появлением этих персонажей фильм сразу теряет в остроте, в проблемности. Мгновенно бледнеет рядом с ними и характер самого Ивана, у фильма появляются «воздушные подушки».
Почему же это произошло?
Наивно думать, что тут Шукшину-сценаристу просто не хватило «пороху» — запаса жизненных впечатлений, мыслей, понимания истинных современных проблем, чтобы с одинаковой силой выписать характеры всех персонажей фильма, наполнить их реалиями и острыми конфликтами. Берусь утверждать это столь уверенно хотя бы потому, что одновременно с «Печками-лавочками» вышла из печати новая книга Шукшина — «Характеры». И тут, в книге, что ни рассказ — то целый огромный пласт жизни, еще мало исследованный нашим искусством, что ни персонаж — то колоритнейший характер, сам собой заявляющий острейшую жизненную проблему.
И можно представить, какие бы полетели искры, какой остроты пошел бы разговор о жизни, подсади Шукшин иных из этих персонажей книги «Характеры» или им подобных в одно купе к Ивану Расторгуеву. Тут бы и характер самого Ивана открылся куда полнее, глубже, проблемнее, а значит, и тот разговор о жизни, который столь живо начат в «Печках-лавочках», привел бы нас к еще более глубоким и весомым итогам.
Шукшин этого не сделал.
Спрашивается: почему?
Может, Шукшин не сообразил, не догадался, что герою фильма по пути с героями книги? Вряд ли...
Может быть, ему просто не хватило чисто кинематографического мастерства, опыта, чтобы вылепить все характеры с той же силой; что и в литературном сборнике? Тоже нет! «Печки-лавочки» — лучший на сей день фильм Шукшина, практически безупречный по части самой режиссуры. И уж если так думать, то ведь хватило же опыта и мастерства на образ самого Ивана. Почему же на других не хватило?
Сопоставление книги «Характеры» с фильмом «Печки-лавочки» может, вероятно, навести на мысль о том, что в последние годы Шукшин все больше уходит из кинематографа в литературу. «Уходит», конечно, не в буквальном смысле: он продолжает работать с прежней интенсивностью, пишет сценарии, ставит фильмы, снимается сам в качестве актера.
«Уходит» — значит реализует все свои самые глубокие, волнующие замыслы сначала в литературе. Ей он в первую очередь доверяет сокровенные мысли и новые жизненные впечатления.
Я не думаю, что Шукшин разлюбил кинематограф, разочаровался в его возможностях. В другом, наверное, дело. Положение Шукшина в кинематографе в чем-то, наверное, все же напоминает состояние его героя Ивана Расторгуева в Крыму. Вроде и жутко тут интересно, соблазны всякие и в то же время как-то чуть-чуть не по себе: море очень красивое, но сидеть в теснотище, да еще на гальке — не самое большое удовольствие. Колется она, жесткая какая-то. То ли дело у себя дома на алтайской землице сидеть — пухом кажется! И приволье какое... Опять же на ноги никто не наступает.
Вот так же, наверное, привольно Шукшину в литературе.
И все-таки не хочется верить в версию «ухода» Шукшина в литературу. Может, это и справедливая версия, но версия-однодневка, верная и справедливая только для одного этапа. Шукшин не засидится долго в прозе, как бы привольно ему там не было. Ведь по «происхождению», по образованию он кинематографист чистых кровей, и экранные «гены» обязательно напомнят о себе. И потому можно не сомневаться, что он не только не оставит кино, подобно своему герою, бросив на прощание: «Ну все... конец, ребята!» — но и по-настоящему вернется в него. И именно экрану доверит самый дорогой, самый выстраданный свой замысел.
Может, уже в следующем фильме произойдет это.
Только бы вот на этой дороге к экрану, как и Ивану Расторгуеву в его дальнем путешествии, побольше попадалось Шукшину хороших, доброжелательных людей. А вот всяких не слишком интеллигентных любителей изречь: «Ты эти свои деревенские замашки брось!» — чтобы совсем не попадалось...
Фомин В. Дома и в гостях («Печки-лавочки») // Экран 1973-1974. М.: Искусство. 1975.