Милый мой сыночек, много он мне оставил сынов, дочерей и внуков. Может, народом и живу. Вот письма получаю. Читаю, и как будто все в одном кругу сидим. Я очень благодарна людям.
Возраст не позволяет ответить всем, но каждое письмо согревает мое материнское сердце. Пишут, значит, нужен им сын, помнят.
Спрашивают: каким он был в детстве, как рос? Смотрю на его портреты и вижу: то на лодке с книжкой, то со сверстниками, то посадил сестренку на плечи — изображает коня, скачет по избе...
Мне трудно выделить что-то особенное, важное, главное.
После ареста органами ОГПУ 24 марта 1933 года мужа, сыну Василию было 3 годика, а Наташе — один.
Начала трудиться в колхозе, брала работу потяжелее, чтобы заработать побольше. И так всю жизнь, только бы довести своих детей до ума.
В поле мы всегда ходили пешком, возвращались затемно, хоть глаз коли. Тогда ведь, как сейчас, не было и в помине машин. Приду, дети мои лежат пластом у крылечка, спят, а кобель Черня сидит около них, караулит. Перетаскаю их в избу-то...
Летом-то еще ничего, а вот когда холода грянут, — тут уж не знаю, что и делать с детьми-то, куда девать: яслей-то тогда не было. Ох, и хлебнула я горя, не приведи Господи никому такого.
Потом Васю стала брать с собой в поле. Мальчишка есть мальчишка, да и река, вон какая игривая, и вода в ней леденящая. Боялась, что он простудится, или, не дай Бог, утонет. <...>
Как только занятия в школе прекращались, так Вася по целому летечку вместе со мной в бригаде трудился. Когда был еще маленьким, на кухне поварихам помогал — дров наколет, воды принесет...
А как наступал сенокос, тут уж раздолье — копны возил. Стог домечут, устанут — перекур. Ребятишки своих коней в траву отпустят и бегут, кто костянику собирать, кто пучки рвать. А он сядет в тень от лошади, достанет книжку (она всегда была при нем), читает да поглядывает, пока бригадир не позовет: «Ну, ребята, по коням!» И снова за работу.
Как сейчас помню, весной сев начался. Он запросился в гужевые. Я говорю: туда тебя, Вася, не возьмут, там сложно, надо на углах уметь править. Плачет, просит, чтобы я за него попросила бригадира.
Приехали мужики как-то с поля домой. Я пошла к Алексею Егоровичу Попову (он нам родственником приходился), говорю: Алеша, возьми моего Васю к себе в седоки. Он сразу: «Так он мал еще». Да просится, со слезами... Возьми, научишь. Он толковый ребенок. «Ну, ладно, возьму. Как только все решу, пусть едет».
Дня через два повариха заехала за Васей. Я положила ему в торбочку ломтик хлеба, картошечку. Больше ничего не было. Раза три еще заезжали за продуктами, а тут нет и нет. Господи, да что же такое? Ведь Вася там голодный! Дождалась вечера и побежала домой к поварихе. Спрашиваю: в чем дело, почему не заезжаешь? Она отвечает: «Мужики не велят».
Посмотрели они на его питание и предложили Васе питаться вместе с ними. Сперва он не смел, но они его припугнули: «Не будешь есть вместе с нами — уволим!» Даже в субботу, когда домой едут в баню, ему складывают в мешочек продукты. Мол, вези матери и Наташе. Так все годы и работал. Зябь пахать станут, его тоже берут. Уставал он очень. Но не сдавался. Упрямый, никому в работе уступать не хотел — ни взрослым, ни сверстникам. <...>
Никогда не забуду, как он впервые уходил из дома. Семь классов закончил и все ребята, его товарищи, решили поступать в Бийский автомобильный техникум. Как сговорились. Я сначала не хотела отпускать: кончай, мол, десять классов. А они придут хороводом, уговаривают. И он-то просится: «Мама, поеду с ребятами» Ладно, согласилась. Четыре года надо было там учиться. Но не доучился, вернулся домой, не поглянулось ему в городе.
В семнадцать лет стал самостоятельным. И решил: «Поеду ближе к Москве. Буду там пробиваться». Помню, как ранним утром, по весне, он уходил второй раз из дома. Я проводила его за село, перекрестила на дорогу, села на землю и заплакала. Это был 1947 год.
Устроиться учиться ему не удалось. В Подмосковье он поступил работать слесарем-такелажником, работал в Калуге на турбинном заводе. В 1948 году предприятие послало его в город Владимир, на тракторный завод имени Жданова, где он работал слесарем, а позже трудился учеником маляра и с плотниками.
Посылали Васю из-под Москвы в военное училище, потом в автомобильное, в Рязань, но, знать, не суждено ему было стать ни летчиком, ни офицером.
В 1949 году Васю призвали служить во флот. Оттуда он часто писал письма. На здоровье не жаловался, а тут вдруг приходит письмо, где он пишет, что лежит в госпитале. Обнаружили язву желудка и двенадцатиперстной кишки. В феврале 1953 года его комиссовали по состоянию здоровья.
Вернулся сынок в Сростки. Я стала лечить его народными средствами. Вася все переживал. Скоро 24 года стукнет, а за душой — 7 классов образования и никакой специальности, кроме, конечно, такелажника, маляра, да военного радиста. Но куда с ними в деревне? Вдобавок две язвы. Все надо было начинать заново. И он решил: надо начинать с аттестата зрелости. Без него ходу не будет никуда. Вот и впился в учебники. Я, жалеючи, говорила ему: Вася, отдохнул бы еще, здоровье поправил. А он: «Некогда, мама, догонять надо».
И вот весной того же года он экстерном сдал экзамены за среднюю школу, получил аттестат зрелости. Бывший секретарь Сростинского райкома партии Федор Иванович Доровских предложил Васе комсомольскую работу — отказался. Потом предложил ему быть директором вечерней школы молодежи. Вася согласился и там он одновременно преподавал русский язык, литературу, историю.
Мне казалось, что все наладилось. И здоровье вошло в норму, и работа есть. Но стала я замечать, что Вася частенько задумывается, много курит, играет желваками. Однажды села с ним рядышком и говорю: что ж, сынок, деньжонок мы маленько скопили, езжай, учись.
Пока он учился, я продала баню рубленую, половички самотканые, которые были приготовлены для Наташи. Ведь надо было помогать не только Васе, но и Наташе, которая училась в то время в Новосибирском пединституте.
Правда, я в то время работала парикмахером, но какие там деньги — гроши. Хотя я благодарна, мне помогали и по профсоюзной линии.
Частенько сельчане мне говорили: «Ну, что ты, Мария, генерала, что ли хочешь вырастить из него?» Выше! — отшучивалась я от них.
Пять пятерок получил Вася на вступительных экзаменах во ВГИК. За шесть лет успел окончить институт сняться в нескольких ролях в кино, выпустить книжку рассказов. И как только появились деньги, стал помогать мне и Наташе.
«Да милый ты наш, — пишем ему, — не надо нам помогать. Тебе самому деньги нужны». А он в ответ: «Мне, мама, ничего не надо, а ты еще долго будешь мне помогать».
Учиться-то ему трудно было, ох, как трудно... Да и я под конец совсем из сил выбилась. Он, милый, все, бывало, говорил: «Мам, как зарабатывать стану, — новый дом тебе куплю». Да мне, отвечаю, и здесь хорошо.
Однажды приехал, спрашивает: «Мам, у нас никто дом не продает?» Слышала, вроде Андрей Поротиков собирался, да нам его дом не по карману. «Почему не по карману? Я как раз за «Любавиных» гонорар получил. Пойдем, посмотрим».
Посмотрели, дом ему понравился. Мне тоже. Ну, и купили. Тот самый, у Пикета, белый, под цинковой крышей. Вася очень любил этот дом. Сам баньку во дворе построил, кухоньку летнюю. Немножко и я помогала, но мне он за тяжелое браться не давал.
Без него я и рамы зимние не выставляла. Боялась одна-то. Дом на отшибе, что случись — ни до кого не докричишься. А он приедет, выставит рамы-то, распахнет окно и сидит, пишет до поздней ночи. Никто ему не мешает. Лишь ветерок задергушку шевелит. Иногда ребята из клуба идут, остановятся, заглянут.
Он заметит их, выйдет за калитку.
— Ну, что мужики, закурим?
— Закурим.
Рады с ним поболтать. Потом и в дом стали гуртом ходить. Убирать за ними не успевала. Иногда скажу: сынок, ты бы шел в боковушку работать. Там тебе никто мешать не будет. А он в ответ: «Мам, зачем же я буду от людей прятаться?» <...>
А раз такой случай был. Это уже когда «Печки-лавочки» снимали. Вася за мной специально на «Волге» приезжал. «Поедем, мама, посмотришь, как кино делается». Я все отнекивалась и на хозяйство ссылалась. Теперь-то я уразумела, зачем он хотел меня в Советский район везти, — для фильма надо было. Вот сказал бы тогда что к чему, я бы все бросила и поехала! А он не знал, как дите милое, с какого бока ко мне подойти...
Сначала Вася один приезжал. А потом как-то говорит: «Ребята просятся, охота им Сростки посмотреть. Устали они у меня. Им отдохнуть, прийти в себя надо. Так что гостей жди, мама!»
Сынок, говорю, да чем же я угощать-то стану? Картошку что ли им предлагать. Они ведь люди столичные.
«А что? Картошка — наипервейшая еда! Мы на ней все выросли. Да ты не расстраивайся, навари-ка целиком в мундирах. Они у меня простые, не обидятся».
Вечером ужинали. Посидели. Поговорили. Я им приготовила постели... Проснулась — петухи уже горланят вовсю. Ну, думаю, заспалась я. Беру полушалок-то, подвязываю. Все спят еще: проговорили допоздна. И вижу, — за окном кто-то мельтешит, а кто — сразу узнать не могу. Потом поняла — Толя Заболоцкий со своим аппаратом. Сымает, наверное, подумала я. А он, значит, снял и на бок — досыпать. После, когда фильм вышел, звонит Наташа: «Мама, я «Печки-лавочки» посмотрела, так ты там есть, платок подвязываешь».
Я так и присела. Вспомнила все: и как Вася звал, и как Толя под окном «колдовал», караулил меня. Сходила в кино. Ну, точно я. Да, главное, чисто все вышло, будто на улице сымал! <...>
Запомнился мне и еще один разговор. Шли съемки «Калины красной». Ненадолго Вася приехал домой. Рассказывал о новом фильме, был очень взволнован.
«Знаешь, мама, в чем трагедия моего Егора Прокудина? В том, что он мать свою старую забыл, предал... Как жить такому человеку?»
Долго я думала над этими словами. Так оно и есть: нет ничего страшнее на свете, чем молчаливый укор покинутой матери.
Стал Василий известным человеком. Пришла к нему слава. Говорят, испытание славой — труднее ничего не бывает. Не скрываю, неспокойно мне было поначалу. Каким он будет? Не зазнается ли? А приезжал сын, и я узнавала в нем своего Васю.
В последние годы он редко домой наведывался. Все на работу ссылался. Да и то верно, где же все успеть, да еще семья времени требует. Писал он мне часто. Наташе писал, племянникам — Сереже и Наденьке. Иной раз перевод или посылочку пришлет. Никогда не забывал. Хорошие письма писал — прочитаешь, ровно как поговоришь с сыночком.
Потом, незадолго до смерти, написал мне, мол, мама, буду тебе и чужие письма присылать, на которые ответить не смогу. Читай, что про меня пишут, да складывай их отдельно, может, когда руки и дойдут до них, да и тебе не скучно будет.
Про что только ему ни писали! Но больше всего благодарили за книги, за фильмы, звали в гости, спрашивали совета. Всех людей Вася, как родных, близко к сердцу принимал.
Я вот все думаю, думаю: как же весь народ мог знать, что Вася любил его? За человека он мог кинуться в огонь и в воду, за народ он стоял, душой болел. Душу рад был отдать за человека. Так и отдал, не пожил, дите мое милое...
Вот уж сколько времени прошло, как Васи не стало, а до сих пор не верю, что умер. Могилы-то я его так и не видела. Как гроб-то опустили, я, вроде как, сознания лишилась. Уже когда очнулась — глядь, а там, где должна быть могила — море цветов. Да и сейчас говорят, что портрет-то не разглядишь — все цветами усыпано. Разве поверишь, что сын лежит, когда и землицы-то не видно. Все говорят, мол, радуйся, Марья, какая слава тебе на старости привалила. А зачем она мне? Жили бы мы лучше в землянке на одних сухарях, только бы сыночка был живой и ничего другого не надо.
Вот это и было бы счастье...
Попова (Шукшина) М. С. Дите мое милое… // Василий Шукшин. Надеюсь и верую. М.: Воскресенье. 1999.