2 группа. Шукшин Василий Макарович

№ 70

Вестибюль ВГИКа. Лето. Настоящие дни[1].

Киты, или как мы приобщались к искусству.

Вестибюль института кино. Нас очень много здесь молодых, неглупых, крикливых человечков. Всем нам когда-то пришла в голову очень страшная мысль — посвятить себя искусству. И вот мы здесь.

Мы бессмысленно толпимся, присматриваемся друг к другу и ведем умные разговоры. Лица наши хотят выражать спокойствие и зрелость мыс­ли. Мы очень самостоятельные люди и всем своим видом показываем, что мы родились для искусства.

Знакомимся мы настороженно, подозрительно всматриваясь друг в дру­га, опасаясь, втайне, встретить людей, которые имеют больше несомнен­ных шансов для поступления в институт. Тревожная мысль о конкурсе не покидает нас, но у нас достает духу шутить даже на эту тему.

Время тянется томительно долго. Наконец, получив документы, мы расходимся. В общежитии мы знакомимся ближе, но по-прежнему живем каждый своей напряженной жизнью. Впрочем, все мы единодушно схо­димся на том, что только мы девять, а не те 180, достойны поступления. Правда, для очистки совести, мы говорим о том, что мы сомневаемся в удаче, и каждый из нас даже называет каких-то талантливых людей, которые уж обязательно поступят, но все это выходит у нас неискренне. Каж­дый знает, что он талантливее других и доказывает это каждым словом, каждым своим движением.

Среди нас неминуемо выделяются так называемые киты — люди, у ко­торых прямо на лбу написано, что он будущий режиссер или актер. У них, этих людей, обязательно есть что-то такое, что сразу выделяет их из среды Других, обыкновенных.

Вот один такой.

Среднего роста, худощавый, с полинялыми, обсосанными конфетами вместо глаз. Отличается тем, что может, не задумываясь, говорить о чем угодно, и все это красивым, легким языком. Это человек умный и хитрый. У себя дома, должно быть, пользовался громкой известностью хорошего и талантливого молодого человека, имел громадный успех у барышень. Он понимает, что одной только болтовн[ей], пусть красивой, нас не расположить к себе — мы тоже не дураки, поэтому он вытаскивает из чемодана кусок сала, хлеб и с удивительной искренностью всех пригла­шает к столу.

Мы ели сало и, может быть, понимали, что сало ему жалко, потому понимали, что слишком уж он хлопотал, разрезая его и предлагая нам, но нас почему-то это не смущало, мы думали, что это так и следует в обществе людей искусства.

Разговор течет непринужденно; мы острим, рассказываем о себе, а выж­дав момент истины, говорим что-нибудь особенное, необыкновенно умное, чтобы сразу уж заявить о себе.

Мы называем друг друга Коленькой, Васенькой, Юрой, хотя это нисколько не идет к нам. В общем гаме уже выявляются голоса, которые обе­щают в будущем приобрести только уверенный тон маэстро. Здесь, собствен­но, и начинаются киты.

Человечек с бесцветными глазами и прозрачным умом рассказывает, между прочим, о том, что Тамара Макарова замужем за Герасимовым, что у Ромма какие-то грустные глаза и добавляет, что это хорошо, что однажды он встретил где-то Гурзо[2] и даже, кажется, прикурил от его папиросы. И все это с видом беспечным, с видом, который говорит, что это еще — пустяки, а впереди будет еще [нрзб].

Незаметно этот вертлявый хитрец овладевает нашим вниманием и с видимым удовольствием сыплет словечками, как горохом. Никто из нас не считает его такой уж умницей, но все его слушают — из уважения к салу.

Почувствовав в нем ложную силу и авторитет, к нему быстро и откровен­но подмазывается другой кит — человек от природы грубый, но нахватавший­ся где-то «культурных верхушек». Этот, наверное, не терпит мелочности в людях и, чтобы водиться с ним, нужно всякий раз рассчитываться за выпитое вместе пиво, не моргнув глазом, ничем не выдавая своей досады.

Он не обладает столь изящным умом и видит в этом большой недоста­ток. Он много старше нас, одевается со вкусом и очень тщательно. Он умеет вкусно курить, не выносит грязного воротничка, и походка у него какая-то особенная — культурная, с энергичным выбросом голеней вперед. Он созда­ет вокруг себя обаятельную атмосферу из запаха дорогого табака и духов. Он, не задумываясь, прямо сейчас уже стал бы режиссером, потому что «знает», как надо держать себя режиссеру.

Вечером киты поют под аккомпанемент гитары «сильные вещи». Запе­вает глистообразный кит, запевает неожиданно мягким приятным голосом: «Ваши пальцы пахнут ладаном...». Второй подхватывает мелодию, поет он скверно и портит все, но поет старательно и уверенно.

Мы слушали, и нас волновала песня. Только всем нам было, пожалуй, странно немножко: дома мы пели «калинушку», читали книжки, любили степь и даже не подозревали, что жизнь может быть такой сложной и, по-видимому, интересной.

Особенно удивили нас киты — эти видавшие виды люди, — когда они не ночевали в общежитии, а, явившись утром, на наш вопрос ответили туманно.

Да, так, в одном месте.

Это было очень таинственно и любопытно. Киты заметно вырастали в наших глазах. Впрочем, кто-то из нас, отвернувшись, негромко сказал:

— У тетки, наверное, в Москве ночевал.

Один из китов был в прошлом актер. И они подолгу разговаривали, даже не обращая на нас внимания, о горькой актерской жизни, сетовали на зрителей, которые не понимают настоящего искусства. Да и в кинематогра­фии тоже «беспорядочек правильный», говорили они, и не прочь были на­вести там, наконец, настоящие порядки.

В нас они здорово сомневались и не стеснялись говорить это нам в лицо. Однако приближался день экзаменов, и киты наши как-то присмирели, и начали уже поговаривать о том, что их могут не понять. В день экзаменов они чувствовали себя совсем плохо. Наверное, правду о себе они чувствова­ли не хуже нас. Когда, наконец, один из них зашел в страшную дверь и через некоторое время вышел, у нас не было сомнения в том, что этот про­валился.

И с каким-то неловким чувством обступили его в вестибюле и начали «закидывать» его ненужными вопросами. Кит рассказывал, как он «рубал» на экзаменах, и в глазах у него метался страх и неуверенность. Словечки по-прежнему свободно сыпались у него изо рта, но видно было, что он вспо­минает неприятные ощущения испытаний.

Он, кажется, начинал понимать, что нужно было не так. И в тот момент, когда лицо его приобретает естественное выражение — его жалко, но тут же вспоминается он — прежний кит, самоуверенный и невнимательный, и жа­лость пропадает. «Пусть тебя учит жизнь, если не хочешь слушать людей».

(дело № 1507)

Под сочинением стоит резолюция приемной комиссии: «Хотя написана работа не на тему, и условия не выполнены, автор обнаружил режиссерское дарование и заслуживает отличной оценки».

Из архива ВГИКа. Личное дело №… / Василий Шукшин. Вступительная работа по режиссуре. // Киноведческие записки. 2004. № 68.