<…> Родился Вася 25 июля 1929 года в селе Сростки тогдашнего Старо-Бардинского района. Ныне это село входит в Бийский район. Мать наша – Мария Сергеевна – с 1909 года, а отец Макар Леонтьевич – с 1912 года. Оба уроженцы Сросток, крестьяне.
26 марта 1933 года отец был арестован Бийским ОГПУ как якобы участник контрреволюционной повстанческой организации и приговорен Особой тройкой по Западно-Сибирскому краю 21 апреля 1933 года к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор приведен в исполнение 28 апреля 1933 года в Барнауле. В 1956 году дело в отношении нашего отца было прекращено, он реабилитирован посмертно.
После того, как «забрали» отца, мама все время ждала прихода тех же людей и с той же целью. Да и в селе-то к таким семьям не было ни почета, ни уважения. Жен арестованных называли сибулонками. Я до сих пор не знаю, какой смысл у слова «сибулонка», но, видимо, есть какая-то связь с сибирским лагерем. <…>
Незадолго до войны мама второй раз вышла замуж за холостяка Куксина Павла Николаевича. Это был большой доброты человек. Кстати, Вася эту доброту оценил уже в зрелые годы. А вначале мальчишеская ревность к матери не давала ему покоя, и он выкидывал одну проделку за другой. Очень хотелось ему, чтобы отчим его тронул, в смысле – ударил, выпорол. Вот тогда бы он рассказал матери, и она бы выгнала отчима. Вася был ершист и никак не мог смириться с тем, что у нас появился чужой человек. Он по-детски его игнорировал: мог закурить при нем, а потом, пожелтевший от одной затяжки, отлеживался. Но отчим, к счастью, не отгородился глухой стеной от нас и находил в себе силу и умение налаживать отношения с пасынком.
Павел Николаевич работал заготовителем кож, ездил по селам на лошади и, возвращаясь, всегда привозил нам сладости. Больше всего мне нравились баночки с леденцами. А Вася демонстративно отказывался от подарков, делая вид, что от него ничего не возьмет, так что обе баночки доставались мне. Но когда мы оставались одни, Вася изображал такую просящую мину, что мне становилось его жаль, и я делилась с ним лакомством.
Шел 1940 год. Как-то мама узнала, что в Бийске есть годичные курсы кройки и шитья, и ей очень захотелось научиться шить. Решили родители переехать в город. Мне было все равно, а вот Вася заупрямился, обвинив в этой затее отчима. Но все-таки мы уложили в телегу немудрый багаж, за телегу привязали корову и приехали в Бийск. Поселились там в арендованном на год домике по Смоленскому переулку, 15.
Я пошла учиться во второй класс, Вася — в четвертый, мама – на курсы кройки и шитья, а отчим устроился на кожевенный завод. Место, где мы жили, было очень хорошее. Рядом шумел сосновый бор, куда мы ходили за шишками, ягодами, грибами. С городскими мальчишками Вася сходился нелегко, но игра в ножичек, в чижа увлекала его, даже и меня он научил играть в эти игры. Я
думаю, он тренировался со мной для того, чтобы не выглядеть настоящей размазней или «деревней» среди городских парнишек.
В первых числах июля 1941 года отчим ушел на фронт. Погиб он в 1942 году. Нам ничего не оставалось, как вернуться обратно в Сростки. В деревню мама поехала вначале одна, чтобы привести в порядок дом, а нас оставила на два дня у дальней родственницы.
К вечеру первого дня мы захотели есть. Тети Маруси (так звали хозяйку) дома не было. На столе стояла кастрюля, Вася заглянул в нее, а там был хлеб. Он захлебнулся от радости и говорит мне: «Здесь беляк и «ордженикидзе» (белый и черный хлеб), давай отрежем». Я говорю: «А если она узнает?» «А мы отопремся», — сказал он и отрезал от белого хлеба два ломтика. Не успели мы эти ломтики поделить, как стукнула калитка. Вася быстро положил хлеб в кастрюлю, а ломтики за ящик, на котором мы сидели. Вошла тетя Маруся и, заметив на столе крошки след нашего преступления, засуетилась по кухне в поисках того, чем бы нас огреть, но мы уже дали деру на улицу. Тетя Маруся выбежала за калитку со скалкой в руках и ругала нас на чем свет стоит, мы торопливо шли по улице и постоянно оглядывались, я боялась, как бы она за нами не побежала. Вася мне строго сказал: «Не оглядывайся и не гнуси, она не побежит, здесь люди идут».
Мы оказались на Чуйском тракте. Солнце уже было на закате, машины шли редко, и как мы ни поднимали руки, чтобы остановить какую-нибудь, шофера нас как будто не замечали. Совсем стемнело, и Вася предложил остаться до утра в кювете, недалеко от тети Марусиного дома. Утром голодные, продрогшие от утренней росы, мы снова вышли на тракт, какой-то добрый водитель взял нас в кабину и, конечно, начал расспрашивать. Я сейчас не припомню, какие он задавал вопросы, но помню: Вася врал ему несусветно.
Когда мы приехали в Сростки, я спросила у него: «Что ты так врал шоферу?» Он сказал: «А что я должен был рассказывать, как мы хлеб воровали?»
Увидев нас в ранний час, мама ахнула, но она знала, что тетя Маруся никогда не отличалась ни добротой, ни гостеприимством, поэтому все обошлось тихо.
Шла война, и начались для нас тяжелые времена. Голод и холод не покидали наш дом. Огород был маленький. Все было засажено картошкой, кукурузой и овощами. Ели жмых, сою, терли картошку и пекли оладьи-ландорики (тертая картошка с добавлением муки). Но у нас и муки-то не было. Мама шила, вышивала, ткала людям и себе, словом, что-то зарабатывала на картошку, муку, крупу. Меняли, что можно было еще поменять. Помню, последнее, что оставалось, — это нитки-мулине. Вася пошел с ними в Образцовку (6 километров от Сросток) и на саночках привез маленькое ведерко (котелок) с замерзшей картошки, но мы все равно ее терли и ели.
Выпадали и у нас праздники, когда мы стряпали пельмени. Но это было редко. Любили мы ходить в баню (своей не было) к бабе Дуне, маминой сестре, потому что почти каждую субботу она пекла блины из гречневой муки. Какие же они были подъемные, мягкие! Пока топилась баня, мы уже выведывали: будут ли сегодня блины или нет. Если они были уже готовы, Вася мне наказывал не размываться долго-то, чтобы до прихода взрослых успеть «заснуть», а значит, поесть блины не только вечером, но и утром следующего дня. Мама каждый раз подходила к печке и будила нас, и каждый раз баба Дуня говорила: «Да ладно, пусть спят». После ухода мамы мы быстро «просыпались». Баба Дуня наливала нам по стакану молока, ставила на стол блины, и мы блаженствовали.
Из домашних животных у нас был кот Васька, кобель Борзя, до жути шалавый пес. Мама, нахваливши его, продала за пять рублей в соседнее село пасечнику. Нам потом стыдно было с ним встречаться. А вот Васька любил зимой залезать в печку. Однажды мама затопила ее, а Васька оказался там. Мама быстро залила огонь, вытащила его из печки. Внешне он был невредим, если не считать подпаленных усов. Но вскоре мы стали замечать неуверенные его движения, при ходьбе он натыкался на предметы, и поняли, что Васька сжег глаза и ослеп. Но мы любили его, и он слепой прожил у нас еще четыре года.
Была у нас и телочка (в колхозе маме дали как премию). Мы ее вырастили, и корова Райка стала единственной нашей кормилицей. Правда, она круглый год, с перерывом почти в три месяца, давала всего по 3-4 литра молока в сутки, но и это спасало нас от голода.
В школе зимой мы занимались в стареньких фуфайчонках. Валенки у Васи были подшиты, но эта подшивка часто отлетала, и он перетягивал ее веревочкой. Я же ходила в домотканом платье (мамой вытканном и ею сшитом). Такое платье, если постираешь, выполоскаешь, можно ставить (не вешая) сушить – стоит, как на манекене. Вася такие рубахи не носил.
Писали мы на старых, пожелтевших от времени, книгах (это были книги отчима) ручками-палочками, выломанными из травяного веника. В мою обязанность входило готовить чернила из сажи, которую я наскребала из печного чувала и разводила горячей водой, а потом долго-долго мешала. Разводили и марганцовку, но она была дефицитом. <…>
Зимы тогда были холодные, снежные. Бураны сменялись морозами, да такими лютыми – ничто не спасало: ни одеяла на окнах, ни тряпье на пороге у двери. Единственной нашей спасительницей была русская печка, которую надо было чем-то топить.
Большинство семей нашего села ходили за березняком на Талицкий остров (это по замерзшей Катуни километра три) поздно вечером. Рубить березняк было строго запрещено, - его охранял лесник. И не дай Бог, попадется кто ему! Хлестанет бичом, а уж топор-то отберет обязательно. Наверное, за военные годы он из этих топорищ не один кубометр на дрова сложил. Маме с Васей как-то удавалось не попадаться леснику. Срубят по березке, взвалят комель на плечо, а хлыст по снегу волокут. Принесут домой, распилят каждую на три части и даже третью часть поднять не могут – так устанут. А, может быть, поэтому, позже, в зрелые годы, Вася любовью к березке-невестушке искупал вину свою.
Помню такой случай. Летнее время, суббота. Мама истопила баню, а свежего веника нет. Поднялись на гору, чтобы наломать веток для веника, подошли с мамой к березке, ее надо было пригнуть, кликнули Васю, а его нет. Вернулись, а он сидит на пригорке, как в последнем кадре «Печек-лавочек», курит и говорит: «Я не могу ломать березу, пойдемте домой, у нас в ограде растет черемуха, с нее и наломаем веток». Мама даже обиделась – шли в такую даль, поднимались на гору, и — на тебе... «Вася, это же тебе не свинью колоть или курице голову отрубить, черемухой-то не парятся». Пришлось идти в баню со старым веником, мама боялась, вдруг он в баню не пойдет из-за нового веника.
А вот курице голову отрубить он точно не мог. Однажды Вася приехал неожиданно, и мама, зная, что он любит домашнюю лапшу, попросила отрубить курице голову. Он согласился. Мама поймала курицу, но Вася промахнулся, бросил топор – и бегом домой. А курица бегает по ограде, и разделываться с ней пришлось уже маме. Когда мы вошли в дом, Вася сидел бледный-бледный и просил маму не варить курицу.
В военные суровые годы, особенно в летнее время, мужская работа легла на плечи женщин и подростков. С 11-13-летних спрос был таким же, как и со взрослых. Но маме было нелегко упросить бригадира, чтобы Васю (12-летнего подростка) взяли в колхоз на какие-нибудь работы.
Он любил коней и хотел, чтобы его взяли водовозом, как говорили «на табачок». Бригадир не соглашался. Мал еще, говорит, ему и ведра воды не поднять, и коня не запрячь.
Вот как об этом случае вспоминала мама: «Я думала, он будет при мне, и я буду спокойна. Поэтому и попросила бригадира, обещая ему, что Вася по полведра будет черпать, а коня я его научу запрягать. Бригадир согласился. Вася – радешенек. Начался покос – я опять к бригадиру, он немного нам сродни. «Ермолай, говорю, — возьми Васю копны возить». Ты что, отвечает, какой он копновоз, у него ноги коротки. А кто ему будет лошадь запрягать? «Научу запрягать и распрягать, только возьми». Он видит, что у меня уже глаза заблестели от слез. Ладно, говорит, пусть приходит».
Об этом периоде работы в колхозе Вася написал в своих рассказах «Жатва» и «Дядя Ермолай».
Тяжкий труд, который выпал на долю наших мальчишек, не омрачил их детские годы. Они, хотя и рано повзрослели, все равно водили свои игры, озорничали в чужих садах и огородах...
Зимой Вася в школу ходил с холщовой сумкой, в которой вместе с учебниками были бабки. Играли мальчишки после школы на льду замерзшей Катуни. Бывало, прибежит домой, где-то за час до прихода мамы с работы, вытряхнет сумку, учебники – в одну сторону, бабки – в другую и, довольный, считает, сколько бабок выиграл. Ну, а я уже в позе: полдня проиграл, ни одного урока не сделал! Он знал, что я буду жаловаться, начинал меня упрашивать, чтобы я маме не говорила про его игру и что я захочу – все он сделает. Козырь оказывался в моих руках.
У нас был деревянный диван в небольшой комнате. Я ему говорила с приподнятой головой и со вздернутым от природы носом: «Прокати меня на горбушке (на спине) десять раз от кровати до дивана». Вася был рад выполнить такую ерундовую для него просьбу. И я с дивана залезала ему на спину, а он чуть ли не бегом, подкидывая меня и, взвизгивая, как будто лошадь, даже удлинял расстояния — от стола до дверей.
А однажды я увидела его среди друзей с дымящейся папиросой. Как он ни убеждал меня, что это папироса была не его, а Кольки Быстрова, он дал ему якобы ее подержать, — я была неумолима. Вот так и ездила на нем за каждую его провинность...
Позже Вася был мне опорой. Когда умер муж и я осталась одна с двумя пятилетними детьми, он помогал мне материально, и я ему как-то сказала: «Езжу, Вася, на твоей горбушке до сих пор».
Вася с детства был жалостливым. Случалось, разобью я тарелку (а они все были на счету), приходит мама и спрашивает: «Где тарелка?» Не успеваю рта раскрыть, как он опережает меня: «Я ее разбил нечаянно». Он знал, что мне за это попадет, а ему нет, потому что в доме он был мужичок, помощник. Боже, как я ему была благодарна! И не только явные его провинности прощались мною, но я даже делилась кусочком сахара, который мама нам выдавала два раза в неделю.
А как он, еще подросток, переживал по-взрослому за корову Райку! Стояли лютые морозы, а кормить ее нечем. Мама купила воз сена и говорит, что сено плохое, одни дудки. Вася начал в руках мять это сено-дудки и с рук давать его корове. Но мама убедила сына, что Райка сама разжует. А когда мы ждали теленочка, Вася готов был с Райкой ночевать, гладил ее, жалел...
В самом маленьком моем детстве я была больше с мальчишками, чем с девчонками. Правда, играть в бабки, в чижик, в чику, в лапту они меня не принимали.
Вася жаловался маме, что я как хвостик бегаю за ним, а мне почему-то было интересно смотреть на их игру. Но когда они собирались на бревнах, около двора, и когда у них были свои мальчишеские, «деловые» разговоры, то Вася отводил меня в сторону и просил уйти, сунув при этом пару яблок из чужого сада. А дома просил маму: «Мама, скажи ты этому хвосту, чтоб не бегала за мной». Но я хотя и приостанавливалась, но не надолго. Как-то зимой я шла из школы и на перекрестке дорог вижу кучу-малу (это когда один лежит внизу, а на него падают несколько человек, получается куча-мала), подхожу ближе, а в самом низу Вася и на нем четыре пацана. Я с разбегу (вместо того, чтобы их растолкать) с сумкой села на четвертого, тот шарахнулся от меня, я оказалась на третьем и так далее. И я сижу уже на Васе, потом упала и лежим вдвоем: он отдышаться не может, а мне было смешно.
Книги к нему пришли как-то сразу, они не были его увлечением с детских лет, и он резко сменил бабки на книги. Читал все подряд, без разбору, а мама боялась, что он зачитается и «сойдет с ума». Все его школьные учебники были без корочек. Когда мы были дома, он в эти корочки от учебников вкладывал художественную книжку, ставил ее на стол и читал. Мы видели, что у него, например, «География», а через некоторое время он ставил перед собой «Историю». Но однажды я заметила, что у него на корочке «Арифметика», а он ничего не пишет. Заглянула – и, конечно же, художественная книга. На этот раз я сказала маме, потому что боялась, как бы он не «свихнулся».
Брал Вася книги из библиотеки и тайком из школьного шкафа, который стоял в коридоре. Это были тоненькие брошюры о Мичурине, Лысенко, «Происхождение жизни на земле» и много, много других. Читал днем и ночью. Даже умудрялся читать при лунном свете или с жировухой. Наливая во флакончик жира, протягивал веревочку (фитилек) через картофельный пластик, укрывался одеялом с головой и читал. А однажды заснул с этим горящим фитильком и чудом не задохнулся. Но одеяло все-таки прожег.
По соседству с нами жила учительница географии Анна Павловна Тиссаревская, эвакуированная из Ленинграда. Мама однажды поделилась с ней о запойном чтении сына и ее боязни за его здоровье. Учительница пришла к нам домой, поговорила с Васей, написала список книг и посоветовала, как читать, чтобы было не во вред школьным урокам и оставалось время для тех же игр. Или он был таким послушным, или помогло ее искреннее желание
помочь Васе, но он изменился и читал уже спокойнее, не прячась, и потом мама даже сама покупала ему книжки.
Цепка память на добрых людей и на добрую, бескорыстную помощь. Он вспоминает: «Так у меня случилось, что лет с двенадцати мне стали помогать выбирать, что читать. Сперва это была ленинградская учительница, которая в войну оказалась в нашей деревне, преподавала в школе. У меня обнаружилась какая-то ненормальная страсть к чтению, а учился я плохо, мать этого не могла понять. Пошла к учительнице. Та пришла, расспросила, что я читаю, и
составила список книг, какие надо читать. Сказала, когда это прочтешь, я еще составлю. Еще помню библиотеку в Севастополе... служил матросом и ходил в офицерскую библиотеку. И там пожилая библиотекарша опять чуть не со списком. Наконец, список же был составлен и Михаилом Ильичом Роммом, к которому я пришел учиться во ВГИК. Это был последний список. Почти все книги из этих списков я помню, многие повторялись... я бы теперь и сам составил кому-нибудь список – так я в них уверовал, так им благодарен, и книгам, и людям».
В зимнее время мы залезали втроем на любимую русскую печку, ставили рядышком лампу. Вася ложился с краю, мама в середине, а я у стенки, и он читал нам. Злился, переживал, когда мы с мамой начинали засыпать, заставлял нас пересказывать прочитанное или сказать, на чем остановился. Но так как ни та, ни другая ничего не могли ему ответить – плакал.
С наступлением весны и лета наша жизнь заметно менялась. Дров не надо, какой-никакой есть огород, островная, полевая ягода, а иногда Вася с рыбалки приплывал с рыбой. В общем, было легче жить.
Раньше Катунь в наших местах была быстрая, широкая разгульная. Весной ее как будто распирало, и она с шумом с треском, уставшая от ледяного покрова, грудью выходила наружу, ломая метровой толщины лед. И какая же силища была у реки, когда она выбрасывала на берег огромные льдины, превращая их в нагромождение искрящихся на солнце глыб. Это было прекрасное зрелище! В селе уважительно говорили: «Катунь пошла».
Богата Катунь островами, на которых росли ягоды, грибы, пахучее разнотравье. Острова у нас в селе называли немудрено, смотря чем богат остров: Смородиновый, Живишный (Ежевичный), Боярышный, Облепиховый.
У кого была лодка, тем крепко завидовали: у них были ягоды, из которых варили варенье, и грибы, и рыба. Вася очень любил эти острова и особенно увлекался рыбалкой. Часто мальчишки плавали на лодке с Иваном Мазаевым. Сам он — инвалид, но пацанов около него было всегда много. Васю он брал часто с собой. Нередко уплывали с ночевкой. У него всегда был праздник, когда он собирался за день до отплытия. Однажды он рассказал мне, как они готовят уху, как он ходит в глубину с неводом, как ложатся спать и как сладко спится под говорок реки, и вздохнул: «Если бы ты хоть раз увидела, знаешь, как бы тебе понравилось!» А я уже готова была с ним плыть, но он спохватился, и тут же сказал: «Нет, там девчонкам делать нечего, все-таки там страшно».
Мама всегда была против рыбалки, она боялась эту своенравную реку, и мы с ней поздно вечером отправлялись на берег. Она кричала: «Вася-а-а», и мне казалось, что этот зов был слышен на Талицкой стороне. Иногда он откликался свистом (кстати сказать, он хорошо свистел, мог любую мелодию передать свистом).
Но иногда и слышит, а откликнуться не может – рыбу боится спугнуть. Для нас было большой радостью, когда мы слышали скрип уключин и всплески весел. Значит, плывут...
Окончив 7 классов, Вася и еще три его сверстника поехали учиться в Бийский автомобильный техникум. Мама в то время работала техничкой (уборщицей) и истопником в райисполкоме. Чтобы вовремя разжечь сырые дрова и натопить к утру помещение, мы уходили из дома в полночь. В кабинете председателя мама зажигала керосиновую лампу «молния», предварительно задернув черные, плотные шторы на окнах. Я садилась за стол, открывала художественную книгу или бралась за не выученный урок. От ярко горящей лампы мне становилось тепло, и я засыпала за этим столом.
Весной мама выучилась на парикмахера, и нам стало как-то полегче жить. И ночи дома, и на булку хлеба имела возможность что-то заработать, кроме зарплаты, и Васе помочь.
Приезжая домой на каникулы или выходные дни, Вася не часто, но ходил на вечерки. Молодежь откупала у какой-нибудь старушки избу на вечер, снабжала ее продуктами, керосином (электричества не было), дровами, чтобы истопить печь вечером. Мне страшно хотелось сходить на такую вечерку, посмотреть в какие игры ребята и девчата играют. Вася согласился взять меня с собой, но предупредил: «Будешь сидеть на печке». Мне вечерка не понравилась, может потому, что я со старушкой просидела весь вечер на печке.
Вот как он описывает сам эти вечерки: «В войну нам было по двенадцать-шестнадцать лет. Никакого клуба у нас не было. А многие уже работали. Как ни трудна жизнь, а через 16 лет не переступишь. Собирались на вечеринки. С девушками. Была балалайка, реже гармонь. Играли в фантики, крутили шестерку... Целовались. И у каждого (кто повзрослей) была среди всех, которая нравилась. Когда случалось поцеловаться с ней при всех – обжигало
огнем сердце и готов был провялиться сквозь землю. Но – надо! И этого хватало потом на целую неделю. И ждешь субботу – не приведет ли случай опять поцеловаться с желанной. Неохота говорить тут о чистоте отношений – она была, она всегда есть в шестнадцать лет. Было весело – вот что хочется сказать. А кто организовывал? Никто. Лежала на печке бабка и иногда советовала «палачу» с ремнем: «А ты огрей ее хорошенько, огрей по толстой-то! Ишь какая!» И еще подсказывала: «А ишо вот так раньше играли: садитесь все рядком..» И работалось, и ждалось».
За это короткое время, что он бывал дома, он успевал и влюбиться, и с соперником отношения выяснить, и дома с друзьями устроить концерт с гармошкой: и пели, и плясали, и со стульями танцевали. Пели частушки под подгорную. <…>
А гармошка в нашем доме появилась так: однажды, совсем всерьез, мамин брат – Попов Павел Сергеевич (наш крестный) решил выучить Васю (тринадцатилетнего мальчишку) на бухгалтера, это было в начале лета. Я, говорит, посмотрю, будет толк – оставлю у себя, пусть заканчивает семилетку, а потом отправлю на курсы, стажироваться будет у меня. Уговорил маму, хотя нам его было жалко отправлять в такую даль. Крестный жил в Онгудае, это где-то 300 километров от Сросток. Образование у него было 4 класса, но работал главным бухгалтером масло-сырзавода. Он был знаток в бухгалтерии и решил выучить этому искусству племянника. Ну и думал облегчить нашу жизнь. Но бухгалтерия Васе на ум не шла. Это же надо подумать, говорил он, весь день сидеть на одном месте и гонять костяшки на счетах туда-сюда, да еще в летнее время.
Нравилось ему считать на арифмометре (счетное устройство), но его учили считать на счетах. А дома крестный учил его играть на гармошке-двухрядке. За месяц учебы крестный понял, что из него не только бухгалтера, а простого счетовода не получится, и он решил отправить его в Сростки со знакомым шофером. Как мы были рады его приезду, мы все втроем плакали, а мама приговаривала: «Я уж сто раз покаялась, что тебя отпустила. Ну пуля (так в шутку сестры называли брата за быстроту в движениях) сгреб мальчонку и повез, и я дура уши-то поразвесила – согласилась. Да лучше на шофера выучиться, правда ведь, сынок?!» Сынок поддакивал, кивал головой и
после плаксивой церемонии он из мешка достал гармошку. Мама ахнула. «Тебе, что ли?» — спрашивает. «Ну да» — отвечает он. И начал играть и вальс, и под пляску, и подгорную – словом, дефицитную деревенскую музыку он освоил хорошо.
Когда наши радости, в связи с его приездом да еще с гармошкой улеглись, он начал рассказывать как ехал с рыжим шофером, какое происшествие было у них на Чуйском тракте, когда две машины, как жизнь и смерть, обгоняли друг друга, и как понравился ему шофер, видимо, за его смелость. Эту поездку, врезанную в память, он запечатлел в рассказе «Рыжий». Вот так появилась у нас гармошка. И хотя шарики по полкам катались, но гармошка в доме душу веселила.
Среди всех развлечений он находил время читать и что-то писать, но читать написанное никому не давал. А однажды он попросил меня отправить пакет в журнал «Затейник». На обратном адресе была написана фамилия — «Шукшин». В последующий приезд я его спросила, почему он написал эту фамилию, а не «Попов». Он ответил, что его, как Попова знают все, а вот о «Шукшине» могут только догадаться. Дело в том, что мы с Васей носили мамину девичью фамилию (Попова), потому что отец был репрессирован, и мама боялась оставлять нас на фамилии отца. И только при получении паспортов мы стали Шукшины.
Но из Москвы он ответа так и не получил. И вот почему. У нас в селе был Шукшин Василий Максимович, он работал в колхозе и однажды поделился с работником райкома партии, что получает письма из Москвы: «вроде как мне, говорит он, — (Шукшину Вас. Мак.), а распечатываю – не мне, но бумага хорошая, папиросная». На вопрос: «Что ты делал с этими письмами?» - отвечал: «Курил». А вот как рассказывала об этом мама: «Вызывают меня сегодня в райком и расспрашивают, как мы живем. Ну, думаю, кто-нибудь увидел, что я несла полешко дров на разжижку за пазухой домой, и донес, или за бритье с одеколоном в ведомость не записала. Потом спрашивают, а где у тебя сын? (В это время Вася уже уехал из дома.) А у меня язык отнялся, на глазах слезы, что-то случилось, думаю, сообчили. Но они меня успокоили, мол, ничего особенного не произошло, письма ему шли из Москвы, а получал другой, и все рассказали».
Еще на втором курсе техникума у Васи не сложились отношения с учительницей английского языка, и на третьем он решил оставить его. Мама переживала, а он ей говорил: «Я все равно по этой специальности работать не буду, если даже закончу техникум». И сказал нам, что поедет в Москву, потому что посылал рассказы в журнал «Затейник», и ему написали, чтобы он приехал в редакцию. Это был обман. Мне тоже было жалко с ним расставаться, мы втроем плакали, а он, шмыгая носом, нас уговаривал. Вроде, уговорил, но денег нет, да он и не рассчитывал на большие деньги. Мама решилась продать корову, но Вася не соглашался. Она начала его уговаривать, мол, купим теленочка и вырастим его, а Райка все равно мало молока дает.
Продали все-таки Райку. Мама уложила в деревянный чемоданчик все необходимое для Васи, он сверху положил книги, тетради, и мы проводили его в никуда. Мама сильно переживала за Васю, а он уехал, и два месяца от него не было ни одного письма. Извелась мама, ложилась спать со вздохами, а то и со слезами и вставала с надеждой на весточку от него. Жаль мне ее было, но помочь я была не в силах.
Однажды я пришла к тете Марусе Александровой. Она сидела за швейной машинкой, что-то шила и говорит: «От Витьки (от сына) получила письмо, почитай-ка мне еще раз». Я прочитала коротенькое письмо. Он хорошо устроился, но долго не писал потому, что общежития не мог получить, и в конце: до свидания, твой сын, дата и адрес: г. Черемхово. Я обрадовалась. Это письмо могло, наверное, походить и на письмо от Васи, поэтому и думала я о том только, как его умыкнуть, принести маме на работу, обрадовать ее, как-то успокоить. Стащить-то сумела, а конверт оставила у тети Маруси. Придя домой, и, зная, что это письмо из Черемхово, я взяла катушку из-под ниток, ножом вырезала «Черемхово» на этом тюрючке и, помокнув в чернила, пришлепнула на конверте свою «печать».
Положила в конверт Витькино письмо, заклеила, постаралась (по почерку) написать адрес – и бегом к маме на работу. А у нее руки затряслись, слезы на глазах, взяла у меня письмо, читает, а конверт я ей стараюсь не показывать, и мое сердечушко трепыхает: ну, думаю, сейчас она догадается. Где это, говорит, город Черемхово? Под Москвой, — отвечаю. Позже узнала, что в Иркутской области.
Примерно через месяц получаем от Васи письмо. Какая это была радость, особенно для меня. Маму-то я обманула, а себя-то нет. В письме он просит ответа не писать, потому что он должен получить другое общежитие. А на конверте четко значилось: «Калуга».
Подробно о тех нелегких годах Вася рассказывал в общих чертах, да и то после армии. Он говорил, что работал в Калуге на турбинном заводе, во Владимире на тракторном заводе, был разнорабочим, грузчиком, учеником маляра, работал на строительстве электростанции в Щербинке Московской области. В своих биографических заметках он пишет, как счастье дважды обходило его стороной:
«Выйти в люди все никак не удавалось. Дважды чуть не улыбнулось счастье. В 1948 году Владимирским горвоенкоматом я, как парень сообразительный и абсолютно здоровый, был направлен учиться в авиационное училище в Тамбовскую область. Все мои документы, а их было много разных справок, повез сам, и потерял в дороге. В училище явиться не посмел и во Владимир тоже не вернулся – там в военкомате были добрые люди, а мне больно было огорчить их, что я такая «шляпа». И еще раз из-под Москвы посылали меня в военное автомобильное училище, в Рязань. Тут провалился на экзаменах. По математике. В 1949 году был призван служить во флот. В учебном отряде был в городе Ломоносове Ленинградской области, служил на Черном море, в Севастополе. Воинское звание-старший матрос, специальность-радист».
В 1953 году Вася был демобилизован по состоянию здоровья, — обнаружилась язва желудка. Лечить его взяпась сама мама. Она делала лечебный состав по рецепту верх-талицкого фельдшера. Своим лечением она действительно подняла его, и он крепко задумался реализовать свою мечту, которую вынашивал, будучи еще в Морфлоте. Мама рассказывала, что однажды Вася зашел к ней в парикмахерскую довольный, веселый, прямо неузнаваемый. «А у меня в кресле клиент, — говорила она, — я чувствую, что Вася хочет что-то сказать, а не может при постороннем человеке. Мы вышли с ним на улицу, и он сказал, что разговаривал с директором школы, а тот поддержал его намерение закончить 10 класс экстерном. Нужно либо посещать уроки, либо заниматься самостоятельно, пользуясь консультациями учителей».
И надо отдать должное, поблагодарить и низко поклониться директору Сростинской школы Жабину Н.Н., учителям Беляковой З.В., Ковязиной З.И., Гекман А.И., Чернышовой М.Е. и другим, у которых он консультировался, и которые поддержали и помогли Васе сдать все экзамены. «...Такого напряжения сил я больше никогда не испытывал», — писал он.
В своих воспоминаниях о маленьком подвиге – получил аттестат, — Вася пишет, что не сдал по математике и пересдавал осенью. Он здесь слукавил, он сдал все экзамены весной, но говорить о нашей нищете ему не хотелось, и он решил поработать год, заработать денег и только тогда поехать учиться дальше.
Ему предложили должность директора вечерней школы и одновременно вести уроки русского языка, литературы и истории.
Второе предложение – быть секретарем районной комсомольской организации. От должности секретаря он отказался, принял первое предложение.
Я, будучи дома на каникулах видела, как Вася приходил из школы с настроением, с горящими глазами, с улыбкой и даже с каким-то пижонством.
Но однажды он пришел помрачневшим, в глазах ни искорки. На мой вопрос — что случилось? — он ответил: «Понимаешь, я рассказывал о полководце Суворове, я даже готовился в библиотеке к уроку, а на последней парте мужик заснул, да так крепко, что всхрапнул. Всем было смешно, а мне обидно — значит, не интересно». Привет, говорю, этот мужик день-то наломался на морозе на скотном дворе, пришел домой, поужинал, добрался до последней парты, а рядом печка, ему ли до твоего Суворова. Нет, уж ты на это не обижайся. Это тебе не мальчики и девочки, а взрослые люди, работяги.
Вот как он описывает свою работу в школе. «Одно время я был учителем сельской школы для взрослых. Учитель я был, честно говоря, неважнецкий (без специального образования, без опыта), но не могу и теперь забыть, как хорошо, благодарно смотрели на меня наработавшиеся за день парни и девушки, когда мне удавалось рассказать им что-нибудь важное, интересное и интересно. (Я преподавал русский язык и литературу.) Я любил их в такие минуты. И в глубине души не без гордости и счастья верил: вот теперь, в эти минуты, я делаю настоящее хорошее дело. Жалко, мало у нас в жизни таких минут. Из них составляется счастье».
Я-то пророчила ему педагогический институт. И это осталось только моим желанием, а ему виделась Москва. В 1954 году в июле – короткие сборы и Вася поехал в Москву поступать в заочный историко-архивный институт. В Москве он случайно встретился с незнакомым ему тогда, тоже сибиряком, кинорежиссером Иваном Пырьевым. После разговора на скамейке он пригласил Васю к себе домой и убедил, что надо поступать во ВГИК на режиссерский факультет. Вася, следуя совету знаменитого режиссера, сдал документы во ВГИК, а в историко-архивном институте сказал, что «документы идут почтой». Таким образом, поступал сразу в два института. Но перед ним стояла дилемма: если остаться во ВГИКе то необходима хоть маленькая, но помощь из дома. А мама одна и на свои заработанные крохи едва ли смогла бы содержать двух студентов. Одного в Москве, другую в Новосибирске. Тогда Вася послал домой телеграмму с таким содержанием: «Поступил Всесоюзный государственный институт кинематографии очно историко-архивный заочно советуй каком остаться».
В этой телеграмме, я думаю, маму интересовали только два слова «очно» или «заочно», потому что ею всегда руководило какое-то непоколебимое стремление, чтобы дети учились в институтах, получили образование. Она говорила: « Я чурбан, так хоть вы учитесь». Но, кстати сказать, хотя мама и имела два класса образования, «чурбаном» она не была. Она была прекрасным рассказчиком, советчиком. Наделена была природным юмором и даже сама не замечала этого. Мыслями жила не о сегодняшнем дне, а умела заглядывать в далекое будущее. И держала нас, как говорят, накоротке, особенно меня.
Итак, перед ней стоял выбор: «очно» или «заочно». Она отправила телеграмму со словами: «Только очно. Мама». Таким образом, ум и разум сошлись в 1954 году на ВГИКе. Трудно было, конечно, маме с двумя студентами, но она никогда не жаловалась. Наоборот, подбадривала нас. <…>
Зиновьева Н. Наш дом у горы Пикет. Из книги: Шукшин В.М. Надеюсь и верую. – М.: Воскресенье, 1999.