Такого тумана над донецкой степью вожак лебединого клина не помнил. Туман стоял плотный, как снег. Не было ни земли, ни неба. Последние отблески закатного неба гасли, и не было ни земли, ни звезд, ни каких-либо звуков, кроме тревожных, трубных кликов стаи. Только эти трубные клики и свист крыльев наполняли белую, Непроглядную бездну тумана.

Клин рассыпался...

И тогда далеко внизу смутно обозначилось пятно света — крошечное, как светлое лесное озеро, отразившее последний отблеск небес.

Лебеди, окончательно сломав строй, разво­рачивались на спасительное озеро...

Озеро разрасталось, сияло среди слепя­щей мглы тумана. Из бесформенного, сияю­щего в тумане пятна оно приобретало очертания прямоугольника, как ожерельем, охваченное цепочкой сияющих огней…

Усталая, измученная стая лебедей ликую­ще трубила спасение.

Лебеди заходили на посадку, рассыпав­шись поодиночке...

Барак в зоне строгого режима просыпался и слушал серебряный трубный глас с ночных небес.

И вот уже первый обитатель барака, как был — в исподнем, бросился наружу мимо часового со словами:

— В сортир...

Такого тумана человек не видел никогда в жизни. Это был просто белый снег. Нельзя было пройти через него. Как будто человек был закопан в снегу. Человек ощу­тил холодное прикосновение тумана к лицу и груди.

Над его головой кричали лебеди.

Но были только их голоса, птиц еще не было видно...

Из барака один за другим выскальзыва­ли заключенные, все в белых исподних рубахах и белых кальсонах...

И все, проходя мимо часового, бросали одну и ту же фразу:

— В сортир...

— До ветра...

— В гальюн...

— В туалет...

Но никто из них и не думал идти в сортир, все смотрели в закрытое туманом небо, откуда падали тревожные серебряные звуки...

На вышках врубили прожектора, туман от этого не стал прозрачней, только налился молочной белизной... в донецкой степи, в тумане был высвечен квадратный километр... жилой зоны лагеря строгого режима...

Лебеди с криками, всполошенно кружили над горящим квадратом, пытаясь увидеть холодный блеск воды...

Туман поднимался, дымилась зона... и от дерева к дереву, мокрому, впитавшему в себя ледяную влагу тумана, от дерева к дереву, налитому весенними хмельными со­ками, перебегали, скользили люди в белом — в белых кальсонах, в белых рубахах... босые... перебегали призраки заключенных... две тысячи человек из четырех бараков с надеждой смотрели в слепое от тумана небо... О чем мечтали они? Поймать лебедя? Увидеть эту красоту у себя в бараке? Обладать ею? Прятать ее от ментов... под кроватью... эту прекрасную, свободную птицу?

Птицы с криком опускались и опускались... они, видно, гибли в этом тумане и, уже понимая, что это не озеро, искали любую возможность опуститься на землю... пере­дохнуть за этот тяжкий перелет...

Люди не отрывались от мокрых стволов, только переходили от дерева к дереву, облепляли его... и казалось в этом тумане, что кто-то выбелил их густо, внахлест, из­вестью...

И деревья стоят в этом живом жабо извести...

Потом дерево вдруг обнажало черный мок­рый ствол — это зеки перебегали к другому дереву, над которым метнулась огромная, искаженная туманом и прожекторами с вышек, тень птицы...

Птицы пошли на посадку... проносились в тумане распахнутые крылья... тени в тумане, как на несбыточном экране... в каком-то несбыточном сне, становились все явственней и реальней...

И вот уже первая птица, просияв белоснежной грудью, прошла на бреющем полете над самой землей...

С вышек открыли огонь.

Выстрелы разорвали тишину тогда, когда птицы уже не кричали, — они шли на посадку вслед за своим вожаком, выбросив вперед розовые перепончатые лапы.

Когда заглохли в тумане, умерли последние отзвуки выстрелов, в ватной тягучей тишине все две тысячи привидений услыша­ли зов вожака, гортанный, отчаянно-резкий.

Стая одновременно грянула сотнею крыл и, тяжело набирая высоту и скорость, стала уходить ввысь за своим вожаком.

Люди отрывались от стволов и, уже не таясь, выходили на площадь, в ярко осве­щенный прожекторами круг. Запрокинув лица, глядели в небо, туман струился по лицам ледяными струйками.

С вышек снова полоснули в воздух корот­кие предупредительные очереди.

И тогда, в тишине, все — и зеки, и часо­вые на вышках, и контролеры — услышали, как возник в поднебесье и нарастал прибли­жаясь еле уловимый свист падающего тела. Свист оборвался глухим ударом, почти поглощенным туманом, где-то совсем рядом, за колючей проволокой, за оградой, на свободе, в степи.

За спиной бегущего по степи человека призрачным хрустальным дворцом перели­вался и мерцал в тумане мираж — зона строгого режима.

Человек бежал по бесконечному полю озимых, почти сливаясь с туманом своими уже изрядно перепачканными кальсонами и разодранной на груди исподней сорочкой. Он бежал ровным, уверенным аллюром, как может бежать хорошо тренированный стайер. Был он молод и крепок, чувство­валось, что, не снижая темпа он будет бежать так же ровно всю ночь, до рассвета…

И когда рассвело, он перешел на шаг… Он шел по песчаному косогору, все еще плотно окутанный туманом... Неожиданно под босыми ногами он ощутил тепло асфальта. Он вышел на какое-то широкое шоссей­ное полотно: по два ряда в ту и другую сторону. Сначала из тумана выплыла на обочине стела с надписью: «Крымская область», потом он увидел что-то взметнушееся в небо, светящееся то ли в первых лучах восхода, то ли выкрашенное в алый цвет… С каждым шагом силуэт прорисовывался, туман сносило прочь с косогора неуловимым внутренним ветерком… Наконец он явственно увидел – перед ним был многометровый обелиск-символ «Серп и Молот», сваренный из листов кровельного железа. Слева и справа обелиск обрамляли трехметровые металлические буквы, слагавшиеся в слова.

Он остановился и прочел по складам, с сильным акцентом, похожим на прибалтийский: «Слава тру-ду…». Поодаль в тумане маячила еще какая-то тень. Он подошел к ней – это был знак, который устанавливают на границах областей: такая-то область…

Побег обнаружили через несколько часов. Завертелась стремительная карусель докладов, рапортов и разносов... Наряды мили­ции занимали ключевые посты на вокзалах, на развилках дорог, в аэропортах...

Останавливали и проверяли на трассах багажники всех выходящих из этого района машин...

Туман, соприкасаясь с металлом мону­мента, превращался в крошечные капли воды, они стекали беспорядочными струйками, образуя крупные, литые капли, которые стре­мительно срывались вниз, захватывая на своем пути иные капли, образуя потоки... Вода собиралась лужицами на бетонирован­ном постаменте. Какой-то остряк бетонщик оставил намеренно или случайно, в моно­лите постамента отпечаток своей руки. Вода заполнила это углубление ровной зеркальной гладью. Беглец выпил эту воду с ладони, будто протянутой ему ней устным другом. Над головой скрипнул металл. Беглец под­нял голову. В том месте, где молот перек­рещивался с серпом, на тыльной стороне монумента один лист металла проржавел стыке и отошел чуть в сторону, образуя зазор. Беглец вспрыгнул на постамент - щель пришлась ему на уровне глаз. Он ухватился за край металлического листа и слегка потянул. Железо легко отошло в сторону, образовав люк. Беглец подтянулся и скользнул в отверстие: кто-то уже был здесь до него. Охапка старого слежавшегося сена и какая-то ветошь вполне напоминали ложе, гнездо. Сверху лился тусклый свет. Беглец поднял голову – там, где сходились швеллера каркаса, в самом окончании железо истлело под дождями и ветрами Крыма и просвечивало россыпью дыр… Прямо протия лица, если сесть на подстилку, зияло отверстие величиной с пятак, так что через него хорошо просматривалась дорога на крутом подъеме в оба конца. Это отверстие не было проедено ржавчиной, его кто-то высверлил… Беглец пошарил в соломенной трухе под ветошью. Вытащил рогатку… Хорошую, мощную ухватистую рогатку из черной резины от автомобильных камер. Он сунул ее на место, лег на подстилку, свернувшись калачиком, затих и, казалось, мгновенно заснул.

Так он жил в своем убежище с неделю, а может, больше. Днем почти все время спал, по ночам поджидал на крутом подъеме грузовые машины, которые, надсадно урча, одолевали подъем, а иногда и пробуксовывали, потому что ветры сносили с окрестных кучегуров текущий песок на полотно дороги… Лежа за чахлым придорожным кустом, он ждал, когда машина поравняется с ним, и в два-три прыжка оказывался в кузове. Он выбирал только крытые брезентом машины. Как правило в машинах было крымское сладкое вино. Иногда овощные консервы. Однажды ему повезло – среди ящиков с рыбными консервами он нашел завернутую в клеенку, явно ворованную баранью тушу…

В Крым машины везли в основном пустые бутылки и хорошо упакованные курортные товары. Однако он сумел однажды добыть одежду и все необходимое для курортника: лезвия, роскошный бритвенный станок «жилетт», мыло, полотенце и даже пачку презервативов... Однажды под утро, очевидно, заснув за рулем, влетел в такой песчаный занос и сел на брюхо «жигуленок» цвета белой ночи. Водитель помучился с полчаса, закрыл машину и двинулся назад, наверное, за трактором...

Беглец, вскрыв багажник, обнаружил в нем чемодан. Рубахи, костюм, штиблеты, все, даже галстуки он взял себе. Выпотрошен­ный чемодан аккуратно сунул в багажник и закрыл капот.

Владелец прикатил через час на могучем самосвале, который играючи выдернул «жигу­ленка» из песчаного плена. Счастливый част­ник сунул водителю гиганта червонец и ум­чался в Крым с недвусмысленным намерением прожигать жизнь.

Теперь можно было и уходить — он был неузнаваем: волосы на стриженой голове успели отрасти за этот месяц, светлый серебристо-серый костюм курортного оболь­стителя сидел безукоризненно, отлично выб­ритый подбородок сверкал свежестью, обла­гороженный лосьоном.

Пустые бутылки и банки из-под консервов, старое белье он закопал в песок подальше от своего жилища. И когда он окончатель­но решил уйти и придирчиво осматривал свою территорию, не осталось ли чего, что может выдать его пребывание здесь, он заметил мальчика с козой.

Мальчик привязал козу к одной из опор буквы «т» и вскарабкался к отверстию в монументе. Появился он через мгновенье. В одной руке у него была рогатка, в другой полотенце. То самое махровое поло­тенце, изъятое из чемодана, только невероят­но уже грязное». Мальчик вновь влез в отвер­стие и долго шуровал там, очевидно, в надежде отыскать что-либо еще. Но, увы, больше ничего не было.

Мальчик с полотенцем ушел в надежде потом отыскать что-либо еще.

Уходить днем он не решился. Дорога гре­мела машинами. Выждав паузу, он забрался внутрь и стал ждать. Коза иногда блеяла.

Вечером, перед закатом, он увидел идущую по дороге женщину. Судя по походке, была она молодой. Женщина что-то несла в сумке. Она подошла к постаменту, поставила сумку и осторожно вынула из нее постиранное до ослепительной белизны поло­тенце. Потом достала из сумки глиняный горшок с алюминиевой темной помятой крышкой, завернутый в старый шерстяной платок. Развернув, поставила его рядом с полотенцем и, не глянув в отверстие монумента, пошла к козе. Отвязала при­зывно блеявшую козу и, так и не повернув­шись, ушла.

Утром мальчик привел козу, привязал и сразу ушел.

Этим вечером она вернулась... Пустой горшок стоял на постаменте. Она подняла глаза.

Мужчина смотрел на нее из полумрака своего убежища.

На подъеме взревела приближающаяся машина. Он наклонился и рывком втащил ее внутрь. Машина прошла и утихла. Он выпустил ее из своих объятий.

Но она не ушла.

Блеяла коза.

Параджанов С. Лебединое озеро — зона. Сценарии. - Киносценарии. 1990. № 1