Это интервью Сергей Иосифович Параджанов дал венгерскому радио-журналисту Йожефу Барату в 1984 году, едва закончив фильм «Легенда о Сурамской крепости». Прозвучав тогда по венгерскому радио, оно после вошло в книгу «Поворот звезд. Два с половиной года перестройки» (Будапешт, 1988), в которой венгерский журналист собрал наиболее интересные репортажи и интервью, сделанные им в нашей стране. <…> [Киноведческие записки. №11. 1991]
— Думаю, что второй дебют всегда труднее, чем первый. После столь долгого молчания.
— Я назвал бы это не дебютом, а скорее вторым рождением. После долгого молчания тяжело возвращаться в мир, названный «искусством чудес», и делать произведение, достойное эпохи, отвечающее нынешним европейским эталонам и ценностям. Мой новый фильм называется «Легенда о Сурамской крепости». Мне разрешили поехать в Москву на премьеру, и там у меня была возможность увидеть фильм Феллини «А корабль плывет». Тогда я почувствовал, что должен тотчас лететь из Москвы в Тбилиси и сжечь свой фильм. Мне настолько понравилось творение Феллини, его глубина, философия, необычная связь искусства и войны, что мысль о том, что я должен сжечь свой фильм, стала для меня символической. До такой степени потрясло меня это произведение. К сожалению, один из моих друзей сказал мне: ты не должен впадать в истерику, не должен ничего сжигать, твой фильм не хуже, чем у Феллини. Мои друзья — это такие друзья, которые охраняют мою жизнь, воюют, борются за меня, и я им не очень верю. Я и воспользуюсь случаем, чтобы сказать слова благодарности великому Феллини, спасибо ему за то, что пробудил у других режиссеров чувство стыда за свои произведения.
Другой части режиссеров мой фильм нравится, они говорят, что то, что я сделал, интересно. Ну, так вот, если это мой второй дебют, тогда это очень горестное возвращение в мир киноискусства. Фильм я делал долго и в очень трудных условиях. Окончание работ, символическое завершение группа сделала вчера. И наш отдел кадров, один из его сотрудников, как раз вчера сообщил мне, что с завтрашнего дня меня отправляют на пенсию. Я считал себя настолько молодым и энергичным, что для меня это было обидой. В моих глазах пенсионер это человек, который сидит в саду, пьет кефир, кормит булочкой голубей.
Вчера я снова посмотрел свой фильм, после технической перезаписи, когда всё перевели на одну пленку, и выяснилось, что он мне нравится. Шедевр! Очень понравился и, пожалуй, он может рассчитывать на большой интерес, в первую очередь в кругу моих почитателей. Директор студии, Резо Чхеидзе, сказал, что это мой лучший фильм. Наверное, этому содействовали и годы молчания, когда я не мог снимать. Это была такая ампутация, при которой ампутировали в первую очередь не руку, не ногу, а сразу мозг, тем, что лишили возможности делать фильмы. Однако это прошло и все забыли, словно никто и не был повинен в том, что я в течении пятнадцати лет не поставил пятнадцать фильмов. Потому что вообще я быстро снимаю. И этот фильм я снял в сущности за месяц. Две тысячи метров. Две тысячи метров мы сняли в общей сложности. А кусок в 200 метров из-за неорганизованности снимался шесть месяцев.
— Для Вас, по-видимому, очень важны Ваши корни, но где они находятся? Вы армянин, а живете в Тбилиси и Ваши корни ведут сюда, в старый Тифлис.
— Да. Я родился в Тбилиси и считаю себя тбилисским армянином. Тбилиси один из самых интернациональных городов. Тут живут в братстве представители почти семидесяти пяти — восьмидесяти национальностей. Между ними никогда не случалось никаких эксцессов, конфликтов. Главным образом здесь живут грузины и армяне.
...Теперь я в тупике, не знаю, что еще сказать великому венгерскому народу, венгерским радиослушателям. Естественно, я мечтал о том, что однажды приеду в вашу столицу; меня очень привлекает искусство Штробля[1], считаю его выдающимся скульптором. И ваша музыка, ваши классики волнуют. И музеи — меня волнует Гойя, которого можно там увидеть. Этот город очень похож на Тбилиси.
В те трудные, смутные будапештские дни[2] я потерял моего чудного друга. У меня с тех пор глаза заливают слезы, когда он вспоминается. Я оплакиваю этого замечательного человека. Это был высокий, красивый, как грек, белокурый мужчина. Я не мог удержать его в Киеве — он там учился. Закончив учебу, он уехал. Потом в какой-то перестрелке он погиб. Искренне признаюсь, что теперь уже не помню его имя, где-то есть его письма, в которых он просит прощения, что не выполнил своего обещания остаться в Киеве. Он уехал и умер.
Мне хотелось бы однажды увидеть вашу чудесную страну, ее края и прежде всего хотел бы узнать ваш темперамент. Потому что венгры отличаются от других европейских народов страстностью. Очень темпераментный и красивый народ, насколько я знаю.
— Вы говорили о Ваших корнях, о прошлом.
— Мой отец был антикваром. Я видел у него чудесные ковры, которые появлялись в доме и потом сразу исчезали, ведь он занимался их торговлей. К нам всегда попадали великолепные вещи, в дом приходили различные эпохи и стили. Столы и кресла рококо, античные украшения, вазы, ковры, восхитительные восточные ковры и разнообразные предметы, которыми украшали верблюдов.
Мое детство прошло среди таких вещей. Я очень привязался к ним и даже чем больше взрослел, тем больше хотел их собирать. Изделия кустарей, шедевры народного искусства, народные песни, которые в моем детстве в Тбилиси сопровождали похороны и свадьбы. Несмотря на то, что позднее я поступил в Консерваторию, меня и дальше привлекала народная музыка, которая била, как родник. Мои последние фильмы, «Тени забытых предков», «Цвет граната» и «Сурамская крепость», такие, где я обнаруживаю эту страсть и эту любовь. Это настолько захватывающе, что сегодняшний актер, надевая на себя эту старую одежду, чуть ли не сливается с ней, чтобы проявился его талант. Столь сильно влияние на меня восточных ковров, восточных украшений, восточных песен, восточных скульптур, танцев и плачей (песен плакальщиц, поющих о судьбе умерших), — что говорят, у меня нет актеров. Пусть так. Другой же, один замечательный режиссер, который защищал фильм, сказал, что в картине Параджанова нет актера, нет драматургии, нет типов. «Но тогда что же есть?» — спросил я. Я счел это комплиментом. Но это очень хорошо, что в Советском Союзе есть по крайней мере такой режиссер, которому дороги образы, приходящие из детства.
Думаю, что и Феллини целиком и полностью вышел из своего детства. Если бы он забыл свои детские воспоминания, свое отношение к женщинам, к пище, к месту, где рос, тогда Феллини был бы весьма средним режиссером. Он все черпает из своего детства.
Режиссер – как ни абсурдна эта формулировка – «рождается» в детстве, проявление его первых наблюдений, первых, хотя и патологических, чувств – это все детство. Позже это расширяется, варьируется. Я знаю, что это склад бесценных ценностей, откуда можно черпать, дополняя это после нынешней эпохой, жизнью, философией жизни и общественным устройством, окружающим нас. Естественно, детство наполнено патриотизмом, любовью к своей земле…
В детстве повышенное значение имеют обряды, или, как у нас говорят «адат». «Адат» —это все то, что сопровождает рождение, свадьбу, смерть. И это «адат», т.е. обряды, вы можете видеть в моих фильмах. У меня есть сценарии «Исповедь». Он о том, что несмотря на то, что сам город не слишком большой, у него очень много кладбищ. Мусульманских, католических, армянских и, конечно, грузинских. Однажды на этих забытых кладбищах появляются бульдозеры и разбивают на их месте парк. В Тбилиси три или четыре таких парка, на месте которых в конце девятнадцатого – начале двадцатого веков еще были кладбища. Это очень занимало меня, потому что в конце концов и могилы моих предков так исчезли. Посещение этих могил оказывало на меня очень большое влияние. Влияло на мою судьбу, поскольку я жил один, предельно аскетически. Я избегал удобств. У меня нет звуковоспроизводящей техники. Нет голубой ванны. Как видите, ничего нет, лишь таз в кухне…
Я мечтаю сделать этот фильм. Он говорит о том, что мои предки, согнанные с мест своего успокоения, где их похоронили, приходят ко мне, живому, навещают, когда уничтожается их кладбище. Этот символический фильм я посвятил бы тем ремеслам, которые исчезают из Тбилиси, кустарям, которые создавали колоссальные ценности. Как, например, гончары, ковровщики, цеха, где делали сладости, разнообразные восточные сладости, мелкие лавки, где продавали одежду и шляпы. Сейчас эту продукцию производят серийно. Это сценарий о том, куда исчезли мои родители, мои предки, и почему их души кружат над городом, над республикой. Могилы сравняли с землей, и теперь на их месте парки и игровые площадки. Это философская связь: судьба, ностальгия. Ностальгия по моим предкам, воспроизведение в памяти их печальных судеб. Вместе с ними исчезают и платья их, и вещи. Появляется современная мебель, ковры режут ножницами на кусочки чтобы потом использовать их в качестве половиков. Я и теперь обхожу старые дома в Тбилиси в надежде, что удастся найти такие курочки ковров; люди вытирают об них свою обувь, забывая о том, что это художественные произведения, бесподобные украшения.
Наверное, я утомил слушателей. Задайте мне более трудные вопросы, чтобы я вышел из этого элегического настроения, в котором исповедуюсь Вам.
— Какие у Вас планы? Как будете жить дальше, в качестве пенсионера?
— Ну... Мне дали довольно высокую пенсию; как раз вчера оформили. Так что смогу жить прилично.
— А какого размера сумма, если позволено будет спросить?
— Почему нет? Моя пенсия сто двадцать рублей. Пять рублей на день. Пять долларов, не так ли? На это можно жить — в Париже ли, в Нью-Йорке ли, если вы скромный человек. Возможно, что на завтрак мне этого мало, если я жду друзей. Но если человек живет рационально... Я иду на пенсию не потому, что так стар и дряхл или что у меня наступил склероз. Просто я воспринимаю это как гигиену жизни. Я отработал двадцать пять лет и ухожу на пенсию. Если будет какая-нибудь интересная тема или я буду склонен воплотить в кино какой-нибудь свой сценарий, тогда я вернусь в кинопроизводство и сниму.
Помечтаем! Выберем тему! Лермонтов написал одну сказку о бедном певце, трубадуре, который был так беден, что не смог заплатить выкуп за свою невесту. После чего девушку хотели отдать в жены одному торговцу. А юноша отправился по стране, пел, собирал деньги, выкупил свою невесту, ему удалось вернуться еще к венчанию. Я хотел бы подарить эту маленькую сказку во Всемирный Детский Фонд, куда жертвуют либо ковер, либо картину, либо какую-нибудь вазу. Я же хотел пожертвовать фильм чтобы дети всего мира могли увидеть Тбилиси, старый Тифлис, который рисовал даже сам Лермонтов, так как кроме того, что он был отличным писателем, мы находим его и замечательным художником. Он написал эту сказку, которую нужно экранизировать. Это «мухам», восточная любовная песня о верности. Хотелось бы, чтобы дети это смогли увидеть. Я хотел бы, чтобы в фильме играли пяти-шестилетние дети. А Скупость, Доброту и Мудрость играли бы старики. Кавказцы, долгожители, как минимум сто-стодвадцатилетние старики. Я хотел бы разыграть с ними роли Мудрости и Измены, а дети — именно так, как на египетских рисунках, где фараоны изображались большими, а люди совсем крохотными — эти маленькие человечки должны воплотить Любовь и Страсть. Кавказские дети очень талантливы, они лучше играют, чем взрослые актеры. Вот об этом я мечтаю. Но хотел бы также в любительской студии снять «Исповедь» о кладбище, о чем я уже говорил... В Доме культуры. Там я сделал бы и выставку новеллы.
— Выставку новеллы?
— Да. Я свои новеллы сам иллюстрирую, рисую и делаю коллажные композиции о страстях. Знаете, когда я рассказываю какую-нибудь историю, скажем, школьнику или какому-нибудь своему другу, я спрашиваю в конце: как ты думаешь, это действительно происходило или я выдумал? Чаще всего отвечают, что это вымышленная история, что это какое-то больное воображение, фантазия. Потом я доказываю, что это жизнь. Но к этой жизни
добавляются глаза и сердце художника. И от этого она становится удивительной. Удивительной.
Недавно одному молодому писателю я рассказывал, что видел похороны лилипута. Умер лилипут, и его последним завещанием было, чтобы его похоронили в большом гробу. Я принимал участие в этих похоронах, где лилипуты хоронили одного карлика, который когда-то выступал в цирке и играл на большом саксофоне. Я спросил этого писателя, как он думает, выдумана ли эта история. Он говорит, что исключено, чтобы это была не вымышленная история. Нет, ответил я, так было на самом деле, в действительности. Это действительность того страстного желания, чтобы в другом мире вырасти большим. Если говорить о сценариях, написанных о патологических случаях воображения, фантазии, то я сижу на двадцати трех сценариях. И есть еще шесть, которые по крайней мерсене удалось записать.
— Значит, в течение пятнадцати лет, даже в тюрьме Вы продолжали работать?
— Ну, я думаю, что в лагере, в одиночестве, в котором я оказался и которое оторвало меня от кинопроизводства от семьи, от друзей... это... это были лучшие годы моей жизни.
— Вы это серьезно говорите?
— Да, это были мои лучшие годы как художника. Я привез оттуда восемьсот рисунков. Восемьсот. И шесть сценариев, которые с драматургической точки зрения беспримерны. Я сказал Тонино Гуэрра, знаменитому киносценаристу: «Тонино, я хотел бы подарить тебе одну тему. Возьми с собой в Италию, пусть сделают там итальянские режиссеры, напиши сценарий! Он выслушал все шесть тем и сказал: «Ни одну не могу взять, потому что они не мои, а истинно параджановскне темы». Восемьсот работ, которые я оттуда привез, я там смог нарисовать, смог сделать коллажи и позже устроил из этого большую выставку. Очень жаль, что у Вас мало времени, иначе я показал бы мои рисунки. Удивительные вещи я привез. Я там работал дворником. Видите эту фигуру с метлой, там, среди кукол? Это я, там, в зоне. Я работал и в прачечной, где уголовники были не склонны работать. Это было ниже их достоинства. Они не верили, что я режиссер, а не вор и что, значит, могу работать в прачечной и могу быть комендантом общежития, у меня было свободное время, хрустящая, чистая, белая, как мечта, бумага, на которой тонким карандашом или фломастером я рисовал все, что помнил из нормальной жизни. В моей изоляции я стремился делать поэтичным все то, что меня окружало. Я рисовал натюрморты из моих любимых вещей, рисовал портреты моих любимых друзей, портреты моих любимых композиторов, балерин, я чуть ли не как спирит вызывал их в своей памяти и так рисовал их; каждый портрет — это либо большой по размеру рисунок, либо очень маленькая, в размер манжета, миниатюра. Конечно, вместе с заключением последовала определенная строгость, соблюдение определенных правил. Но все то, что я рисовал или склеивал, возбуждало интерес у надзирателей, и они сами начали рисовать и пробовали склеивать цветы (флористика, как это теперь называется), составляли разнообразные композиции из засушенных цветов. В конце мы устроили большую тюремную выставку. Я получил возможность вынести с собой из зоны восемьсот моих произведений. Среди них и те фигуры, которые я сделал из простых мешков. Вот, например, Лиля Брик. Я сделал их из мешков, которые вытрясал — их нужно было вытрясать, чтобы вышла вся сахарная пыль. Чтобы их освежить, я стирал мешки и затем принимался делать из них фигуры. Так я потом сделал всю серию Тутанхамона...
Знаете, теперь очень распространены копродукции. Тбилисская студия среди первых, кто делает фильм с французами. Экранизируют «Тружеников моря», книгу Виктора Гюго. Один из наших ведущих режиссеров, директор студии Резо Чхеидзе снимает в Испании «Дон Кихота». Есть фильмы, которые мы будем снимать вместе с болгарами, есть у нас общие планы с Японией... Знаете, я люблю Венгрию, знаю ее архитектуру и горд этим, но очень простые вещи, жизнь, сельскую жизнь, село, умельцев ваших, я не знаю; хотя меня это очень привлекает, и я хотел бы расширить свой репертуар и этим поднять общую культуру как наших зрителей, так и ваших. Прекрасная вещь — любопытство.
Я думаю, это ошибка, что грузины снимают с испанцами, но здесь, по соседству, есть великая страна, моя родина, Армения, к которой ее не обращались с предложением сделать вместе фильм. Смешно, не правда ли? Или, к примеру, к азербайджанцам, нашим друзьям. Нас как единую семью называют кавказским народом. И тот фильм, который я снял, рассказывает именно о певце трех республик. Верите ли, сегодняшние грузинские дети не знают, что с ними в соседстве живет великая нация, с более чем тысячелетней культурой, с замечательной архитектурой, чудесными фресками, книжной графикой и иллюстрациями. И армянские дети не знают, что есть у нас, у грузин. Наверное, нужно ввести особый предмет в школах, чтобы две нации узнали друг друга, открыли поразительное богатство культур друг друга.
Хочу поблагодарить Вас за Ваше внимание. Надеюсь, что не злоупотребляю им сейчас. Теперь в Тбилиси раннее утро. Город отдыхает. Его окружают деревья и прохлада, ты ищешь, как мог бы быть еще гостеприимнее, но, к сожалению, мне это не удалось. Я угашаю вас тут чаем, но какой я кавказец, если не предлагаю вина? Но если Вы заранее сообщите, что приедете с Вашей женой и Вашими очаровательными детьми, тогда я приму Вас достойным образом. У меня есть прекрасный дом, мои друзья купили, когда у меня не было квартиры. Дом в окрестностях, с печкой и двором, старый дом, полный живописной красоты. Этот дом я мог бы отдать венгерским журналистам, чтобы у них была здесь база. У меня нет машины, поэтому я очень редко туда езжу. Пожалуй, мы могли бы объявить его домом венгерских журналистов. Это предложение я готов, когда угодно, закрепить соответствующими документами. И венгры должны обратить на Грузию большее внимание. Я думаю, что нужно было бы найти возможность для более близкой дружбы. Мы одинаково темпераментны и красивы. Я гляжу на Вас, и Вы выглядите очень близким, очень знакомым. Потому что Ваш взгляд и характер отвечают нашим представлениям о красоте и благородстве. Еще раз хотел бы поблагодарить за возможность этой беседы и прошу извинить меня, если не достаточно точно выразил мои мысли. Мне было бы очень жаль. Но я волновался, и это волнение — проявление уважения к вашей нации и вашему искусству.
Параджанов С.: «В тюрьме я провел самые счастливые годы моей жизни...». Инт. Й. Барата. Киноведческие записки. 1991. № 11;