Бегемот в лифте
Но, может быть, его в лифте не поднимали, просто он застрял, как серый рояль, на повороте лестничной клетки, могу и забыть, прошло тридцать лет, тем более, что мне того события видеть не досталось и я помню это со слов Параджанова.
Во всяком случае что-то было с транспортировкой, то ли его, бегемота, тащили по воздуху на канате или как-то еще, но что-то в этом роде. Параджанов на день рождения сына пригласил неудавшегося гостя. Как там было у Куприна? Девочка и слон. Слона привели к девочке потому, что дом был старинный. А Параджановы жили в новостройке и на высоком этаже, рядом с цирком.
Параджанов поддался грандиозности замысла с бегемотом. Как многие великие идеи, и эта была обречена разбиться вдребезги о реальное положение дел.
С реальным положением дел Параджанов считаться не собирался.
Было это в городе Киеве в ту пору, когда все находились во власти чар, мы были очарованы «Тенями забытых предков». Украина встрепенулась и оцепенела: прах забытых украинских предков встревожил пришелец, чужак, странный человек. Кто его поймет?
Киев таких людей еще не видел; только киевские князья знали ему подобных. Пришлых, неугомонных, потрясающих дарованием, как бубном. Они зубы заговаривали, зверски хамили, плясали, непотребно задирая одежду, были невозможны и за то гонимы из душных покоев.
Только пир без них был пресен и скучно становилось.
Их, скоморохов этих, изобразили на стене Софийского собора. Нарисовали по церковному канону — узкими, длинными, как кукурузный стебель, с поющим инструментом в кукольных ручках и кротостью во взоре.
Неправда. Были они кряжисты, широки в груди и скроены были из материи дорогой и плотной, что водилась в дальних странах Востока, и из нее же в древние времена делали мифы. Глаз они имели опасный и тучные волосы, как у Параджанова.
Я не о том, что они его предки. Это само искусство высылает на нас своих бедовых избранников. Господи, прости и помилуй этих беспардонных клоунов, этих колдунов, напустивших на творчество ворожбу, как порчу.
Спаси и помилуй и нас, оказавшихся вблизи. Они неудобны, они сбивают с толку жуткими выходками.
Вот только когда они отлетают, остается в небе черная дыра, куда вытекает озон.
Мы едва познакомились и поссорились туг же. Откуда мне было знать, что он дерзит всем, что дерзости обязательны, как и слова радушья и привета, что всякого загонял он на Параджановы потехи, как вздорный шах, то осыпал милостями, а то обливал холодной водой из злой шутихи.
Но мой взбрык оказался ему неудобен, он ринулся мириться, помирившись, затащил в гости, нажарил карасей в сметане, высыпал их в серебряное блюдо, большое, как корыто в киевской коммуналке. Дом был полон гостей, без гостей он не стоял и дня. Кто-то толпился в тесноте утлых комнат, заслоняя ковры, иконы, синего стекла вазы, золотые церковные свечи, деревенские цветы малинового воска и кроткую жену.
В ту пору мне не дано было понять, чем были вещи для него и какова природа этого странного человека. Я уезжала к себе в Москву прямо от карасей, он провожал. Гостям велел идти на вокзал тоже. Провожали, как родную тетю. По дороге он как раз и рассказал о бегемоте, а помирившись забыл обо мне и никогда не вспомнил. Моя персона в этом эпизоде роли не играет никакой. Хотя с тех пор я его остерегаюсь в приближениях, дарованных мне судьбой в дальнейшем.
Царица Лиля
Параджанова можно было не видеть, но о нем невозможно было не слышать; не знать, что с ним.
Мы знали.
Вести летели из Киева наподобие почтовых голубей, но редкая птица долетала до середины Днепра с добрым сообщением на лапке.
Говорили, что после «Предков» вокруг него образовалась пустота, безмолвие и бездействие.
Говорили, что он метался, как мышь под стеклянным колпаком, когда оттуда высасывают воздух для пользы дела, а мышь царапает стекло с яростью тигра.
Параджанова несло навстречу беде, а еще говорили, что он сам подгребал ей навстречу, играя в опасные игры, играя рискованные роли, заигрываясь, как трагический паяц, и вдруг сдирая маску.
Арест был неизбежен и, как всегда при неизбежности, внезапен. Судьба выдергивала из колоды карты одну хуже другой: казенный дом, дальняя дорога и пиковый туз.
Говорили, как его отправили в бытовые лагеря, в песчаные карьеры. У политических по крайней мере было интеллигентное общество, Параджанов попадал к отпетым уголовникам. Говорили, что он болеет, что погибает, потому что этот песчаный карьер был хуже «вышки». Его швырнуло на самое дно ада.
Вытаскивали его со дна две властительницы двух эпох: Лиля Брик и Белла Ахмадулина.
Эпоха Беллы была вокруг и рядом, эпоха Лили удалилась в сторону памятника Маяковского, растворяясь в хрестоматийной перспективе.
Я сейчас не пишу о других. О великих кинематографистах мира с их протестами. Обо всех, кто старался спасти его. Я о Лиле и немного о Белле, потому что их имена нарицательны, как имя Елены из провинциального города Трои. Они вообще часто являются издалека, из Одессы, из Пскова приходят они в столицы за своим законным венцом.
Лиля была коронована поэтом; подобно Марии Стюарт, оказывалась в опасной опале, но, в отличие от Марии, была везуча и сумела прожить без малого столетие.
Когда она умерла, мы с друзьями поехали в Переделкино прощаться с нею.
Ее вынесли на маленькую веранду, там были цветы и люди.
Я вышла встретить погребальный автобус. Он пятился, приближаясь к дому, медленно и тяжело одолевая дачную дорожку.
Задние двери раскрылись, готовясь вскоре принять гроб. И оттуда, из гробового входа вышел вдруг Параджанов.
С того света, из катафалка, из лагерной могилы появился он, как Орфей. Из вечности, пахнущей хвойным тленом, бензином и смертью, равнодушной как природа, сверкнуло его мавританское лицо в бороде колдуна, в сединах пророка.
Он спрыгнул на землю легко, как мохнатая кошка, и легче кошки взбежал на веранду, где лежала прекрасная Лиля.
Она высохла, став мумией царицы и собственной тенью. Но лицо все было нежно и очень красиво, ее одежда была дивна и проста. На груди лежала косичка, перекинутая через плечо, и тугие розы со слезами росы на траурных листьях. Сколько было цветов вокруг таких не было. Таких не бывает. Они растут только в Соловьином саду, куда вхожи лишь рыцари, поэты да багдадские воры.
По углам тихо плакали красавицы с камеей у щитовидки, белоснежные маркизы, сверстницы Лили. Она была им приятельницей, соперницей в том дальнем прошлом, отлетающем назад со скоростью света, где царила она, рыжая, как осень, воспетая трубным могучим гласом трубадура, за что в истории ей отводилось почетное, хоть и скандальное место.
Тихо стояли родственники, тише всех горевал муж. А он, Параджанов, был тут главным церемониймейстером, факельщиком, плакальщицей и Хароном.
Рукою великого маэстро он правил траурный бал. Это он навел чудесный грим на каменеющие крупные ее веки. Это он обрядил, ее в гуцульскую рубаху со скорбной вышивкой у горловины. Он принес соловьиные розы и привел катафалк.
Все это он перечислил у ее гроба, отчитываясь перед нею в деяниях, которыми почтена была ее женственность и ее красота, властно и капризно требующая служения. Он обеспечил служение, реестр дел был полон и совершенен.
Последние часы ее долгого пребывания на земле он обставил так, чтобы душа, витавшая над художественно оформленной мумией, могла оценить каждый жест маэстро и каждый штрих в этой картине.
Он говорил, речь его была достойна и богата, но и благородно-сдержанна. Так мог бы говорить тамада за столом, накрытым черной скатертью и уставленным белыми свечами. Он говорил о том, как она отняла его у смерти, вульгарной каторжанки. О том, как она вызволила его из песчаных карьеров.
Он и потом, в Тбилиси говорил, что спасли его Лиля и католикос. И к тому не прибавлял имя Беллы.
Он рядом с Лилей ее не вспоминал, чтоб не тревожить ревнивую тень именем другой прекрасной женщины. Ибо Лиля бывает только одна, она это знала. Она это знает и сейчас.
Говорили и даже писали о том, что, вернувшись с каторги, он к ней не пришел. Нужно ли вспоминать об этом?
Но его портрет, как портреты кисти Рембрандта, писан глубокой тьмою, равно как и пронзительным свечением.
Рембрандту бы писать не старух, зажившихся на свете дольше века, а гениальных художников.
Параджанова окружали не только красивые вещи, но и красивые женщины. В Тбилиси красавица Ирина мыла шаткие полы из старого дома, истоптанные табунами гостей.
— Ты посмотри, какой пол, — укорял он.
— Диссертация, — объясняла она свое долгое отвлечение от главного дела.
Диссертация Ирины его не интересовала.
У него в доме водились старинные куклы-дамы, тоже красавицы. Он их наряжал в лионский бархат, в ажурные шляпы, в тропические перья, в севильские мантильи.
Они сидели всюду, бледные, зоркие; фарфоровые идолы. Принимали жертвы от хозяина, с неистовым азартом отправлявшего культ, радевшего, как жрец у алтаря: черепаховые пудреницы величиной с орех и хрустальный башмак.
Говорят, в ридикюле одной куклы хранилось любовное письмо, писанное рукою Параджанова.
Иногда он их дарил.
Мой дом — Суравская крепость
А он был похож на крепость, этот самый параджановский дом на вершине узкой улицы Месхи. Так по-горному круто взмывала она вверх, будто наверху ее поджидали орлы и снега.
Дом был похож на деревянную декорацию старой крепости, он уже разрушался, стариковски скрипел и ворчал, и лестница, горной тропой взбиравшаяся на второй — к Параджанову — этаж, могла обвалиться в пропасть.
Но дом был полон достоинства и какого-то расслабленного радушия, принимая гостей, друзей. Врагов наконец, да вообще кого попало. Крепость, конечно, но ведь тбилисская крепость.
Только в Тбилиси были такие дома, такие гости, такие соседи. Много было внизу соседей, но двор был похож на павильон, выстроенный специально для съемок — Параджанов в тбилисском доме своего отца.
Фильма такого не было, зато в доме постоянно творился театр, возникали и исчезали маленькие театрики, ежедневно или ежеминутно. Покорные его воле, играли там люди и вещи, и собирались зрители, а иногда в них не было нужды. Он был, как говаривали в старые времена, Директором Театра Жизни.
Три тбилисских свидания с Параджановым в разные годы я хочу хранить в памяти как одно. В едином пространстве встречи, среди множества эпизодов, я выбираю здесь три спектакля, три маленьких театра.
Театр одного актера.
Театр одного букета.
Театр даров.
Место действия — дом С. И. Параджанова, его дом — его крепость. Крепостной театр, если угодно.
Ремарка: Это не были встречи со мною. Параджанов встречался с моим мужем, Юлием Даниэлем, которого очень любил. А я была рядом.
Мы оказались в Тбилиси как раз тогда, когда он вернулся в свой дом. Вечерами у него, естественно, собирались гости. Он угощал новеллами о своих злоключениях, слухи о них мгновенно облетали город. Две дамы из Москвы, посещавшие его ежевечерне, от его рассказов осунулись, стали бледны. Настоящий ад этот лагерь, ужас, что там творилось, были эпизоды — они и шепотом не решались повторить. Несчастный Параджанов. А сейчас? Сидит без работы. Жить не на что.
Узнав, что Юлий в Тбилиси, он тотчас послал за ним.
Мы пошли.
И попали на грандиозный спектакль, данный в честь нового гостя.
— Вы опять здесь? — встретил он двух московских дам. Дамы не ушли. Он был раздосадован. Публика прежних представлений ему сегодня не подходила:
— Юлий, я их там научил резать камеи. Друзья присылали камни. Сердолик, агат, аметист. В лагере были такие таланты. Вы ведь знаете, какие там люди. Был один Вася. Не Вася, а Бенвенуто Челлини. Сейчас покажу его фотографию. Вася — золотые руки, была же утром фотография, кто взял? О, Вася! Отца зарезал, мать... Вот он, смотрите! Ах, нет, это не Вася, это Пазолини.
Этика зека множилась на вельможный гонор.
Юлий сидел в политлагерях. Рассказывать при нем про уголовные кошмары не допускала гордость.
Спектакль был каскадный, знай наших. С клоунадой, со штуками, свойственными всем плутам ярмарочных подмостков.
— Но вы же придете еще? А я непременно найду Васю. Вам обязательно нужно его видеть, верьте слову. Рустам, иди сюда. Рустам тоже большой талант.
Гости прибывали, вытаскивая из сумок еду. Параджанов приказал подать бесценные тарелки семейного сервиза, продолжая говорить, перебирать альбомы, рассыпать и собирать портреты, рисунки, итальянские письма,
французские газеты, ругаясь и причитая по поводу пропавшего изображения незабвенного Васи Челлини.
Между делом он украдкой подсунул мне рисунок, выполненный им в лагере с большим мастерством. Я рассматривала утонченные линии — как он рисует! —он наблюдал за мной кротко и невинно. О том, что именно там нарисовано, я догадалась через несколько лет. Рассчитывая на большую сообразительность, надеясь смутить, он был разочарован и отвернулся. Он уже ругал студию: испугались, не знают, что с ним делать.
— До того дошли, что предложили играть Карла Маркса. Борода похожа. Я бы им сыграл!
Борода была, как у венецианского дожа.
Впрочем, я не помню, как выглядели дожи, но он бесспорно был немножко венецианцем, купцом, мавром, кудлатым львом на площади св. Марка. Или он вышел из фильма Феллини. Или был в толпе карнавала, в парче, в мехах, в маске Сергея Параджанова.
Оказавшись однажды осенью в Тбилиси, мы, прежде чем идти в параджановский дом, отправились на базар и отбирали для него цветы. Нам везло. Были сиреневые мелкие розы и фиолетовые хризантемы, светло-лиловые колокола и тусклое серебро сухих трав. Я перевязала наш изысканный сноп брабантскими кружевами, прихваченными из дома, из бабушкиной шкатулки — в подарок параджановским куклам.
Спектакль разразился при вручении. Как он схватился за сердце, как закатил глаза. Словно цветов не видел сроду. Он то приближал букет к себе, то бросал на стол и отбегал в испуге, разглядывал его из угла. Совал его в драгоценные пыльные вазы, в банки из-под соленых помидор или выкладывал на пол, подстелив персидскую шаль.
Вообще он жил внутри натюрморта, постоянно что-то сочетая, двигая, переставляя, образуя причудливые композиции, кратковременные шедевры. Таинственная жизнь предметов, плодов и кукол, открытая только ему и никому больше, составила воздух его фильмов. Но дома его отношение ко всему этому носило ночной, гофмановский характер. Вещи он возносил, отлучал, ссылал в кладовку и возвращал из забвения — в спектакль-натюрморт, в спектакль-коллаж.
У него были вещи-аристократы и подлинные плебеи. На галерее обитала крикливая массовка базарных красот, увенчанная детской вертушкой. Покорная ветрам, она крутилась, посылая в сумрачную комнату блестки дешевой фольги.
На другой день он подарил букет соседке.
— Она такого не получала никогда, и потом он завял уже немножко.
Но кружева оставил парижской кукле, современнице Жорж Занд.
—Это кукла для Беллы.
У него была мания делать подарки, он просто становился одержимым на почве даров, отбиваться от них было дьявольски трудно.
Мы уже прощались — на этот раз навсегда, — а он носился по дому ураганом, что-то срывая со стен, что-то вытаскивая из шкафов, совал банки с вареньем, кузнецовскую чайницу и картину.
— Что хочешь? Как это: ничего?! Прошу — скажи.
Почему я не сказала, что хочу вертушку с балкона — мечту нашей внучки, именно вертушку она просила привезти?
«Еще нас просили привезти свежий инжир, о чем мы сказали, и племянник Гарик был тотчас отправлен на базар, а мы уже не успевали. Предъявляя авиабилеты, мы едва убедили Сергея отпустить нас, а он махал сверху, из
крепости, пантомимой показывая, что Гарик не подведет.
Они позвонили в Москву на другой вечер.
Оказалось, что Гарик принес злосчастный инжир, что Сергей выкладывал его в корзинку, декорируя листьями, что Гарик мчался как угорелый по летному полю и молил последнего пассажира найти нас и передать.
Почему я не сказала, что корзину нам передали?
Отчаянье Сергея было безмерным, он поклялся найти мерзавца, сожравшего его подарок.
Конечно, он тут же забыл о мести. Но в каком-то укромном углу его непредсказуемой души водилась справедливость, и он ее стерег, потому что вообще был повелителем в этом мире.
В этом мире что-то меняется, когда уходят его повелители, а они именно таковы — и больше никакие.
Нелепая мысль жужжит надо мной, как осенняя муха: беды пришли в благословенный Тбилиси, когда его не стало.
Уварова И. Зарисовки в духе персидской миниатюры. // Киносценарии. 1993. № 6