‹…›
Осведомившись, чего это я здесь делаю, Абдрашитов протянул мне сценарий фильма и посоветовал ждать. Я принялась наблюдать, как он работает. Не крикнет, не одернет, очень собран, доверительно переглядывается с Антоном Андросовым, исполнителем главной роли — пятнадцатилетнего Руслана. Вот в мегафон, «девочкам», манекенщицам-профессионалкам: «Спинку, спинку держим!» Девочки умиленно-насмешливо вскидывают продуманные брови. Вот терпеливо выслушивает старушку из массовки, смотрит вклеенные в блокнот фотографии, усердно вникает... Оказывается, необходим автограф, старушка не первый год снимается в кино и у всех «своих» режиссеров берет автографы. Да-да, конечно, автограф — это ради бога, это пожалуйста... Не человек — само терпение. <...>
Перерыв. Мы в курилке. <...>
— Наш герой — пятнадцатилетний подросток... На мой взгляд, мы не правы, когда ругаем молодежь. Вот грубый пример, но для наглядности: ругаем, что вынь да положь им эти джинсы по двести рублей. А откуда вообще они о них знают? Да от нас же. Просто в наши времена подешевле стоили... Знаете, вот такую бы картину снять! Сюжет: ребенок, который все делает так, как ему говорят взрослые! То есть, конечно, все дети таковы, но верят они избирательно... А вот взять ребенка, который буквально воспринимает все проповеди взрослых, абсолютно все почитает за закон: нельзя врать, нельзя льстить, это нехорошо, то плохо... И посмотреть, что из этого ребенка получится, что станется с ним... И на воспитателей его тоже взглянуть бы хотелось. Интересно! Наш герой (вы просмотрели сценарий?) заявляет, что решил говорить только правду...
Да, я прочитала сценарий, он и сейчас передо мной. Вот что заявляет пятнадцатилетний Руслан: «Однажды я принял опрометчивое решение: всегда говорить правду. Всегда, что бы то ни было. И, знаешь, все почему-то перестали верить. А когда день и ночь бессовестно врал, — верили! Почему? Правда фантастичней, чем ложь? Или они просто взяли и поменялись местами?»
— Возможно, то, что происходит с нашим героем, в некоторой степени результат такого вот детского, не слишком избирательного доверия к законам и заповедям, преподносимым взрослыми... Слово и действие.
Перечисляя картины Абдрашитова и Миндадзе, я не назвала картину «Парад планет» не по упущению, а специально, по той лишь причине, что она лишена присущей их кино конкретности, которая и делает героев узнаваемыми, ситуации — тоже. «Парад планет» пересказать трудно, найти единый смысл тоже: на экране создана какая-то новая реальность... Сейчас я, пользуясь случаем, спрашиваю режиссера, о чем он снимал картину «Парад планет». Отвечать отказывается. Аргумент:
— В картине пластов много. В человеке тоже. Совпали — хорошо. Отозвалось, есть чему отозваться и на что отозваться,— очень хорошо. А я объяснять ничего не собираюсь.
«Я как лучше хотела!» — оправдываюсь мысленно.
Пока я раздумывала и гадала, чего еще мне не рассказал (а мог бы) Абдрашитов, перерыв заканчивался. На лету, на бегу, на полуслове подловил его мой самый многозначительный вопрос про моральный кодекс художника и творческое кредо.
И вот что сказал этот уникально терпеливый человек:
— Я не знаю, как отвечать на этот вопрос. Хотя нет, наверное, это все же просто: когда я как зритель смотрю картину или спектакль, я всегда вижу, волнует режиссера этот материал, есть тут и пот, и кровь, и слюна, или нету. Это я увижу всегда. Плохо, хорошо, удачно, нет, ошибки — это я увижу всегда. Точно так же, как и полнейшее равнодушие режиссера к его работе, к его материалу...
А Кира Муратова говорила: «Дураки дуракам дурацкое — все еще ничего, если это искренне. Бывает. Но если: "Я умный, я тонкий, я самый хитрый, но вам, уж ладно, так и быть, сделаю на грубый ваш вкус пойло, толкушку, сойдет, а сам буду есть компот",— это уже подлость, непорядочность».
Два таких несхожих художника, да природа-то одна.
Абдрашитов счел нужным разъяснить:
— Еще я понять не могуч ну откуда они берут энергию?!
Не-ет, и этот человек не исключение, и его терпение не опровергает постулата, что всякому из терпений рано или поздно наступает предел...
— Как, где, чем энергетически заряжаются?! Вот меня заводит замысел, природа моей энергии и работоспособности мне ясна. Но когда замысла нет, а если что и есть, то замыслом подобное назвать трудно, и нету соответственно того волнения, о котором я говорил... Невероятно!
Я попыталась угадать, откуда что берется:
— Ну почему? Все мы люди, все человеки, у всех семеро по лавкам, то одно, то другое... Знаете, сколько сейчас бензин стоит?!
Я что в виду-то имела: при нашей незабвенной встрече Герман процитировал мне «одного человека», который сказал: «Я очень люблю жить хорошо, и совсем не могу жить плохо». Хочется же ведь...
— Вы знаете, а я тоже человек,— неожиданно признался Вадим Абдрашитов.— И мне тоже много чего хочется. Но таким желаниям, устремлениям и самым радостным перспективам в данной области все равно не под силу включить, завести тот движок, который необходим для работы в тех условиях кинематографа, какие мы имеем на сегодняшний день. И плохое, и хорошее кино снимать почти одинаково трудно, так уж лучше снимать хорошее, да? Это не я, это Довженко еще сказал...
Вопросы, которые я задавала Герману, Муратовой и Абдрашитову, задашь не каждому. По крайней мере по двум причинам. Во-первых, не так поймут, за дуру круглую примут — что это еще за выяснения, сама уж знать должна и выбирать сама: врать — не врать, льстить — не льстить, фланировать по комфортабельному пути наименьшего сопротивления или «с потом, кровью и слюной» идти своей дорогой,. А во-вторых, зачем ставить человека в неловкое положение, вынуждая произносить слова... только слова? Ведь иной, убедив даже весь свет в своей правдивости, прекрасно знает, что одно существо все-таки самым подробным образом осведомлено, как это ему удалось всех облапошить. И это существо — он сам. <...>
Шульженко И. А у меня вопрос... // Юность. 1986, № 8