Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов

Потерянное поколение. С войны на войну

Первая мировая для всех закончилась по-разному: европейцы и американцы прощались с оружием, а русский ветеран с фронта войны мировой шел на фронт войны гражданской. О судьбе поколения, рожденного на рубеже веков — Михаил Трофименков.

В чьих-то лагерных мемуарах был такой эпизод: с одним из первых этапов на Соловки прибыл молодой офицер, ответивший на вопрос о своей профессии: «пулеметчик». Взявшись за ручки «Максима» в 1914-м, вчерашний гимназист восемь лет говорил с миром на языке свинца. Его кровным красным братом кажется Гусев из «Аэлиты» Алексея Толстого, упрашивавший инженера Лося:

«С 18 лет войной занимаюсь — вот все мое и занятие. ‹…› Отравлено во мне все. ‹…› Войны сейчас никакой нет, — не предвидится. Вы уж, пожалуйста, Мстислав Сергеевич, возьмите меня с собой. Я вам на Марсе пригожусь».

Это точно: разве что на Марсе.

Кровными братьями были и два 34-летних диктатора Крыма, чьими именами пугали детей: генерал Слащев — вешатель Хлудов из булгаковского «Бега» — и Бела Кун, мстивший врангелевцам за ужасы «белого террора» в Венгрии.

В 1915-м вполне могли встретиться в рукопашной будущие «краснознаменцы»: 24-летний прапорщик Дмитрий Фурманов и 19-летний гонвед Мате Залки, оказавшиеся на одном участке фронта. Но сведет их уже гражданская война: Фурманов умрет (1926) на руках своего венгерского брата.

1. Дмитрий Фурманов / 2. Мате Залка / 3. Николай Тихонов / 4. Всеволод Вишневский /
5. Михаил Слонимский / 6. Илья Эренбург / 7. Эдуард Багрицкий / 8. Борис Лавренев /
9. Константин Федин / 10. Валентин Катаев / 11. Иван Пырьев / 12. Михаил Зощенко /
13. Евгений Шварц / 14. Михаил Булгаков / 15. Всеволод Пудовкин

Все они — «потерянное поколение».

Для нас «потерянное поколение» — по определению иностранцы. Русский опыт выпал из вселенского, вытесненный опытом гражданской. Нельзя сказать, что русский «текст потерянного поколения» скуден: «Иностранный легион» Виктора Финка и «Экспедиционный корпус» Ильи Кривошапкина, две «Войны» — Николая Тихонова и Всеволода Вишневского, «Шестой стрелковый» Михаила Слонимского. Но мировая война осознавалась как увертюра к войне гражданской. Трехлетний бред Мазурских болот, Сморгони, Барановичей ожесточил, научил и приохотил убивать миллионы окопников, вооруженных — на свою погибель — государем императором.

Если европейцы и американцы прощались с оружием и только в Испании нашли и «реабилитировали» войну, на которой стоит сражаться, то русские наполнили войну новым смыслом, не выпуская оружия из рук. Они мечтали закрепить метафизическую гибель Европы физической, уничтожить фасад, скрывавший головокружительную пустоту. Эренбург («Трест Д. Е.») пророчески исчислил сроки этой гибели:

«К вечеру в Лондоне слышалась пулеметная стрельба. Но это не было политической борьбой. Одни голодные люди стреляли в других голодных людей. Потом, устав стрелять, уцелевшие уснули. ‹…› Весной 1940 года аисты не улетели из Египта».

Весна 1940 года — весна падения Парижа.

Зато говорили и те, и другие на одном языке, на эсперанто экспрессионизма, единственно адекватном мировой катастрофе.

С голосом немца Эрнста Толлера или француза Луи-Фердинанда Селина сливается голос Эдуарда Багрицкого:

«Их нежные кости сосала грязь.
Над ними захлопывались рвы.
И подпись на приговоре вилась
Струей из простреленной головы».

И голос Бориса Лавренева («Сорок первый») тоже:

«Марютка шагнула вперед, нагнулась. С воплем рванула гимнастерку на груди, выронив винтовку. В воде на розовой нити нерва колыхался выбитый из орбиты глаз. Синий, как море, шарик смотрел на нее недоуменно-жалостно».

Или Константина Федина («Города и годы»), интернированного в Германии (1914–1918), куда он бездумно приехал попрактиковаться в немецком:

«В сундуке валялись человеческие ноги и руки с содранной кожей, куски посиневших мышц, белые кости с раздерганными, как мочало, сухожилиями, багровые, черные, сизые внутренности — кишки, печень, легкие. В уголке сундука, освещенные дневным светом, проникшим через дверь из сада, прижались друг к другу две головы».

Изумительна слепота Бунина, клеймившего (1919) Валентина Катаева: «Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: „За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки“». Бунин видел перед собой юнца-ученика, но 22-летний подпоручик Катаев, травленый газами, дважды раненый, кавалер двух Георгиев и Ордена Святой Анны, был умудрен по-старчески: «Кажется, что я весь с ног до головы в крови, которую никогда и ничем уже не смыть». На его глазах мир покончил с собой, аннулировав мораль, религию, прогресс, право. Единственные ценности, уцелевшие среди руин — о чем будет неустанно напоминать Брехт — крепкие башмаки, кусок хлеба, фляга со спиртом.

Аркадий Гайдар не командовал бы в 16 лет красным полком, если бы 14-летние гимназист Всеволод Вишневский и сибирский пастушок Иван Пырьев не сбежали на мировую. Оба вернулись с передовой с Георгиями и знанием, обрекавшим их на «Оптимистическую трагедию» и «Партийный билет».

Со временем опыт мировой неумолимо терял «популярность»: война, справедливо заклейменная «империалистической», по определению не могла ни на что «сгодиться». Но память тела сильнее памяти культуры.

Надтреснутый голос Катаева и порок сердца героического штабс-капитана Михаила Зощенко ежеминутно напоминали им о газовых атаках. На мировую Евгений Шварц мог списать тремор рук — результат контузии, полученной корниловским прапорщиком не где-то в Галиции, а при штурме Екатеринодара.

«Когда закончится война? Ривера, Модильяни, Эренбург». Худ. Маревна. 1916, Париж.

Метафизический опыт «потерянного поколения» ушел в подсознание культуры. Символично, что Мандельштам, великий транслятор этого подсознания, в «Стихах о неизвестном солдате» (1937), предсмертных и всё итожащих, вспоминал о «миллионах, убитых задешево», «неподкупном небе окопном», «улыбке приплюснутой Швейка».

«Наливаются кровью аорты,
И звучит по рядам шепотком:
— Я рожден в девяносто четвертом,
Я рожден в девяносто втором…
И, в кулак зажимая истертый
Год рожденья с гурьбой и гуртóм,
Я шепчу обескровленным ртом:
— Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году, и столетья
Окружают меня огнем».

1891-й — год Мандельштама, Булгакова, Лавренева, Родченко, Фурманова, Эренбурга.

1892-й — Малышкина, Сергея Третьякова, Федина.

1893-й — Маяковского, Пудовкина, Шкловского, Сергея Эфрона.

1894-й — Бабеля, Добычина, Довженко, Зощенко.

Не стихи — перекличка «потерянного поколения».

Ни 1917-й, ни 1937-й так и не заслонили проклятый 1914-й — колыбель всех бед.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera