Потерянное поколение. С войны на войну

В чьих-то лагерных мемуарах был такой эпизод: с одним из первых этапов на Соловки прибыл молодой офицер, ответивший на вопрос о своей профессии: «пулеметчик». Взявшись за ручки «Максима» в 1914-м, вчерашний гимназист восемь лет говорил с миром на языке свинца. Его кровным красным братом кажется Гусев из «Аэлиты» Алексея Толстого, упрашивавший инженера Лося:

«С 18 лет войной занимаюсь — вот все мое и занятие. ‹…› Отравлено во мне все. ‹…› Войны сейчас никакой нет, — не предвидится. Вы уж, пожалуйста, Мстислав Сергеевич, возьмите меня с собой. Я вам на Марсе пригожусь».

Это точно: разве что на Марсе.

Кровными братьями были и два 34-летних диктатора Крыма, чьими именами пугали детей: генерал Слащев — вешатель Хлудов из булгаковского «Бега» — и Бела Кун, мстивший врангелевцам за ужасы «белого террора» в Венгрии.

В 1915-м вполне могли встретиться в рукопашной будущие «краснознаменцы»: 24-летний прапорщик Дмитрий Фурманов и 19-летний гонвед Мате Залки, оказавшиеся на одном участке фронта. Но сведет их уже гражданская война: Фурманов умрет (1926) на руках своего венгерского брата.

Все они — «потерянное поколение».

Для нас «потерянное поколение» — по определению иностранцы. Русский опыт выпал из вселенского, вытесненный опытом гражданской. Нельзя сказать, что русский «текст потерянного поколения» скуден: «Иностранный легион» Виктора Финка и «Экспедиционный корпус» Ильи Кривошапкина, две «Войны» — Николая Тихонова и Всеволода Вишневского, «Шестой стрелковый» Михаила Слонимского. Но мировая война осознавалась как увертюра к войне гражданской. Трехлетний бред Мазурских болот, Сморгони, Барановичей ожесточил, научил и приохотил убивать миллионы окопников, вооруженных — на свою погибель — государем императором.

Если европейцы и американцы прощались с оружием и только в Испании нашли и «реабилитировали» войну, на которой стоит сражаться, то русские наполнили войну новым смыслом, не выпуская оружия из рук. Они мечтали закрепить метафизическую гибель Европы физической, уничтожить фасад, скрывавший головокружительную пустоту. Эренбург («Трест Д. Е.») пророчески исчислил сроки этой гибели:

«К вечеру в Лондоне слышалась пулеметная стрельба. Но это не было политической борьбой. Одни голодные люди стреляли в других голодных людей. Потом, устав стрелять, уцелевшие уснули. ‹…› Весной 1940 года аисты не улетели из Египта».

Весна 1940 года — весна падения Парижа.

Зато говорили и те, и другие на одном языке, на эсперанто экспрессионизма, единственно адекватном мировой катастрофе.

С голосом немца Эрнста Толлера или француза Луи-Фердинанда Селина сливается голос Эдуарда Багрицкого:

«Их нежные кости сосала грязь.
Над ними захлопывались рвы.
И подпись на приговоре вилась
Струей из простреленной головы».

И голос Бориса Лавренева («Сорок первый») тоже:

«Марютка шагнула вперед, нагнулась. С воплем рванула гимнастерку на груди, выронив винтовку. В воде на розовой нити нерва колыхался выбитый из орбиты глаз. Синий, как море, шарик смотрел на нее недоуменно-жалостно».

Или Константина Федина («Города и годы»), интернированного в Германии (1914–1918), куда он бездумно приехал попрактиковаться в немецком:

«В сундуке валялись человеческие ноги и руки с содранной кожей, куски посиневших мышц, белые кости с раздерганными, как мочало, сухожилиями, багровые, черные, сизые внутренности — кишки, печень, легкие. В уголке сундука, освещенные дневным светом, проникшим через дверь из сада, прижались друг к другу две головы».

Изумительна слепота Бунина, клеймившего (1919) Валентина Катаева: «Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: „За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки“». Бунин видел перед собой юнца-ученика, но 22-летний подпоручик Катаев, травленый газами, дважды раненый, кавалер двух Георгиев и Ордена Святой Анны, был умудрен по-старчески: «Кажется, что я весь с ног до головы в крови, которую никогда и ничем уже не смыть». На его глазах мир покончил с собой, аннулировав мораль, религию, прогресс, право. Единственные ценности, уцелевшие среди руин — о чем будет неустанно напоминать Брехт — крепкие башмаки, кусок хлеба, фляга со спиртом.

Аркадий Гайдар не командовал бы в 16 лет красным полком, если бы 14-летние гимназист Всеволод Вишневский и сибирский пастушок Иван Пырьев не сбежали на мировую. Оба вернулись с передовой с Георгиями и знанием, обрекавшим их на «Оптимистическую трагедию» и «Партийный билет».

Со временем опыт мировой неумолимо терял «популярность»: война, справедливо заклейменная «империалистической», по определению не могла ни на что «сгодиться». Но память тела сильнее памяти культуры.

Надтреснутый голос Катаева и порок сердца героического штабс-капитана Михаила Зощенко ежеминутно напоминали им о газовых атаках. На мировую Евгений Шварц мог списать тремор рук — результат контузии, полученной корниловским прапорщиком не где-то в Галиции, а при штурме Екатеринодара.

«Наливаются кровью аорты,
И звучит по рядам шепотком:
— Я рожден в девяносто четвертом,
Я рожден в девяносто втором…
И, в кулак зажимая истертый
Год рожденья с гурьбой и гуртóм,
Я шепчу обескровленным ртом:
— Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году, и столетья
Окружают меня огнем».

1891-й — год Мандельштама, Булгакова, Лавренева, Родченко, Фурманова, Эренбурга.

1892-й — Малышкина, Сергея Третьякова, Федина.

1893-й — Маяковского, Пудовкина, Шкловского, Сергея Эфрона.

1894-й — Бабеля, Добычина, Довженко, Зощенко.

Не стихи — перекличка «потерянного поколения».

Ни 1917-й, ни 1937-й так и не заслонили проклятый 1914-й — колыбель всех бед.