Ю. Любимов:
У меня есть такая своя странная, может быть, гипотеза: Эраст Павлович, как говорится, был «ушиблен» Николаем Робертовичем. Николай Робертович так однажды изумил его, словно случайно залетевший инопланетянин, что Эраст Павлович Гарин поневоле стал играть Эрдмана и на сцене, и в жизни и создал маску, замечательную «эрдмановскую» маску, как актер.
Он был блестящий актер, но он всегда играл Николая Эрдмана и даже изменял свою «маску», как в жизни изменялся Николай Робертович. Николай Робертович слегка заикался, и так же чуть заикался Гарин. А когда Николай Робертович больше стал заикаться от своей трудной жизни сатирика, то больше заикаться стал Гарин.
Почему я говорю, что Гарин был «ушиблен» Николаем Робертовичем? Потому что Николай Робертович и меня, когда я был еще молодым актером, обучил двум вещам, за что я ему глубоко благодарен. Во-первых, он всегда говорил: «Юра, но вы же артист, вы же должны чувствовать слово...» Слово! Он так и читал свои пьесы — уникально, как бы «по словам», не комкая их, не проговаривая. И мне кажется, любовь Эрдмана к слову Гарин и почувствовал как актер. Он прежде всего отличался тем, что прекрасно произносил текст. Теперь актеры часто теряют слово, проборматывают реплику, а это ужасно. Николай Робертович был поклонником театра Диалога.
М. Вольпин:
У меня несколько другое впечатление от Гарина... Я не думаю, что появился в театре однажды Эрдман, прочел «Мандат» и Гарин тут же совершенно был «ушиблен» им... Думается мне, что всегда жила в Гарине эта любовь к слову. Любовь к дикции, если хотите.
Ю. Любимов:
Она попала в благодатную почву, как библейское зерно...
М. Вольпин:
В данном случае было совпадение. Драматургия «Мандата», конечно, была удивительная. Читал Николай Робертович очень хорошо, но я думаю, Гарин очень похоже прочел бы роль Гулячкина и сыграл ее, если бы и не слышал чтение автора. Я еще до «Мандата» встретил Гарина и был поражен сходством речи его и Эрдмана. Не о внешнем сходстве я говорю. Во внутреннем облике Гарина, его чувстве юмора, насмешливости, ощущении силы слова было с самого начала что-то сближавшее его речь с речью Эрдмана. Но уже дальше начинается влияние личности, а не манеры произносить слово.
Тут надо сказать, что Эрдман стал для семейства Гариных действительно первым человеком на свете. Причем деликатность Гарина была поразительна по отношению к Эрдману. Он, Эрдман, находился в ссылке, у черта на куличках, в Красноярском крае. И приехал туда к нему Гарин. Вдруг является. Просидел у него час. И говорит: «Мне уже пора, я тороплюсь». — «Куда?» — «Пароход». — «Какой пароход?» — «Которым я приехал». И уехал!..
Потом я спросил Гарина: «Что это вы приехали на час в Енисейск?» Он говорит: «Я побоялся, что буду лишним, что я там помешаю Николаю Робертовичу». Он был все-таки удивительный в этом смысле человек, и очень своеобразный... ‹…›
Ю. Любимов:
Я часто встречался с Гариным, очень часто. Я тогда жил на улице Чайковского, а он шел обычно мимо — из Театра киноактера. Меньше тридцати минут наши встречи не длились. Это было нашей общей страстью — начинался разговор, с юмором, о делах наших театральных, и долго не хотелось прерывать его. Он мне много рассказывал о Николае Робертовиче и о Мейерхольде. Я мальчишкой смотрел у Мейерхольда «Даму с камелиями», «Ревизора», и только.
А однажды мы проговорили всю ночь до утра (мы с ним тогда жили в одном номере) и вместе пошли на съемку... И вот что мне очень запало из того ночного разговора... Эраст Павлович говорил: «Какие мы, артисты, были дураки, как мы не понимали Мастера, и какой я был дурак!..» Эта черта запомнилась мне в Эрасте Павловиче. Так мог сказать о себе только мыслящий человек. Думаю, он видел в Мейерхольде живой ум.
М. Вольпин:
Гарин, я согласен, принадлежал к разряду очень умных людей. Он был очень умный человек, и актер поэтому тоже очень умный.
Ю. Любимов:
... Гарин настолько любил Николая Робертовича, что восстановил в Театре киноактера его «Мандат», повторил по возможности спектакль Мейерхольда. Николай Робертович был счастлив.
М. Вольпин:
Три дня был счастлив. Говорил, что это полная и настоящая победа в возврат молодости. А потом, когда спектакль посмотрели пожилые зрители, которые шли в Театр киноактера, как в мемориал, в свой мемориал, то вдруг увидели, что Гарин уже стар для роли Гулячкина. Он играл Гулячкина с прежним темпераментом, а возраст уже просто не позволял...
Ю. Любимов:
Была у Эраста Павловича еще одна замечательная черта. Вот я вспоминаю съемки «Каина XVIII». Там собрались такие «кашалоты»! Там были и Чирков, и Жаров, и Сухаревская... И был Гарин, который был абсолютно не «кашалот». На съемочной площадке я еще раз имел возможность убедиться, какой это был деликатный человек — Эраст Павлович. Он был совершенно свободен от «звездной» болезни и слушал каждое замечание режиссера, как самый скромный ученик.
И удивительного мужества был человек. Плохо видел уже, все равно работал, как молодой артист, всегда были у него новые идеи, большие планы. Всегда он ходил на премьеры, всем интересовался. Иногда он был злой зритель, по-хорошему, по-умному злой, и до последнего дня не мог жить вне театра. Уж совсем себя плохо чувствовал, но всегда приходил к нам на Таганку поглядеть, что у нас нового.
И вот это, как бы точнее сказать, любопытство к своему цеху — это ведь великое качество! Это все одна цепочка... Она была совершенно зрима. Николай Робертович нес от Гоголя свою цепочку и потому умел ценить слово. Гарин от него брал любовь к писательскому, к сценическому слову. Нельзя, чтобы она умерла, она должна жить дальше...
М. Вольпин:
А могли бы вы представить такого артиста, как Гарин, в своей труппе?
Ю. Любимов:
Обязательно! Эраст Павлович даже мне как-то сказал: «Может, мы чего-нибудь сделаем?» Он хотел что-нибудь поставить у нас в театре. А потом, знаете, как-то сказал: «А впрочем, у вас, Юра, ставить мне не надо, вы сами поставите...» Нужно быть мужественным человеком, чтобы так сказать. Ну, получилась у меня похвальба, зачеркните это.
М. Вольпин:
Нет, не надо зачеркивать. Это ценное свидетельство.
Ю. Любимов:
Гарин был очень талантливый человек: ведь работать в такой манере, которую он избрал, нашей школе русской не свойственно, это, скорее, чаплинская школа — школа актерской маски. Чаплин создал бессмертную маску. У нас пробовал создать маску Ильинский — «Закройщик из Торжка», «Праздник Святого Йоргена» — помните, он имел огромный успех. Именно тогда он создал маску. Но потом от нее отказался. Жалко, что он перестал эту маску разрабатывать — он мог бы достигнуть больших результатов.
А Гарин пошел дальше Ильинского. Но соответствующих не было сценариев, у нас это как-то не очень поощряется, у нас одна есть школа — Станиславского, других не бывает... Даже некоторые наши корифеи иногда не в состоянии были отличить маску, это высшее достижение актерского искусства, от штампа. Михаил Михайлович Тарханов, помнится, говорил: Станиславский учил нас избегать штампов. А вот у Чаплина — один штамп, а как прожил! Ай-ай-ай! А ежели у меня три штампа, то я буду жить-то ого-го как!
М. Вольпин:
Штамп и маска — это разные вещи. Маска — это такое лицо актера, который себя не меняет, а играет в этом что угодно. Думаю, что Гарин, сохраняя вот эту свою манеру говорить, также любя слово, очень широкий диапазон ролей мог бы сыграть у режиссера, который его бы с этой стороны использовал.
Ю. Любимов:
Он недооцененный актер. Он великий артист. Такого второго артиста, как Гарин, нет и не будет...
Эраст Гарин и Николай Эрдман (Беседа М. Вольпина с Ю. Любимовым) Записал А. Хржановский // Ученик чародея: Книга об Эрасте Гарине / Сост., подгот. текст., коммент. А. Ю. Хржановского. М.: Издательский дом «Искусство», 2004.