В киноновелле Андрей Смирнова «Ангел» — обыденный для гражданской войны эпизод: по парализованной разрухой, бестолковщиной железнодорожной ветке невесть куда бредут прибившиеся друг к другу — комиссар, красноармеец, мужик, интеллигент, дезертир, беременная баба, девушка-подросток. Их берет в плен банда — комиссара убивают, а остальных отпускают.
Без подсказки догадаться, что лента поставлена «по Ю. Олеше», как гласят титры, невозможно — так демонстративно ее образная плоть противостоит его поэтике. «...»
Каждый из «семерки» А. Смирнова менее всего схож с социальным символом. Этих разных людей томят общие усталость, бесприютность, сбитые ноги, пустые желудки. От голода, тревоги, петляющих непролазных дорог, потенькивыющих над головами путь копится в душах свинцовая муть, выплескивающаяся то в дикую, с хряпающими ударами драку, то в приступы истерии, когда, цепляясь за случайное словцо спутника, начинают спор о «политических платформах». А то разряжаются общим восторгом от малости: нахлебавшись парного молока, от отвычки захмелев до головокружения, молодой, разбитной мужик, вбив ноги в мотающийся на хожу вагонный настил, горланит что-то растяжисто-удалое, готовый побрататься со всеми «православными пролетариями», с шатающим его тугим ветром.
Мир фильма грубо материален: песок, глина, кувалда, крушащая на растопку «старорежимные», в бронзовых завитках кресла, солдатский картуз, куда сдаивают молоко, и потом ловят ртом пьянящую струю, широко льющуюся по глянцевому желобу растреснутого козырька. Вещи здесь так фактурны, что кажутся, как в поп0арте, приклеенными к экрану: того гляди, отсохнут, отвалятся со стуком в зал. Они значат то, что значат: програмно антиметафоричны.
Фильмы молодых первой половины 60-х — «Иваново детство», «Мир входящему», «Человек идет за солнцем», «Тени забытых предков» — исследовали мир метафорой. А. Смирнов — из первых, кто доверчиво дивящуюся разнообразию формулу «все равно всему» сменил служащим, герметичным «все равно себе», обозначив слом умонастроений. «...»
Художника понукали создавать должное, а он уходит в прорисовывание прожилок непритязательного, но непридуманного, трепещущего и переливающегося в ладонях лоскута действительности. «Тихое» кино оказывалось грозным, громким, наведение «резкости» на быт извлекало из него исторический смысл, взрывающий благостные мифы. Как по фаланге реконструируют мамонтов, так в фильме «Мой друг Иван Лапшин» казусы, гримасы провинции отражают духовную ситуацию 1935 года, укрупняясь в картину мира, нагнаивающегося насилием. «...»
Сгустил событие в символ эпохи и А. Смирнов. Жидко-бесцветные пряли волос, лицо, источенное оспой, тело, до костей изглоданное то ли лихорадкой, то ли страстью истребления, узкая ряса как мундир: атаман Ангел — смесь солдата с растригой. «...» Это черный рыцарь идеи, вполне отождествивший себя с ее карающим мечем.
Комиссар же по-земному зауряден: фигура чуть бабья, оплывающая полнотцой. Но по гонорку, начальственному прикрикиванию на случайных спутником видно: они ему сырье, несовершенный материал для величественного храма новой веры... «...» Он тоже посланец идеи, ради которой не щадит других, но и себе не придает особого значения; пленный, он почти спокойно приемлет смерть, рассудя, верно, что ей не остановить общей победоносной поступи.
Ковалов О. Из смиренья не пишутся стихотворенья // Советский экран. 1987. № 23.