Первую мою встречу с Хитруком сейчас даже трудно вспомнить. На самом деле, я встретился с ним не как ученик, а больше как коллега. Это было на фестивале в Загребе. Нет, раньше. Мы встретились с ним на семинаре в Болшево. После ВГИКа я работал в Свердловске и был художником на двух картинах режиссеров—выпускников первого набора Высших курсов. Эти режиссеры сделали по дипломному фильму, и мы приехали показывать свои работы. Такой был интересный опыт общения и обмена какими-то своими идеями. Тогда мы с Хитруком и познакомились. Я не думал и не планировал, что у нас будут какие-то длинные отношения, что я вдруг стану его учеником. Для меня как-то моя профессия уже сложилась, я думал, что всю жизнь буду художником-постановщиком. Через пару лет я передумал и решил поступать на курсы. Но до этого мы с Хитруком уже встречались на фестивалях, на каких-то семинарах. Честно говоря, первую встречу я не могу вспомнить, что это было. Для меня Хитрук был богом в облаках, приблизиться к нему было великим счастьем и большой честью. А уж разговаривать с ним... Ну, это вообще! Хотя он оказался человеком очень простым, доступным и демократичным. И все эти комплексы, что ли, такого новичка и ученика, они как-то быстро пропадали. Разговор очень быстро становился достаточно дружеским и доверительным.

А про курсы... Одним словом или одним предложением всего этого, конечно, не расскажешь. Это был для меня совершенно особый опыт. И довольно многогранный. Мне все-таки повезло быть рядом с Хитруком достаточно долго — два года на Высших курсах. Я помню, у него уже было какое-то уважение ко мне, видимо, как к художнику, как к профессионалу. И он выбрал меня к себе в мастерскую уже, вероятно, зная, что со мной можно сделать, как со мной общаться. Мне кажется, у него было ко мне какое-то отеческое чувство. Он мне этого не показывал, но я чувствовал. Может, каждый из студентов это чувствовал, не знаю. Но одним из таких качеств, которое меня поразило в Хитруке, было свойство разговаривать с человеком, в том числе со студентом, как с каким-то своим коллегой и родственником. И вот такой его отеческой заботой была пропитана вся наша учеба. Нельзя сказать, что он был покладистый и терпимый. Когда нужно, он давал подзатыльники. Он всегда говорил то, что полезно ученику, но это никогда не носило характер какого-то поучения или назидания. Общение всегда было доверительным, не было никакого дискомфорта. Оно тебя не унижало, не подавляло. Всегда искренняя помощь и желание понять. Вот это для меня было очень важным в общении с Федором Савельевичем. У нас так и продолжается, по-моему, до сих пор. На этом же градусе, что ли, я не знаю, как назвать.

Трудно выстроить какую-то линию или выбрать какие-то яркие, характерные эпизоды. Я просто буду говорить, наверное, то, что вот сейчас приходит в голову. Что, видимо, ближе сердцу и поэтому находится рядом.

Я помню, что он очень переживал за меня в начале нашего обучения на первом году Высших курсов. Это было первое или второе задание, я сейчас уже не помню. Нужно было принести несколько режиссерских идей по заданию, которое формулировалось как «Подготовка и производство одноминутного анимационного фильма». То есть нужно было принести какую-то идею, какой-то сюжет или рассказ, который можно уместить в одну минуту экранного времени. Так сложилось, что тогда в Москве как раз работал мой хороший друг Владимир Петкевич, тоже выпускник Высших курсов и тоже ученик Хитрука, но он уже делал четвертый свой авторский фильм, снимал на «Союзмультфильме». Дело шло довольно туго. Поскольку я был художником на первых его двух работах, он меня попросил помочь. Надо было спасать ситуацию, и вместо того, чтобы ходить на учебу, я перебросился на амбразуры. Я сказал об этом Хитруку, сказал мастерам. Все, в общем, об этом знали, меня отпустили, понимая, что цеховое братство превыше всего — надо выручать друга. Но пошел уже второй месяц обучения, а я утонул в производственном процессе. У меня не было времени ходить на занятия так регулярно, как было нужно, и приносить эти самые идеи. Я приносил какие-то мысли, которые возникали просто в промежутках достаточно изнурительной работы над фильмом. То, что я приносил Хитруку, мы обсуждали всей мастерской, и мои идеи все время отклонялись. В конце концов, на третьем занятии Хитрук просто сказал: «Это слабо». Притом я вижу, что ему просто стыдно за то, что я принес. Мне кажется, у него было какое-то особое отношение, ему было страшно обидно за то, что его ученик настолько бездарен, что не может принести что-то стоящее. Я уж не говорю новое—просто внятное. У меня как-то так получалось, что я хоть и приносил какие-то идеи, но они все были, так сказать, вторичные. То есть то ли где-то подсмотренные, то ли у кого-то не то, что слизанные, но такие идеи, которые не выныривают из собственного опыта, из каких-то собственных мучений, а лежат на поверхности. Я чувствовал, что его это страшно беспокоит. Мне кажется, его обижало, что я не соответствовал каким-то его планам или представлениям обо мне. Эта моя беспомощность очень удручала. Не знаю, может быть, это только мое впечатление, но я так это воспринимал. Потом я вдруг понял, что надо с этим что-то делать и всерьез заняться поиском. И появилась как раз идея будущего фильма «Корова». Фильм начался с одноминутного сюжета, который от нас требовал Хитрук. Была такая маленькая новелла про корову, которая ожидает, что ее завтра зарежут. И пока ожидает, за это время вспоминает свою жизнь. За одну минуту я хотел рассказать всю жизнь коровы. За минуту не получилось, но я снял какой-то материал. Снимал я в Свердловске на остатках пленки, которые мне приносили операторы, и в свободное от работы других режиссеров и операторов время. В общем, брал камеру и снимал кино. Вот таким образом у меня возникло начало моей будущей «Коровы» — просто материал для отчета за первую курсовую. Но когда я показал его Хитруку и Норштейну, они вдруг увидели в этом что-то большее, и это была идея Хитрука (как мне кажется, сейчас не помню точно) продолжить работу над фильмом и сделать уже более развернутую картину. Она закончилась дипломной десятиминутной лентой. Хитрук постоянно следил за работой. В работе над «Коровой» у меня было два куратора—Хитрук и Норштейн. Они оба очень внимательно отнеслись к этому фильму. Очень много, конечно, помогал Юрий Борисович, его вклад, дотошность, его советы, конечно, во многом продвинули картину. Потому что на первых этапах это была достаточно рыхлая форма. Я помню, как показывал Хитруку какую-то сцену, которую привез из Свердловска. Я делал картину в течение всех этих двух лет обучения урывками—уезжал на съемки в Свердловск, потом возвращался, показывал кусочки и материалы. Я помню, мне очень удалась сцена с пробежкой разъяренной, взбешенной коровы. Кадр короткий, там всего, наверное, одна или две секунды, может больше. Помню, что Хитрук был поражен той пластикой, которая сложилась из фаз движения коровы. Он, как аниматор, понимал, что такая удача—редкость. Он сказал: «Саша, вы, наверное, слизали это движение у игрового или документального фильма». У нас в анимации есть такое понятие как «эклер» или «ротоскоп». Хитрук меня подозревал, что я сделал чистой воды «эклер». Движение было настолько убедительно, что он не поверил, чтобы это было сделано просто с ходу под камерой. Он до сих пор, кажется, так мне и не верит. Уже несколько раз мы с ним об этом говорили. Он говорит: «Саша, знаете, вы меня обманываете. Точно ведь там...» Я говорю: «Нет! Клянусь! Не было никакого «эклера». Ну, просто получилось само собой. Такое бывает. Бывает какое-то озарение, совпадение каких-то импульсов. Из этой импровизации, которой я занимаюсь, оживляя в красках свои образы, появляются иногда такие вот удачные моменты.

—А Федор Савельевич выражал как-то свое недовольство теми Вашими идеями, которые Вы приносили?

—Да! Он говорил: «Саша! Ну, что это такое?! Ну, вы же ведь интересный художник. Ну, что вы,—говорит,—это все показываете, карикатуры какие-то. Это же вам не свойственно. Не ваше же».

То есть он просто понимал, что я несу не свое. Мне тоже хотелось быть разным. Я всегда хотел быть немножко интересным для других и для самого себя. Немножко неожиданным. Может, поэтому я работал как художник-постановщик для других режиссеров, потому что в этом чередовании разных задач, разных стилей, которые диктуют разные фильмы, в этом была для меня какая-то особая радость, особый какой-то спортивный интерес. Возможно, отчасти мне хотелось и на Высших курсах, когда я начинал, делать что-то такое, что не похоже на меня, чему я бы сам удивился. Но то, что я, приносил, было настолько банально, настолько не интересно. Я помню эти идеи: честно их сочинял, но потом через какое-то время в журналах или в каком-нибудь комиксе я вдруг находил ту идею, которая была сделана лет тридцать назад. Я шел по полю, где было давно натоптано, и мне там не надо было ходить. Нужно было торить свою борозду и ее обихаживать—сеять, лелеять, взращивать там уже свои посевы. Но пока учишься, этого не понимаешь, хочется же всего пощупать—и того, и другого, и третьего. Вернее, понимаешь интуитивно, но просто это был такой период. Может, этот период все проходят, может, это мне так не повезло. Так или иначе, когда я начал работать над «Коровой», у меня все достаточно быстро определилось. Большой путаницы потом уже не было. Я уже начинал понимать про себя, про свое какое-то направление, место. Не в искусстве, не в кино, а просто про какое-то свое место в пространстве. И делал фильм достаточно органично для себя, не напрягаясь.

(...)

—Возможно, Вам будет это интересно. В архиве Федора Савельевича я нашел стенограмму одного занятия. Я не знаю, что это за мастерская, но судя по Вашему рассказу, это то самое первое обсуждение...Вы не могли бы подробнее рассказать именно про эту мастерскую.

—Да, точно. Но в записи, может быть, разговор гораздо короче, не такой яркий, как я запомнил. На самом деле предложений было много, точно не одно единственное, но я почему-то запомнил именно его. Я запомнил реакцию Хитрука, его энтузиазм, когда он вдруг увидел в Mишиной идее что-то стоящее. Честно говоря, я не помню, что предлагал Ваня Максимов, что Бакунович предлагал. Совершенно не помню. Я, по-моему, вообще ничего не предлагал, сидел как истукан.

—То есть это одна из первых мастерских?

—Похоже на то. Даже по дате: четырнадцатое января 87-го года. Мы начали заниматься в январе. Может, не с первых чисел, но с начала года. Рассказывал Хитрук просто потрясающе. Я всегда завидую людям, которые помнят все, что с ними происходило, и могут это проанализировать. Хитрук в этом смысле человек очень памятливый. Он рассказывал без утайки, не существовало вопросов, которые были бы некорректными. Мне кажется, он всегда отвечал открыто, сам пытался разобраться в вопросах, которые были для него неожиданными и сложными.

—А как Вам кажется, откуда у него внимательность к каждому студенту?

—Я не знаю. Может, поколение такое. Нет. У меня нет способности это объяснить, найти причину. Есть люди терпеливые, есть люди увлекающиеся, есть люди самовлюбленные, есть люди, которые мало обращают внимания на то, что вокруг происходит. Вот к нему это не относится. Это человек очень любознательный, очень внимательный. Если уж через его судьбу проходит какая-то еще судьба, он, конечно, очень ответственно к этому относится. Мне кажется, он просто понимает, что талант — дело редкое. Может, не совсем редкое, но все рано уникальное. Мне кажется, он понимает, что люди, которые как-то попадают в его пространство, что это люди особенные, талантливые люди. То есть для него это как какой-то код, как знак, что этот человек особенный. Он относится к этому человеку на равных и старается, чтобы он не потерялся, не утонул, не разуверился в своем даре. Такое бывает. И на курсах такое происходило. Но талантливых он видел, старался поддерживать. Были, конечно, и талантливые лоботрясы. Таких было мало, но, в общем, был такой случай, когда пришлось отчислить одного студента просто потому, что человек не старался. Пришел вроде многообещающий парень с задатками, но через год все это обещание совершенно развалилось. Я думаю, что Хитруку это решение отчислить человека стоило, конечно, огромного труда и внутренней борьбы.

—То есть он воспринимал каждого человека, который попадал в его поле зрения, как часть своей собственной судьбы?

—Я не знаю, своей собственной судьбы или нет, но он ответственно относился к человеку, который пересекался с ним. Мне кажется, он пытался сделать все возможное, чтобы этот человек не пропал. Чтоб он состоялся. Студенты — это ж, наверно, тоже особенные люди. У меня не было студентов, я не знаю, что это такое, но я предполагаю, что к ним относишься не просто как к равным коллегам. Ты к ним относишься отчасти как к своим детям. Хотя не знаю, может быть, у кого как. Но что касается Хитрука, у меня было ощущение, что он по-отечески к нам относился. Ну, ко мне-то точно! Но мне кажется, что и ко всем. Для него было важным, чтобы человек не стал вторым Хитруком (или, там, Норштейном), но чтоб он стал тем, кем он родился — Ивановым, Петровым, Сидоровым. Он изо всех сил старался убедить студента в том, что тот это должен сделать. Ну, и помогал, конечно. Все, что он говорил — это всегда была кристально чистая информация. Даже не информация, а то, что, скажем так, можно пить, не боясь, что это с какими-то примесями или что это не натурально. Я не знаю, как это правильно назвать, но то питание (смеется), которое он нам давал, было очень стимулирующим. На нем было очень хорошо расти. Все это работало не только на нашу будущую профессию. Он говорил о главном, о том, что в начале любого человека главное. Да, такие бы книжки полистать! Если б они, конечно, были изданы.

Очень важно почувствовать дыхание той атмосферы, которая была на курсах. Там какая-то своя была сила, свое электричество. Не повторялось это больше у меня в жизни, я такого не помню. Отчасти мы этим до сих пор питаемся. Теми воспоминаниями или той энергией, которая там была. Мы, наверное, тоже были участниками создания этого электричества, этого электрического поля, но, конечно, без Хитрука, без других мастеров этого бы не было. Это уникальные совершенно таланты. Я имею в виду профессорский состав. Там была большая команда. Хитрук, Хржановский, Норштейн, Назаров, Бардин и Угаров. Мастерские, в общем-то, все время пересекались. Не было никакой изоляции. Практически все обсуждения проходили в одной комнате в смешанном составе. Все занятия, встречи с другими режиссерами, с композиторами, с операторами тоже всегда бывали совместно. Все мастерские в таких случаях перемешивались. Задания тоже давались всей группе, всему набору. Делились мы, только когда уже по заданию приносили какие-то свои вариации. Персонажи, раскадровки, какие-то части фильма — вот это обсуждалось с мастерами. Но довольно часто все ходили на занятия и к Хитруку, и к Норштейну, и к Хржановскому. Было достаточно такое движение неорганизованное. Они все давали разное, все давали особенное, все давали нужное и пропущенное через свою внутренность. Все были ценны, и все дополняли друг друга. Но Хитрук, конечно, был главным. Может быть, в силу возраста, в силу статуса патриарха русской анимации. Он был такой негласный руководитель всех педагогов. Даже скорей не был руководителем, но так считалось. Да он так и остался, наверное. Не нужно было ничего называть, просто было понятно, что он главный. Патрон, скажем так.

Я искренне не помню, как развивался мой фильм. Я не помню, как развивались работа над фильмами у Ивана Максимова, Михаила Тумели или Михаила Алдашина. У каждого ведь был достаточно длинный путь. Так или иначе, это было довольно долго и сложно. Я думаю, что это был уникальный курс и опыт тоже уникальный. Мне кажется, что и для наших мастеров — и для Хитрука, и для Норштейна, и для Хржановского — мне кажется, что для них это были золотые профессорские годы. У них и до этого были несколько наборов, и после этого были. Но мне кажется, что здесь у них был какой-то особенный выплеск. Они сами об этом говорят. Об этом говорили и студенты, которые были после нас, и студенты, которые были до нас. Как-то так звезды сошлись у всех в тот период—87-ой, 88-ой год. Может, другие выпускники вам скажут что-то другое, у меня осталось такое впечатление.

—Интересно, что когда смотришь фильмы Хитрука, возникает впечатление, что автор — довольно молодой человек. Как Вам кажется, за счет чего ему удается сохранять в себе такую внутреннюю молодость?

—Да! Мне кажется, что он до сих пор такой же молодой. Ну, да—физика. Она мешает этой молодости выплеснуться. Но там молодость так гуляет, так кипит, так бурлит, что эта поверхность, она ее насилу сдерживает. Молодость! Не знаю причины. Не знаю почему. Вот так Господь положил, видимо, человеку столько сил и столько оптимизма, радости, столько веры в лучшее. И то, что этот человек до сих пор не устает удивляться тому, что происходит и в мире, и в мире искусства — это, конечно, удивительно. Наверное, там все истоки.

—В удивлении?

—Ну, да. Вот в этой готовности быть, жить с раскрытыми глазами, в готовности удивляться, в готовности получить счастье от чего-то нового, свежего, человечного. Я не знаю, я говорю банальности. Все это, может, и не главное. Но у меня... Я завидую ему. Вы сказали, что смотрите фильмы и удивляетесь им. Я тоже, когда смотрю его фильмы, мне кажется, что их сделал молодой человек. А мой фильм «Корова» например... Когда готовился приезд моей единственной ученицы из Канады, которая приехала учиться делать такую анимацию, как я, мы с ней переписывались, согласовывали ее приезд. Я видел ее фотографию, она прислала — она же мою не видела. И когда она прилетела в Шереметьево, когда я пришел ее встречать, она не поверила, что это Александр Петров. Потому что думала, что должен приехать какой-нибудь ветхий старец, умудренный опытом и пришибленный жизнью. Так что у нас с Хитруком наоборот получается.

—А сейчас Вы с ним встречаетесь?

—Встречаемся, но, правда, редко. Редко даже созваниваемся. Жизненные заботы не оставляют сил и времени для общения в том объеме, какой необходим, какой должен быть. Но у меня такое ощущение, что все осталось по-прежнему: стоит мне найти время, силы и напроситься в гости, и все будет по-старому. В общем, даже напрашиваться не надо. Дверь открыта. Я знаю, что он живет и нашей жизнью тоже, ему очень интересно, что происходит со студентами, с молодыми режиссерами. Ведь у него столько еще молодых студентов, что стоит ли старым отнимать время...Не представляю, как у него хватает запала тащить новых студентов. Это правда ведь тяжелый груз. Хотя если не он, то кто? В нашем поколении педагоги не сложились. Может, зря... Я знаю, что Михаил Алдашин пытается как-то на «Пилоте» заниматься с молодежью, кое-что передавать из того, что почерпнул и у Хитрука, и у Норштейна. И Михаил Тумеля, по мере сил и возможностей, передает все, что он накопил на курсах и за время своей работы. У него уже есть свои ученики. Ученики, которые тоже давно работают и в Питере, и в Белоруссии, и в Москве, в Карелии. Но вот я, например, этого не делаю. Да и многие не преподают. Хотя, наверное, должны бы. Правда ведь? Мы же это получили, и этот дар был нам дан не только для того, чтобы мы занимались творчеством в свое удовольствие, но и затем, чтобы этот дар не иссяк, не ушел только в кино, чтобы как-то передался другим. Но я не видел в нашем поколении того таланта, понимания значения этого труда, ответственности. Может, людям сейчас просто не до этого—занимаются все какими-то своими делами.

(...)

Ярославль, 2 февраля 2005 года

Петров Александр. Наука удивлять. // Киноведческие записки. – М., 2005. - №73 (июль). – с. 103-122 (103-110)