(...)

Людвига Закржевская: (...) Хотелось бы спросить Вас о том, как все это начиналось. Итак, почему вы посвятили свою жизнь именно мультипликации. Что оказало на Вас столь «пагубное» влияние?

Лев Атаманов: Конечно, как и все на свете художники, я начинал свою творческую жизнь с детства. Моя семья очень сильно и глубоко повлияла на мои вкусы, идеалы, на склад мышления, веру в человека, в общем, на становление моего характера.

Семья отца происходила из ростовских армян. В семь лет мой дед отвез его в Москву и отдал учиться в Лазаревский институт, в котором и сам когда-то преподавал. Этот институт учредил генерал Лазарев, армянин по происхождению, и установил много стипендий. Выпускники этого института сыграли огромную роль в просветительском движении армянской интеллигенции и были связаны со многими русскими просветителями. Институт давал превосходное гуманитарное образование и отличное знание восточных языков. Там отец получил среднее, а потом и высшее образование в Академии того же Лазаревского института. Это был высокообразованный человек, добрый и мягкий по натуре. В дальнейшем он стал директором училища. Он помогал всем, кому мог, ученики его любили и не забывали до самой его смерти. К тому же он был передовым человеком своего времени, участвовал в революционной работе, помогал большевикам.

Отец дал мне очень много. Внушил любовь к истории, Востоку, познакомил с армянской литературой, поэтому я оказался подготовленным к своим работам армянского периода. Но мать дала мне, наверное, все же больше. Она сама очень много читала, часто беседовала со мной и незаметно внушала многие нравственные и моральные устои и убеждения.

Старшая сестра, в дальнейшем профессиональная танцовщица, как-то незаметно передала мне любовь к хореографическому искусству, к искусству вообще. Наверное, поэтому я всегда так увлекался танцем, балетом и придаю такое огромное значение ритму. Да и моя работа над фильмом «Балерина на корабле» тоже, конечно, связана с этой любовью.

Ну, а со второй сестрой мы почти ровесники, вместе читали, восторгались подвигами героев Буссенара и рыдали над «Смертью Тентажиля» Метерлинка или зачитывались Достоевским, Андерсеном и горьковскими сборниками «Знание». У нас в доме собиралось много друзей: музыканты, актеры. Звучали: пение, музыка, в основном, классика, произведения композиторов «Могучей кучки» и еще молодые тогда Скрябин и Рахманинов, плюс модные романсы, песенки Вертинского. Нас водили в театры, на концерты. Особенно запомнилось мне одно посещение драматического театра. Показывали инсценировку «Хижины дяди Тома». Конечно, в самый патетический момент я заревел. Кругом послышались окрики: «Уведите! Уведите ребенка!» Но ребенок вцепился в ручки кресла, и никакая сила его не смогла от них оторвать. Я досмотрел спектакль до конца и полностью насладился своими муками.

Конечно, в дальнейшем я познал очень много совсем иного и нового, встречался с людьми, давшими мне очень многое, учился, работал, снова учился, был солдатом... Да и жил я в нашу великую эпоху, эпоху революции, пятилеток, Великой Отечественной войны, не отгораживаясь ни от чего. Наоборот, впитывая в себя все. Все это и сделало меня таким, какой я есть—верящим в людей, в лучшие стороны их душевных стремлений, в наш советский гуманизм и видящим в будущем хорошее и светлое.

И все же семья, влияние всех ее членов, весь воздух нашей семьи, ее устои и верования составили основание всего того, что стало началом моей работы в искусстве и содействовало моему становлению режиссера и просто человека с определенным мировоззрением. И, что очень важно, мне был привит кое-какой вкус и развита интуиция. А ей я придаю большое значение.

...Мне было лет пять-шесть, а, следовательно, это было в 1909-11 году. Я с отцом и его приятелем гулял по приморскому бульвару города Баку. Был вечер, уже темнело. Вдруг в небе, над крышами домов, возник залитый ярким светом прямоугольник. Потом на нем появился маленький человечек. Человечек был очень странный: с большой головой и малюсеньким туловищем, а в общем, безусловно, волшебный. Он очень высоко подпрыгивал, переворачивался в воздухе, опускался на землю и снова подпрыгивал. Длилось это явление очень недолго, так как, я вспоминаю, отец и его приятель ненадолго прекратили беседу, а как только прямоугольник погас, снова пошли, продолжая разговор и не обращая внимания на меня. Я поплелся за ними, время от времени поворачиваясь и вглядываясь в небо. Но больше ничего на нем не появлялось. Расспрашивать отца в присутствии его знакомого мне почему-то было стыдно. До этого события, так потрясшего меня, я никогда в кино не бывал и, естественно, объяснить его себе не мог. Теперь, восстанавливая в памяти это явление, я не могу точно определить, была ли это мультипликация или одна из фантасмагорий Мельеса, которую проецировали в кинотеатре, помещавшемся на крыше одного из домов, расположенных вдоль бульвара. В те времена это было очень распространено, и на многих плоских крышах домов города Баку находились небольшие кинотеатры.

Года через два бабушка повела меня и мою сестру в один из лучших кинотеатров, или, как их тогда называли, синематографов, под названием «Французский электро-биограф». Там мы смотре какую-то драму, конечно, для взрослых, ведь фильмов для детей в те времена не было. А «сверх программы» нам показали коротенький рисованный фильм. Тут уж я кое-что понял. Ведь это уже не волшебное зрелище, которое я наблюдал в небе над бульваром, а вполне реальная кинокартина, только вместо живых людей в ней действовали нарисованные.

Содержании фильма я помню довольно отчетливо. Белый экран перерезала линия горизонта, отделяя небо от земли. Пирамиды на горизонте давали понять, что дело происходило в пустыне. Смешной охотник в тропическом шлеме крался по следам какого-то зверя. Ну, а за охотником крался лев. Дальше события развивались гораздо стремительнее, и под хохот зрителей лев заставлял перепуганного охотника быстро-быстро карабкаться на пальму. Анализируя теперь технику выполнения этого фильма, думаю, что он, скорее всего, был выполнен на сменяющихся листах бумаги, которая для сохранения стабильности рисунка крепилась на специальных штифтах. После этого просмотра я много рисовал, развивая и варьируя приключения незадачливого охотника.

В дальнейшем я видел один или два фильма Старевича. Очевидно, это были фильмы «Война рогачей и усачей» и «Прекрасная Люканида»^[1]. Но почему-то я считал, что в них действуют дрессированные насекомые и жучки. Думаю, что в этом «виновата» манера искусства Владислава Старевича, исполнявшего свои куклы так близко к натуре. Но в какие-то моменты движение персонажей, их излишняя «тармоховость» вызывали во мне чувство недоверия. И я думал: так не бывает.

В начале двадцатых годов я переехал в Москву и стал учиться в Институте народного хозяйства. Вскоре через сестру и ее мужа актера Владимира Фогеля^[2] познакомился со студентами Госкиношколы, учениками замечательного советского режиссера Льва Владимировича Кулешова. Актеры и художники Петр Галаджев и Иван Чувелев^[3] привели как-то меня на занятие знаменитого ныне курса, на котором учились В. Пудовкин, А. Хохлова, Б. Барнет, Л. Оболенский и другие. Мне ужасно понравились этюды, «фильмы», которые они ставили на съемочной площадке (пленка была тогда буквально драгоценной и студентам приходилось обходиться без нее). Нравились просмотры, особенно полные погонь, динамики и выстрелов американские, приключенческие. Нравилась атмосфера дружбы, студийности, духа высокого служения искусству, которая царила в мастерской. Бесконечная увлеченность, преданность кинематографу и своему мастеру.

Пришлось бросить, к большому неудовольствию отца, свой хозяйственный институт. Я стал проситься в мастерскую Кулешова. Лев Владимирович устроил мне настоящий экзамен. Среди прочих испытаний было и такое: нужно было «с места в карьер» вспрыгнуть на стул. Справился. Приняли.

Актером я так и не стал, хотя снимался в небольших ролях в фильмах Кулешова, в «Необычайных приключениях мистера Веста в стране большевиков», (милиционер, клерк в американской конторе), в «Луче смерти» (фашист). Но я глубоко уверен, что именно занятия у Кулешова подготовили меня к будущей моей профессии. Ведь в Госкиношколе штудировали и только нарождавшуюся тогда теорию монтажных построений фильмов, и биомеханику, которая была основой основ актерского мастерства кулешовцев, и основы циркового искусства — отрабатывали выразительности жеста и мимики, пластику движения. Сами строили и рисовали декорации, знали устройство киносъемочной аппаратуры, то есть проходили все науки, совершенно необходимые для мультипликатора.

(...)

Л.Ф.Закржевская. Л. Атаманов. «МУЛЬТИПЛИКАЦИЯ—ЭТО ВСЕ ЧТО УГОДНО ПЛЮС ЕЩЕ КОЕ-ЧТО». Киноведческие записки. №92/93. 2009